Неточные совпадения
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и
спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся
у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со
стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Катюша с Марьей Павловной, обе в сапогах и полушубках, обвязанные платками, вышли на двор из помещения этапа и направились к торговкам, которые, сидя за ветром
у северной
стены палей, одна перед другой предлагали свои товары: свежий ситный, пирог, рыбу, лапшу, кашу, печенку, говядину, яйца, молоко;
у одной был даже жареный поросенок.
К утру ветер начал стихать. Сильные порывы сменялись периодами затишья. Когда рассвело, я не узнал места: одна фанза была разрушена до основания,
у другой выдавило
стену; много деревьев, вывороченных с корнями, лежало на земле. С восходом солнца ветер
упал до штиля; через полчаса он снова начал дуть, но уже с южной стороны.
— Мала птичка, да ноготок востер.
У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была, и дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные
стены стоят. Так, ни за нюх табаку
спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света
падал на пол и терялся в темноте.
У левой
стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
— А так навернулся… До сумерек сидел и все с баушкой разговаривал. Я с Петрунькой на завалинке все сидела: боялась ему на глаза
попасть. А тут Петрунька
спать захотел… Я его в сенки потихоньку и свела. Укладываю, а в оконце — отдушника
у нас махонькая в
стене проделана, — в оконце-то и вижу, как через огород человек крадется. И вижу, несет он в руках бурак берестяной и прямо к задней избе, да из бурака на стенку и плещет. Испугалась я, хотела крикнуть, а гляжу: это дядя Петр Васильич… ей-богу, тетя, он!..
А
попал туда раз — и в другой придешь. Дома-то
у мужика
стены голые,
у другого и печка-то к вечеру выстыла, а в кабак он придет — там и светло, и тепло, и людно, и хозяин ласковый — таково весело косушечками постукивает. Ну, и выходит, что хоть мы и не маленькие, а в нашем сословии одно что-нибудь: либо в кабак иди, либо, ежели себя соблюсти хочешь, запрись дома да и сиди в четырех
стенах, словно чумной.
Она пошла, опираясь на древко, ноги
у нее гнулись. Чтобы не
упасть, она цеплялась другой рукой за
стены и заборы. Перед нею пятились люди, рядом с нею и сзади нее шли солдаты, покрикивая...
Недалеко от него,
у стены,
спал Элдар.
Один из казаков с худым и черно-загорелым лицом, видимо мертвецки пьяный, лежал навзничь
у одной из
стен избы, часа два тому назад бывшей в тени, но на которую теперь прямо
падали жгучие косые лучи.
Голова
у него кружилась, перед глазами прыгали огоньки, он боялся встретиться с кем-нибудь взглядом, он боялся
упасть на пол — и прислонился к
стене…
Юлия Филипповна (злорадно). Дядя! А
у Петра
стена в тюрьме
упала… раздавило двух рабочих!
В театр впервые я
попал зимой 1865 года, и о театре до того времени не имел никакого понятия, разве кроме того, что читал афиши на
стенах и заборах. Дома
у нас никогда не говорили о театре и не посещали его, а мы, гимназисты первого класса, только дрались на кулачки и делали каверзы учителям и сторожу Онисиму.
Колебались в отблесках огней
стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, —
у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они
падают на плечи ее.
Они сидели в лучшем, самом уютном углу двора, за кучей мусора под бузиной, тут же росла большая, старая липа. Сюда можно было
попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь было тихо, и, кроме неба над головой да
стены дома с тремя окнами, из которых два были заколочены, из этого уголка не видно ничего. На ветках липы чирикали воробьи, на земле,
у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо всём, что занимало их.
Меж тем прошла в этом неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее село к мужику крестить ребенка, а бабушке нездоровилось, и она легла в постель, не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что
у нее за ширмою скребется мышь… Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в
стену, за которою
спала Ольга Федотовна.
Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к
стене, то наверное бы
упал, потому что
у него вся кровь бросилась в голову: ему все сделалось понятно и ничего не оставалось в сомнении.
— Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого
стена каменная построена: кто
попал за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии;
у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!
Когда общество тронулось, я, в совершенном безразличии, пошел было за ним, но, когда его скрыла следующая дверь, я, готовый
упасть на пол и заснуть, бросился к дивану, стоявшему
у стены широкого прохода, и сел на него в совершенном изнеможении.
Не страх, но совершенное отчаяние, полное бесконечного равнодушия к тому, что меня здесь накроют, владело мной, когда, почти
падая от изнурения, подкравшегося всесильно, я остановился
у тупика, похожего на все остальные, лег перед ним и стал бить в
стену ногами так, что эхо, завыв гулом, пошло грохотать по всем пространствам, вверху и внизу.
Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где лежала Ольга;
стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи
упала на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег белыми клоками
упадал на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку, на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают
у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
Юрий
спал на мягком ковре в своей палатке; походная лампада догорала в углу и по временам неверный блеск пробегал по полосатым
стенам шатра, освещая серебряную отделку пистолетов и сабель, отбитых
у врага и живописно развешанных над ложем юноши...
