Неточные совпадения
— А
помните, как я провожал вас на вечер в клуб? — сказал он. — Тогда шел
дождь, было темно…
Такого
дождя я не
помню ни до, ни после этого.
Я полагал, что дело окончится небольшим
дождем, и, убаюканный этой мыслью, заснул. Сколько я спал, не
помню. Проснулся я оттого, что кто-то меня будил. Я открыл глаза, передо мной стоял Мурзин.
Такова была Садовая в первой половине прошлого века. Я
помню ее в восьмидесятых годах, когда на ней поползла конка после трясучих линеек с крышей от
дождя, запряженных парой «одров». В линейке сидело десятка полтора пассажиров, спиной друг к другу. При подъеме на гору кучер останавливал лошадей и кричал...
— Пошел бы… да боюсь… вдруг, как последний раз,
помнишь, встретим Сергиенко… Я уж оделся, выхожу, а он входит. Взял меня за пуговицу и с час что-то рассказывал. Вдруг опять встретим? А я люблю Сандуны… Только кругом воздух скверный: в сухую погоду — пыль, а когда
дождь — изо всех домов выкачивают нечистоты в Неглинку.
Читатель, вероятно,
помнит дальше. Флоренса тоскует о смерти брата. Мистер Домби тоскует о сыне… Мокрая ночь. Мелкий
дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома, как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами. На часах башни пробило полночь…
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо.
Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох
дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Решительно нет ничего; но я сам, рассуждающий теперь так спокойно и благоразумно, очень
помню, что в старые годы страстно любил стрельбу в узерк и, несмотря на беспрерывный ненастный
дождь, от которого часто сырел на полке порох, несмотря на проклятые вспышки (ружья были тогда с кремнями), которые приводили меня в отчаяние, целые дни, правда очень короткие, от зари до зари, не пивши, не евши, мокрый до костей, десятки верст исхаживал за побелевшими зайцами… то же делали и другие.
Дождь лил как из ведра, так что на крыльцо нельзя было выйти; подъехала карета, в окошке мелькнул образ моей матери — и с этой минуты я ничего не
помню…
Тут — снова пустая, белая страница.
Помню только: ноги. Не люди, а именно — ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую сотни ног, тяжелый
дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик — должно быть, мне: «Эй! Эй! Сюда, к нам!»
Помню, что эти долгие, скучные дни были так однообразны, точно вода после
дождя капала с крыши по капле.
Я просидел сутки в жаркий день после ночного
дождя, и ужас этих суток до сих пор
помню.
Весь август непрерывно шли
дожди, было сыро и холодно; с полей не свозили хлеба, и в больших хозяйствах, где косили машинами, пшеница лежала не в копнах, а в кучах, и я
помню, как эти печальные кучи с каждым днем становились все темнее, и зерно прорастало в них.
Помню, когда отца несли, то играла музыка, на кладбище стреляли. Он был генерал, командовал бригадой, между тем народу шло мало. Впрочем, был
дождь тогда. Сильный
дождь и снег.
Я плохо
помню эту роковую дорогу; как сквозь сон
помню только, что меня страшно трясло, и я напрягал все силы, чтобы не свалиться с лошади; рука, которой я держался за гриву лошади, совсем оцепенела, шляпа где-то свалилась, и я не чувствовал, что
дождь на двух верстах промочил меня до костей.
Он не
помнил себя от злобы. Раздался опять сильнейший удар грома; ослепительно сверкнула молния, и
дождь пролился как из ведра. Павел Павлович встал и запер отворенное окно.
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и
помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний
дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
Дождь,
помню, шел с ночи…
Однажды — не
помню почему — спектакля не было. Стояла скверная погода. В десять часов вечера я уже лежал на моем диване и в темноте прислушивался, как
дождь барабанит в деревянную крышу. Вдруг где-то за кулисами послышался шорох, шаги, потом грохот падающих стульев. Я засветил огарок, пошел навстречу и увидел пьяного Нелюбова-Ольгина, который беспомощно шарашился в проходе между декорациями и стеной театра. Увидев меня, он не испугался, но спокойно удивился...
Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный
дождь, какой-то даже грозный
дождь, я это
помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда
дождь шел, и ото всего шел какой-то пар, от каждого камня на улице, и из каждого переулка, если заглянуть в него в самую глубь, подальше с улицы.
Долго ли он спал, он не
помнил, но проснулся он вдруг от страшного шума и проницающей прохлады. Небо было черно, в воздухе рокотал гром и падали крупные капли
дождя. Висленев увидал в этом достаточный повод поднять своих спутников и разбудил отца Евангела.
Дождь усиливался быстро и вдруг пустился как из ведра, прежде чем Форов проснулся.
И никто не заметил, когда прекратился
дождь;
помню только, что с убитого фейерверкера, с его толстого, обрюзгшего желтого лица скатывалась вода, вероятно,
дождь продолжался довольно долго…
Помню: сидим мы все в тесной избе; папиросы мои давно вышли, курим мы махорку из трубок, волнами ходит синий, едкий дым, керосинка на столе коптит и чадит. Мы еще и еще выпиваем и поем песни. По соломенной крыше шуршит
дождь, за лесом вспыхивают синие молнии, в оконце тянет влажностью. На печи сидит лесникова старуха и усталыми глазами смотрит Мимо нас.
— Куда я потащусь, в
дождь такой… Идите себе,
поминайте одни своего грызаного.