Неточные совпадения
Почти весь день лениво
падал снег, и теперь тумбы, фонари,
крыши были покрыты пуховыми чепцами.
В воздухе стоял тот вкусный запах, похожий на запах первых огурцов, каким снег пахнет только
в марте. Медленно шагая по мягкому, Самгин соображал...
Но выстрелов не слышно было
в сплошном, густейшем реве и вое, маленькие булочники с
крыши не
падали, и во всем этом ничего страшного не было, а было что-то другое, чего он не мог понять.
Город Марины тоже встретил его оттепелью,
в воздухе разлита была какая-то сыворотка, с
крыш лениво
падали крупные капли; каждая из них, казалось, хочет
попасть на мокрую проволоку телеграфа, и это раздражало, как раздражает запонка или пуговица, не желающая застегнуться. Он сидел у окна,
в том же пошленьком номере гостиницы, следил, как сквозь мутный воздух
падают стеклянные капли, и вспоминал встречу с Мариной. Было
в этой встрече нечто слишком деловитое и обидное.
Нет, Безбедов не мешал, он почему-то приуныл, стал молчаливее, реже
попадал на глаза и не так часто гонял голубей. Блинов снова загнал две пары его птиц, а недавно, темной ночью, кто-то забрался из сада на
крышу с целью выкрасть голубей и сломал замок голубятни. Это привело Безбедова
в состояние мрачной ярости; утром он бегал по двору
в ночном белье, несмотря на холод, неистово ругал дворника, прогнал горничную, а затем пришел к Самгину пить кофе и, желтый от злобы, заявил...
Явилась мысль очень странная и даже обидная: всюду на пути его расставлены знакомые люди, расставлены как бы для того, чтоб следить: куда он идет? Ветер сбросил с
крыши на голову жандарма кучу снега, снег
попал за ворот Клима Ивановича, набился
в ботики. Фасад двухэтажного деревянного дома дымился белым дымом,
в нем что-то выло, скрипело.
Размахивая длинным гибким помелом из грязных тряпок, он свистел, рычал, кашлял, а над его растрепанной головой
в голубом, ласково мутном воздухе летала стая голубей, как будто снежно-белые цветы трепетали,
падая на
крышу.
Листья, сорванные ветром, мелькали
в воздухе, как летучие мыши, сыпался мелкий дождь, с
крыш падали тяжелые капли, барабаня по шелку зонтика, сердито ворчала вода
в проржавевших водосточных трубах. Мокрые, хмуренькие домики смотрели на Клима заплаканными окнами. Он подумал, что
в таких домах удобно жить фальшивомонетчикам, приемщикам краденого и несчастным людям. Среди этих домов забыто торчали маленькие церковки.
— А когда мне было лет тринадцать, напротив нас чинили
крышу, я сидела у окна, — меня
в тот день наказали, — и мальчишка кровельщик делал мне гримасы. Потом другой кровельщик запел песню, мальчишка тоже стал петь, и — так хорошо выходило у них. Но вдруг песня кончилась криком, коротеньким таким и резким, тотчас же шлепнулось, как подушка, — это
упал на землю старший кровельщик, а мальчишка лег животом на железо и распластался, точно не человек, а — рисунок…
Клим посмотрел
в окно. С неба отклеивались серенькие клочья облаков и
падали за
крыши, за деревья.
Оформилась она не скоро,
в один из ненастных дней не очень ласкового лета. Клим лежал на постели, кутаясь
в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким
крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы,
в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер.
В трех местах с потолка на пол равномерно
падали тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
По его словам, такой же тайфун был
в 1895 году. Наводнение застало его на реке Даубихе, около урочища Анучино. Тогда на маленькой лодочке он спас заведующего почтово-телеграфной конторой, двух солдаток с детьми и четырех китайцев. Два дня и две ночи он разъезжал на оморочке и снимал людей с
крыш домов и с деревьев. Сделав это доброе дело, Дерсу ушел из Анучина, не дожидаясь полного
спада воды. Его потом хотели наградить, но никак не могли разыскать
в тайге.
Внутри фанзы, по обе стороны двери, находятся низенькие печки, сложенные из камня с вмазанными
в них железными котлами. Дымовые ходы от этих печей идут вдоль стен под канами и согревают их. Каны сложены из плитнякового камня и служат для спанья. Они шириной около 2 м и покрыты соломенными циновками. Ходы выведены наружу
в длинную трубу, тоже сложенную из камня, которая стоит немного
в стороне от фанзы и не превышает конька
крыши.
Спят китайцы всегда голыми, головой внутрь фанзы и ногами к стене.
Крыша мастерской уже провалилась; торчали
в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на людей, толпившихся пред огромным костром, кидая
в него снег лопатами.
В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и
попал под ноги бабушке.
…Новая семья, [Семья Н.
В. Басаргина.] с которой я теперь под одной
крышей, состоит из добрых людей, но женская половина, как вы можете себе представить, — тоска больше или меньше и служит к убеждению холостяка старого, что
в Сибири лучше не жениться. Басаргин доволен своим состоянием. Ночью и после обеда
спит. Следовательно, остается меньше времени для размышления.