Горбун не ответил. Он был едва видим на лавке
у окна, мутный свет
падал на его живот и ноги. Потом Пётр различил, что Никита, опираясь горбом о
стену, сидит, склонив голову, рубаха на нём разорвана от ворота до подола и, мокрая, прилипла к его переднему горбу, волосы на голове его тоже мокрые, а на скуле — темная звезда и от неё лучами потёки.
Только в комнате за гостиной на
стене снова появились портреты консула Наполеона и Жозефины, находившиеся с 12-го года в
опале у деда и висевшие в тайном кабинете.
Путеводитель мой останавливается
у забора какого-то сада за духовной академией, я торопливо догоняю его. Молча перелезаем через забор, идем густо заросшим садом, задевая ветви деревьев, крупные капли воды
падают на нас. Остановясь
у стены дома, тихо стучим в ставень наглухо закрытого окна, — окно открывает кто-то бородатый, за ним я вижу тьму и не слышу ни звука.
Сердце забилось
у меня так сильно и такая волнующая, как будто запрещенная радость вдруг обхватила меня, что я ухватилась руками за
стену, чтобы не
упасть и не выдать себя.
Потом она погасила свечу и обернулась к
стене: казалось, она плакала, но так тихо, так тихо, что если б вы стояли
у ее изголовья, то подумали бы, что она
спит покойно и безмятежно.
— Вы пьяны, а потому я не понимаю, в каком смысле вы говорите, — заметил он строго, — и объясниться всегда с вами готов; даже рад поскорей… Я и ехал… Но прежде всего знайте, что я принимаю меры: вы сегодня должны
у меня ночевать! Завтра утром я вас беру, и мы едем. Я вас не выпущу! — завопил он опять, — я вас скручу и в руках привезу!.. Удобен вам этот диван? — указал он ему, задыхаясь, на широкий и мягкий диван, стоявший напротив того дивана, на котором
спал он сам,
у другой
стены.
Я согласился. В полутемной, жарко натопленной комнате, которая называлась диванною, стояли
у стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги; на них лежали постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в очках. На одной постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог,
спал уже Соболь; другая ожидала меня. Я снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно лег.
Лакей при московской гостинице «Славянский базар», Николай Чикильдеев, заболел.
У него онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и
упал вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком. Пришлось оставить место. Какие были деньги, свои и женины, он пролечил, кормиться было уже не на что, стало скучно без дела, и он решил, что, должно быть, надо ехать к себе домой, в деревню. Дома и хворать легче, и жить дешевле; и недаром говорится: дома
стены помогают.
Те червяки, которые попадались мне в периоде близкого превращения в куколок, почти никогда
у меня не умирали; принадлежавшие к породам бабочек денных, всегда имевшие гладкую кожу, приклепляли свой зад выпускаемою изо рта клейкой материей к
стене или крышке ящика и казались умершими, что сначала меня очень огорчало; но по большей части в продолжение суток
спадала с них сухая, съежившаяся кожица гусеницы, и висела уже хризалида с рожками, с очертанием будущих крылушек и с шипообразною грудкою и брюшком; многие из них были золотистого цвета.
После чая и ужина Корней тотчас же ушел в горницу, где
спал с Марфой и маленькой дочкой. Марфа оставалась в большой избе убирать посуду. Корней сидел один
у стола, облокотившись на руку, и ждал. Злоба на жену все больше и больше ворочалась в нем. Он достал со
стены счеты, вынул из кармана записную книжку и, чтобы развлечь мысли, стал считать. Он считал, поглядывая на дверь и прислушиваясь к голосам в большой избе.
Огонь в печке угасал. Как это часто случается после сильной усталости, я
спал плохо. Забываясь вполовину, я терял минутами сознание времени, но вместе с тем ясно слышал порывы ветра, налетавшего с ленской стороны, слышал, как он шипит снаружи
у стен и сыплет снегом в окна.
Пальму привязали канатами, чтобы,
падая, она не разбила
стен оранжереи, и низко,
у самого корня, перепилили ее. Маленькая травка, обвивавшая ствол дерева, не хотела расстаться с своим другом и тоже
попала под пилу. Когда пальму вытащили из оранжереи, на отрезе оставшегося пня валялись размозженные пилою, истерзанные стебельки и листья.
— Так-то так, уж я на тебя как на каменну
стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без тебя хоть в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча
у меня все полы перепортила бы, коли б не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот что, кумушка, хотела я
у тебя спросить: на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их
спать положить.
У другой
стены, примостившись кое-как на составленных креслах и стульях,
спал Ардальон Полояров, и девушка порою влюбленно переводила взгляд на его рослую фигуру и долго, внимательно останавливала его на лице своего друга.
Нашлись и такие, что образ со
стены снимали, заверяя, что Доронин
попал в полон к трухменцам, продан был в Хиву и там, будучи в приближении
у царя, опоил его сонным зельем, обокрал казначейство и с басурманскими деньгами на Русь вышел…
— Тут за
стеной. Тише, он теперь
спит, а мы с Сашутой тут и сидели… Ее Ивану Демьянычу, знаешь, тоже легче… да; Саша повезет его весной в Петербург, чтоб
у него вынули пулю. Не хочешь ли чаю?
