Неточные совпадения
Дела-то все недавние,
Я был
в то время старостой,
Случился тут — так слышал сам,
Как он честил помещиков,
До
слова помню всё:
«Корят жидов, что предали
Христа… а вы что сделали?
Не
поминая даже о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания
в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения
слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен
в тебя. Я
помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому
слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— Мне очень лестно, графиня, что вы так
помните мои
слова, — отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке входя
в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.
— Я должен благодарить вас, генерал, за ваше расположение. Вы приглашаете и вызываете меня
словом ты на самую тесную дружбу, обязывая и меня также говорить вам ты. Но позвольте вам заметить, что я
помню различие наше
в летах, совершенно препятствующее такому фамильярному между нами обращению.
—
В самом
слове нет ничего оскорбительного, — сказал Тентетников, — но
в смысле
слова, но
в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты — это значит: «
Помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога». Вот что это значит!
— Да, мой друг, — продолжала бабушка после минутного молчания, взяв
в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу, — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это, — она не может быть с ним счастлива; и
помяните мое
слово, если он не…
— А что отвечал
в Москве вот лектор-то ваш на вопрос, зачем он билеты подделывал: «Все богатеют разными способами, так и мне поскорей захотелось разбогатеть». Точных
слов не
помню, но смысл, что на даровщинку, поскорей, без труда! На всем готовом привыкли жить, на чужих помочах ходить, жеваное есть. Ну, а пробил час великий, тут всяк и объявился, чем смотрит…
А засади я вас
в тюремный-то замок — ну месяц, ну два, ну три посидите, а там вдруг и,
помяните мое
слово, сами и явитесь, да еще как, пожалуй, себе самому неожиданно.
— Молчун схватил. Павла, —
помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет
в человека и опустошит его. Это — холодок такой.
В нем исчезает все, все мысли,
слова, память, разум — все! Остается
в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
Кроме этих
слов, он ничего не
помнил, но зато эти
слова помнил слишком хорошо и, тыкая красным кулаком
в сторону дирижера, как бы желая ударить его по животу, свирепея все более, наливаясь кровью, выкатывая глаза, орал на разные голоса...
— Да.
В таких серьезных случаях нужно особенно твердо
помнить, что
слова имеют коварное свойство искажать мысль.
Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще
слово завоевало так много места, что филология уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись
слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо
помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло
в нем.
Жутко было слышать его тяжелые вздохи и
слова, которыми он захлебывался. Правой рукой он
мял щеку, красные пальцы дергали волосы, лицо его вспухало, опадало, голубенькие зрачки точно растаяли
в молоке белков. Он был жалок, противен, но — гораздо более — страшен.
— Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, — тихо и как бы нехотя ответил Иноков. — Но я — не теоретик, у меня нет доверия к
словам.
Помните — Томилин учил нас: познание — третий инстинкт? Это, пожалуй, верно
в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь эмоционально.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла,
в комнатах было напряженно тихо, а
в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить
слова своей речи, но память не подсказывала их. Однако он
помнил, что кричал не своим голосом и не свои
слова.
Появление Обломова
в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни
в тетке, ни
в бароне, ни даже
в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля
в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым,
помнить, о чем говоришь, —
словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— И свидания наши, прогулки тоже ошибка? Вы
помните, что я… была у него… — досказала она с смущением и сама, кажется, хотела заглушить свои
слова. Она старалась сама обвинять себя затем только, чтоб он жарче защищал ее, чтоб быть все правее и правее
в его глазах.
— Да… да… — говорил Обломов, беспокойно следя за каждым
словом Штольца, —
помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься
в Геркулан. С ума чуть не сошли! Сколько глупостей!..
— Да,
помните,
в вашей программе было и это, — заметила она, — вы посылали меня
в чужие края, даже
в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»… По вашим
словам, я должна быть теперь счастлива? — дразнила она его. — Ах, cousin! — прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
Он припомнил, как
в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его
слов был тот: «
Помни, я все сказал тебе вперед, и если ты, после сказанного, протянешь руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а не я…»
—
В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват…
Помнишь,
в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни
слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней
в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
— Право, ребята,
помяните мое
слово, — продолжал первый голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли
в лоб, — тот беспременно умрет… Прощай, Мотенька: мы тебе гробок сколотим да поленцо
в голову положим…
— Тише, молчите,
помните ваше
слово! — сильным шепотом сказала она. — Прощайте теперь! Завтра пойдем с вами гулять, потом
в город, за покупками, потом туда, на Волгу… всюду! Я жить без вас не могу!.. — прибавила она почти грубо и сильно сжав ему плечо пальцами.
Начался разговор, Стебельков заговорил громко, все порываясь
в комнату; я не
помню слов, но он говорил про Версилова, что может сообщить, все разъяснить — «нет-с, вы меня спросите», «нет-с, вы ко мне приходите» —
в этом роде.
— А вот вчера, когда мы утром кричали с ним
в кабинете перед приездом Нащокина. Он
в первый раз и совершенно уже ясно осмелился заговорить со мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я
помнил, что я — его участник и такой же мошенник, как он, — одним
словом, хоть не эти
слова, но эта мысль.
— Что? Как! — вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне.
Помню, мы все смотрели молча друг другу
в лицо. Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком
помню его неподвижную улыбку;
в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих
слов, потому что был убежден
в моей виновности.