Некоторые родники были очень сильны и вырывались из середины горы, другие били и кипели у ее подошвы, некоторые находились на косогорах и были обделаны деревянными срубами с
крышей;
в срубы были вдолблены широкие липовые колоды, наполненные такой прозрачной водою, что казались пустыми; вода по всей колоде переливалась через край,
падая по бокам стеклянною бахромой.
— Так,
упал с
крыши прямо на топор, что
в руках у него был, — весь бок себе разрубил!
Шум начал стихать, и дождь хлынул ровной полосой, как из открытой души, но потом все стихло, и редкие капли дождя
падали на мокрую листву деревьев, на размякший песок дорожек и на осклизнувшую
крышу с таким звуком, точно кто бросал дробь
в воду горстями.
«Профессор» стоял у изголовья и безучастно качал головой. Штык-юнкер стучал
в углу топором, готовя, с помощью нескольких темных личностей, гробик из старых досок, сорванных с
крыши часовни. Лавровский, трезвый и с выражением полного сознания, убирал Марусю собранными им самим осенними цветами. Валек
спал в углу, вздрагивая сквозь сон всем телом, и по временам нервно всхлипывал.
— Дядюшка! — неистово закричал Александр, схватив его за руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней
крыши,
упал в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул
в воду.
Это была особа старенькая, маленькая, желтенькая, вострорылая, сморщенная, с характером самым неуживчивым и до того несносным, что, несмотря на свои золотые руки, она не находила себе места нигде и
попала в слуги бездомовного Ахиллы, которому она могла сколько ей угодно трещать и чекотать, ибо он не замечал ни этого треска, ни чекота и самое крайнее раздражение своей старой служанки
в решительные минуты прекращал только громовым: «Эсперанса, провались!» После таких слов Эсперанса обыкновенно исчезала, ибо знала, что иначе Ахилла схватит ее на руки, посадит на
крышу своей хаты и оставит там, не снимая, от зари до зари.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его
спать с собой рядом, под шубой, на
крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место на боку, где остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной
в корзине через горы к деду.
По
крыше тяжело стучали ещё редкие тёплые капли;
падая на двор, они отскакивали от горячей земли, а пыль бросалась за ними, глотая их. Туча покрыла двор, стало темно, потом сверкнула молния — вздрогнуло всё, обломанный дом Бубновых подпрыгнул и с оглушающим треском ударился о землю, завизжали дети, бросившись
в амбар, и сразу — точно река пролилась с неба — со свистом хлынул густой ливень.
Не спалось ему
в эту ночь: звучали
в памяти незнакомые слова, стучась
в сердце, как озябшие птицы
в стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо женщины, а за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками
падал снег с
крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была
в ту ночь.
И, наклонясь над столом, заплакал скупыми, старческими слезами; мелкие, они
падали на бумагу, точно капли с
крыши в середине марта, и буквы рукописи расплывались под ними, окружаясь лиловым тонким узором.
— Что за
напасть такая! Точно, право,
крыша солгала — на спину обвалялась — не разогнешь никак; инда дух захватило… С чего бы так-то? Кажись, не пуще чтобы отощал;
в хлебе недостатка не вижу; ем, примерно, вволю… — говорил Глеб, покрякивая на своей печке, между тем как тетушка Анна подкладывала ему под голову свернутый полушубок.
В тот же день вечером, когда я стоял у дверей сарая, где хранились машины, с
крыши, на голову мне,
упала черепица — по голове ударило не сильно, но другая очень крепко — ребром по плечу, так, что левая рука у меня повисла.
…
В дождливые ночи осени на
крыше, под окном, рождались дробные звуки, мешая
спать, будя
в сердце тревогу.
В одну из таких ночей он услышал злой крик хозяина...
Казалось ему, что
в небе извивается многокрылое, гибкое тело страшной, дымно-чёрной птицы с огненным клювом. Наклонив красную, сверкающую голову к земле, Птица жадно рвёт солому огненно-острыми зубами, грызёт дерево. Её дымное тело, играя, вьётся
в чёрном небе,
падает на село, ползёт по
крышам изб и снова пышно, легко вздымается кверху, не отрывая от земли пылающей красной головы, всё шире разевая яростный клюв.
И если искал его друг, то находил так быстро и легко, словно не прятался Жегулев, а жил
в лучшей городской гостинице на главной улице, и адрес его всюду пропечатан; а недруг ходил вокруг и возле, случалось,
спал под одной
крышей и никого не видел, как околдованный: однажды
в Каменке становой целую ночь проспал
в одном доме с Жегулевым, только на разных половинах; и Жегулев, смеясь, смотрел на него
в окно, но ничего, на свое счастье, не разглядел
в стекле: быть бы ему убиту и блюдечка бы не допить.
В ту ночь был первый ранний заморозок, и всюду, куда
пал иней, — на огорожу, на доску, забытую среди помертвевшей садовой травы, на
крышу дальнего сарая — лег нежный розовый отсвет, словно сами светились припущенные снегом предметы.