Бодростин то переносил эту докуку, то вдруг она становилась ему несносна, и он, смяв свою смущающуюся совесть, брал Сида в дом, сажал его на цепь, укрепленную в
стене его кабинета, и они ругались до того, что Михаил Андреевич в бешенстве швырял в старика чем
попало, и нередко, к крайнему для того удовольствию, зашибал его больно, и раз чуть вовсе не убил тяжелою бронзовою статуэткой, но сослать Сида в Сибирь
у него не хватало духа.
Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и комарами. Жажда, как после селедки. Я лежу на своей кровати, ворочаюсь с боку на бок и стараюсь уснуть. За
стеной, в другой комнате не
спит и ворочается мой дедушка, отставной генерал, живущий
у меня на хлебах. Обоих нас кусают блохи, и оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и шуршит своим накрахмаленным колпаком.
Был десятый час утра. Дул холодный, сырой ветер, тающий снег с шорохом
падал на землю. Приемный покой N-ской больницы был битком набит больными. Мокрые и иззябшие, они сидели на скамейках, стояли
у стен; в большом камине пылал огонь, но было холодно от постоянно отворявшихся дверей. Служители в белых халатах подходили к вновь прибывшим больным и совали им под мышки градусники.
Поужинали скоро. Все укладывались
спать. Из соседних комнат сквозь тонкие переборки доносился говор, слышалось звяканье посуды, громкая зевота. Папиросница разделась за занавескою и легла на постель к
стене. Зина вытащила из-под кровати тюфячок, расстелила его
у столика и, свернувшись клубком, заснула. Улеглись и все остальные. Александра Михайловна угрюмо придвинула лампочку и стала зашивать разодранный рукав Зинина платья.
В Успенском соборе, куда сначала
попал Теркин, обедня только что отошла. Ему следовало бы идти прямо к «Троице», с золоченым верхом. Он знал, что там,
у южной
стены, около иконостаса почивают мощи Сергия. Его удержало смутное чувство неуверенности в себе самом: получит ли он там,
у подножия позолоченной раки угодника, то, чего жаждала его душа, обретение детской веры, вот как во всех этих нищих, калеках, богомолках с котомками, стариках в отрепанных лаптях, пришедших сюда за тысячи верст?
На этих словах Никанор Валентинович повернулся к
стене и тотчас же захрапел. На дворе ветер все крепчал. Но гул вьюги и треск старого дома не мешали ему
спать тяжелым сном игрока,
у которого желудок и печень готовят в скором будущем завалы и водяную.
Финкс остается, но с условием, что обед будет продолжаться не долее десяти минут. Пообедав же, он минут пять сидит на диване и думает о треснувшей
стене, потом решительно кладет голову на подушку и оглашает комнату пронзительным носовым свистом. Пока он
спит, Ляшкевский, не признающий послеобеденного сна, сидит
у окошка, смотрит на дремлющего обывателя и брюзжит...
Сцена представляет собой кабак Тихона. Направо прилавок и полки с бутылками. B глубине дверь, ведущая наружу. Над нею снаружи висит красный засаленный фонарик. Пол и скамьи, стоящие
у стен, вплотную заняты богомольцами и прохожими. Многие, за неимением места,
спят сидя. Глубокая ночь. При поднятии занавеса слышится гром и в дверь видна молния.
На одной из скамей, непрерывно тянувшихся вдоль
стены, на меху лисьей шубы
спала девочка лет восьми, в коричневом платьице и в длинных черных чулках. Лицо ее было бледно, волосы белокуры, плечи узки, всё тело худо и жидко, но нос выдавался такой же толстой и некрасивой шишкой, как и
у мужчины. Она
спала крепко и не чувствовала, как полукруглая гребенка, свалившаяся с головы, резала ей щеку.
Оттоманки, на которой
спал обыкновенно князь, стоявшей
у стены, где были двери, не было видно.
У противоположного дома очень гладкая и высокая
стена, и если полетишь сверху, то решительно не за что зацепиться; и вот не могу отделаться от мучительной мысли, что это я
упал с крыши и лечу вниз, на панель, вдоль окон и карнизов. Тошнит даже. Чтобы не смотреть на эту
стену, начинаю ходить по кабинету, но тоже радости мало: в подштанниках, босой, осторожно ступающий по скрипучему паркету, я все больше кажусь себе похожим на сумасшедшего или убийцу, который кого-то подстерегает. И все светло, и все светло.
Дверь хлопает, впуская звуки. Они жмутся
у дверей, — но там нет никого. Светло и пусто. Один за другим они крадутся к идиоту — по полу, по потолку, по
стенам, — заглядывают в его звериные глаза, шепчутся, смеются и начинают играть. Все веселее, все резвее. Они гоняются, прыгают и
падают; что-то делают в соседней темной комнате, дерутся и плачут. Нет никого. Светло и пусто. Нет никого.