Неточные совпадения
Младенцем ее подкинули, и сострадательная хозяйка квартиры, у дверей которой она очутилась
в корзинке, сначала
поместила ее
в воспитательный дом, потом
в приют и, наконец,
в училище, где она и получила диплом на звание сельской учительницы.
Только что увезли ловчие Лиску, возвратился и бродяга
в свой подвал. Он удивился, не найдя
в нем своего друга, и заскучал. Ходил целый день как помешанный, искал, кликал, хлеба
в подвале положил (пущай,
мол, дура, поест с холодухи-то, набегается ужо!), а Лиски все не было… Только вечером услыхал он разговор двух купцов, сидевших на лавочке, что собак
в саду «ловчие переимали» и
в собачий
приют увезли.
— Что делать, — говорил он, — выписали меня из гошпиталя… Родных никого… Пристанища нет… Я к тому, к другому… Так и так,
мол, нельзя ли местишко… А он, кому говорил-то, посмотрит на ногу, покачает головой, даст там пятак — гривенник, и шабаш… Рубля два
в другой раз наподают… Плюнул это я места искать…
В приют было раз зашел, прошусь, значит, раненый, говорю.
Вооружившись этой бумагой, граф Хвостиков прибыл
в приют немощствующих с большим апломбом. Он велел позвать к себе смотрителя,
заметил ему, что тот чересчур долго не являлся, и, наконец, объявив, что он граф Хвостиков, отдал предписание попечителя.
Наступает молчание. Катя поправляет прическу, надевает шляпу, потом комкает письма и сует их
в сумочку — и все это молча и не спеша. Лицо, грудь и перчатки у нее мокры от слез, но выражение лица уже сухо, сурово… Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я
заметил в себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не знала и не будет знать
приюта всю жизнь, всю жизнь!
Шульц налил ему стакан и внушительно
заметил, что
в пользу детских
приютов и думать нельзя отказываться.
В столовой сидят какие-то чужие старушки;
в комнате Варварушки тоже старушки и с ними глухонемая девица, которая все стыдится чего-то и говорит: «блы, блы…» Две тощенькие девочки, взятые из
приюта на праздники, подошли к Анне Акимовне, чтобы поцеловать ручку, и остановились перед ней, пораженные роскошью ее платья; она
заметила, что одна из девочек косенькая, и среди легкого праздничного настроения у нее вдруг болезненно сжалось сердце от мысли, что этою девочкой будут пренебрегать женихи и она никогда не выйдет замуж.
Только на другой день посыльный принес заболевшей от волнения Екатерине Ивановне письмо от Сони, где девушка слезно
молила «ради Христа добрую благодетельницу» не возвращать ее
в приют, не отнимать у нее последней радости, не лишать давно желанной и теперь исполненной заветной мечты.
— Так-то, миленькая! Не скажешь ли, что нечаянно сделала эту гнусность? И солжешь… солжешь! Нарочно сделала это… И за волосы драть не
смею, говоришь?.. И прекрасно! И прекрасно! Зато совсем срезать их
смею… Публично! Понимаешь?..
В наказание… У Екатерины Ивановны этого наказания потребую… Понимаешь ли? Или лохмы твои тебе обстригут… Или… или я ни часа не останусь здесь
в приюте. Ни часа больше. Поняла?
В предстоящую осень их решено было
поместить в учительскую школу-интернат. Предложена была и Дорушке, как лучшей из воспитанниц
приюта, та же почетная доля, но Дорушка категорически отказалась от своего «счастья», имея важнейшую, по ее мнению, цель впереди: помочь матери
в деле устройства мастерской и этой помощью отстранить лишние хлопоты и невзгоды с пути начинавшей уже заметно стариться Аксиньи.
А для этого надо несколько больших обедов и вечеров, отрекомендовать его «особенно» здешним властям, поехать
в Петербург, там завести знакомства
в высших сферах, жертвовать, сделаться дамой-патронессой, основать
приют, его
поместить куда-нибудь почетным попечителем.