Но не успел кончить — озарилась светом вся ночь, и все яблони
в саду наперечет, и все цветы на клумбах, и все мужики, и телеги во дворе, и лошади. Взглянули: с той стороны, за ребром
крыши и трубою, дохнулся к почерневшему небу красный клуб дыма,
пал на землю, колыхнулся выше — уже искорки побежали.
Он тоскливо глядел на
крышу университета, где
в черной
пасти бесновался невидимый Альфред. Персикову почему-то стало жаль толстяка.
На Александровский вокзал через каждые десять минут приходили поезда, сбитые как
попало из товарных и разноклассных вагонов и даже цистерн, облепленных обезумевшими людьми, и по Тверской-Ямской бежали густой кашей, ехали
в автобусах, ехали на
крышах трамваев, давили друг друга и
попадали под колеса.
В тот день, когда я увидел этого ребенка,
в Петербурге ждали наводнения; с моря сердито свистал порывистый ветер и носил по улицам целые облака холодных брызг, которыми раздобывался он где-то за углом каждого дома, но где именно он собирал их — над
крышей или за цоколем — это оставалось его секретом, потому что с черного неба не
падало ни одной капли дождя.
Артамонов пошёл дальше сквозь мелкий, пыльный снег. Снег
падал всё гуще и уже почти совсем скрыл толпу людей вдали,
в белых холмах деревьев и
крыш.
И когда на него
падал её тяжёлый масляный взгляд, он шевелил плечами, сгибал шею и, отводя глаза
в сторону, видел, что уродливые, полупьяные люди таращат глаза с тем туповатым удивлением, как обыватели Дрёмова смотрели на маляра, который,
упав с
крыши церкви, разбился насмерть.
Однажды, погружась
в мечтанье,
Сидел он позднею порой;
На темном своде без сиянья
Бесцветный месяц молодой
Стоял, и луч дрожащий, бледный
Лежал на зелени холмов,
И тени шаткие дерев
Как призраки на
крыше бедной
Черкесской сакли прилегли.
В ней огонек уже зажгли,
Краснея он
в лампаде медной
Чуть освещал большой забор…
Всё
спит: холмы, река и бор.
Он был уже вдов, был уже
в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил только пить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальный огарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцам за деньгами; выходил на улицу с ключом
в руке, для того, чтобы посмотреть на
крышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда он запрятывался
спать; одним словом, человек
в отставке, которому после всей забубенной жизни и тряски на перекладных остаются одни пошлые привычки.
На камень панелей тяжко
падают с
крыш капли воды, звонко бьет подкова о булыжник мостовой, и где-то высоко
в тумане плачет, заунывно зовет к утренней молитве невидимый муэдзин. [Муэдзин — служитель мечети, созывающий с минарета верующих на молитву.]
Ветер стучал
в окна,
в крышу; слышался свист, и
в печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку. Был первый час ночи.
В доме все уже легли, но никто не
спал, и Наде все чуялось, что внизу играют на скрипке. Послышался резкий стук, должно быть сорвалась ставня. Через минуту вошла Нина Ивановна
в одной сорочке, со свечой.
Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или
в ней догорел керосин.
Падая на железную
крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары
в колокол — сторожили церковь.
Отец был некогда кровельщик, но
в последние годы, вследствие громадного количества
в разное время выпитой водки, приобрел вредную привычку
падать с покатых
крыш на землю.
Захар. Да, я понимаю… Но что же делать? Если
нападают — надо защищаться. Я положительно не могу найти себе места
в доме… точно он перевернулся книзу
крышей! Сыро сегодня, холодно… этот дождь!.. Рано идет осень!
Вот уже труба внизу вместе с мельничною
крышей, которая становится все меньше и меньше, будто и мельница, и плотина, и яворы, и омут
падают куда-то
в пропасть…
Другой берег, плоский и песчаный, густо и нестройно покрыт тесною кучей хижин Заречья; черные от старости, с клочьями зеленого мха на прогнивших
крышах, они стоят на песке косо, криво, безнадежно глядя на реку маленькими больными глазами: кусочки стекол
в окнах, отливая
опалом, напоминают бельма.
Те же капли с
крыши падали в кадушку, поставленную под угол.
Быстро
падали за стеклом тяжелые капли тающего на
крыше снега, и глянцевитые деревья тихо парились
в белом, густом и теплом воздухе ранней весны.
— Ничего… — ответил Игнат. — Пустое дело. Повадился наш Белолобый с овцами
спать,
в тепле. Только нет того понятия, чтобы
в дверь, а норовит все как бы
в крышу. Намедни ночью разобрал
крышу и гулять ушел, подлец, а теперь вернулся и опять разворошил
крышу.
Зимою, около Крещения,
в 1839 году
в Петербурге была сильная оттепель. Так размокропогодило, что совсем как будто весне быть: снег таял, с
крыш падали днем капели, а лед на реках посинел и взялся водой. На Неве перед самым Зимним дворцом стояли глубокие полыньи. Ветер дул теплый, западный, но очень сильный: со взморья нагоняло воду, и стреляли пушки.
С нижней палубы выбрасывали канат, и он, развиваясь
в воздухе, с грохотом
падал на
крышу пристани.