Все равно: я хочу только сказать вам несколько
слов о Гонконге, и то единственно по обещанию говорить о каждом месте,
в котором побываем, а собственно о Гонконге сказать нечего, или если уже говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело:
помните уговор — что писать!
— И я тоже… Значит, сошлись характерами! Прополземте
в буфет, там есть некоторый ликер… только как он называется — позабыл… Одним
словом, этакая монашеская рецептура: Lacrima Christi [Слезы Христа (лат.).] или Слезы Марии Магдалины, что-то
в этом роде. Ведь вы уважаете эти ликеры, батенька… Как же, я отлично
помню!
— Вообразите, я его уже четыре дня вожу с собою, — продолжал он, немного как бы растягивая лениво
слова, но безо всякого фатовства, а совершенно натурально. —
Помните, с тех пор, как ваш брат его тогда из коляски вытолкнул и он полетел. Тогда он меня очень этим заинтересовал, и я взял его
в деревню, а он все теперь врет, так что с ним стыдно. Я его назад везу…
И увидит сам, что милостив народ наш и благодарен, отблагодарит во сто крат;
помня радение иерея и умиленные
слова его, поможет ему на ниве его добровольно, поможет и
в дому его, да и уважением воздаст ему большим прежнего — вот уже и увеличится содержание его.
— А пожалуй; вы
в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали
слово вести себя прилично,
помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
Но
в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое
слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком
в родительском доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не
помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и
в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Увы, Мите и
в голову не пришло рассказать, хотя он и
помнил это, что соскочил он из жалости и, став над убитым, произнес даже несколько жалких
слов: «Попался старик, нечего делать, ну и лежи».
Чем более мы углублялись
в горы, тем порожистее становилась река. Тропа стала часто переходить с одного берега на другой. Деревья, упавшие на землю, служили природными мостами. Это доказывало, что тропа была пешеходная.
Помня слова таза, что надо придерживаться конной тропы, я удвоил внимание к югу. Не было сомнения, что мы ошиблись и пошли не по той дороге. Наша тропа, вероятно, свернула
в сторону, а эта, более торная, несомненно, вела к истокам Улахе.
Она почти
слово в слово помнит это письмо.
—
Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому,
в 1799 году, ты продал первый свой гроб — и еще сосновый за дубовый?» С сим
словом мертвец простер ему костяные объятия — но Адриан, собравшись с силами, закричал и оттолкнул его.
К чему
слова! Для сердца нет указки.
Немало клятв безумных приберешь
В пылу любви, немало обещаний;
Да разве их запомнишь после? Клятвы
Цепями ты считаешь, я —
словами,
Не
помню их, и сердца не вяжу,
Вольно ему любить и разлюбить;
Любил тебя, теперь люблю другую,
Снегурочку.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный тон (фр.).] твоих записок — ты влюблена! Если ты мне напишешь, что любишь серьезно, я умолкну, — тут оканчивается власть брата. Но
слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты, что такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, — но твое ли счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя! Лучше
в монастырь, чем
в толпу.
Помни одно, что я говорю это, потому что я твой брат, потому что я горд за тебя и тобою!
…Когда мы выезжали из Золотых ворот вдвоем, без чужих, солнце, до тех пор закрытое облаками, ослепительно осветило нас последними ярко-красными лучами, да так торжественно и радостно, что мы сказали
в одно
слово: «Вот наши провожатые!» Я
помню ее улыбку при этих
словах и пожатье руки.
Она была вдова, и я еще
помню ее мужа; он был небольшого роста, седенький старичок, пивший тайком от княгини настойки и наливки, ничем не занимавшийся путным
в доме и привыкнувший к безусловной покорности жене, против которой иногда возмущался на
словах, особенно после наливок, но никогда на деле.
Помню я, что еще во времена студентские мы раз сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на глазах, повторил
слова Дон Карлоса, повторившего,
в свою очередь,
слова Юлия Цезаря: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
«Я не
помню, — пишет она
в 1837, — когда бы я свободно и от души произнесла
слово „маменька“, к кому бы, беспечно забывая все, склонилась на грудь. С восьми лет чужая всем, я люблю мою мать… но мы не знаем друг друга».
На другой день я получил от нее записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее; она писала о страшном нервном состоянии,
в котором она была, когда я взошел, о том, что она едва
помнит, что было, извинялась — но легкий вуаль этих
слов не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.
Я, впрочем, не
помню, чтобы встречались хорошие голоса, но хуже всего было то, что и певцы и певицы пели до крайности вычурно; глотали и коверкали
слова, картавили, закатывали глаза и вообще старались дать понять, что,
в случае чего, недостатка по части страстности опасаться нет основания.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих
словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл о девочке и с поднятыми кулаками, с
словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился к старику. Я не
помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался
в таких формах, но очевидно, что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
Так, например, я
помню,
в Преображеньев день (наш престольный праздник), по поводу
слов тропаря...
На всякий случай, чтобы не
помянули меня недобрым
словом, выписываю сюда, по азбучному порядку, те
слова, которые
в книжке этой не всякому понятны.
Помню, что
в начале революции я с большим трудом убедил священника нашего прихода
в Большом Власьевском переулке выбросить из церковной службы
слово о самодержавном государе императоре.
На одно
слово десять
в ответ, да еще родителей до прабабушки
помянут.