Неточные совпадения
На перине
спит (доктор-то!), а
по ночам встает для
больного!
— Десять часов. Вам пора
спать, — сказал он. — Вероятно, через три недели вы сможете покинуть больницу. Тогда позвоните мне, — быть может, я дам вам работу в нашей амбулатории: записывать имена приходящих
больных. А спускаясь
по темной лестнице, зажигайте… хотя бы спичку.
Штофф
попал в самое
больное место скуповатого деревенского батюшки. Он жил бездетным, вдвоем с женой, и всю любовь сосредоточил на скромном стяжании, — его интересовали не столько сами
по себе деньги, а главным образом процесс их приобретения, как своего рода спорт.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа;
по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше,
больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда
упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
— А того не знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий,
по ночам просиживал, напролет не
спал, за обоими ими
больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
Каверина, обвязанная платком, валялась с
больными зубами
по постели и перелистывала какую-то книгу, а Ступина, совсем одетая,
спала у нее на диване и сладко поводила во сне своими пунсовыми губками.
Приехав неизвестно как и зачем в уездный городишко, сначала чуть было не умерла с голоду, потом
попала в больницу, куда придя Петр Михайлыч и увидев
больную незнакомую даму,
по обыкновению разговорился с ней; и так как в этот год овдовел, то взял ее к себе ходить за маленькой Настенькой.
— Старухина свекровь приехала; нет, сноха… всё равно. Три дня. Лежит
больная, с ребенком;
по ночам кричит очень, живот. Мать
спит, а старуха приносит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
В веселый день Троицы я, на положении
больного, с полудня был освобожден от всех моих обязанностей и ходил
по кухням, навещая денщиков. Все, кроме строгого Тюфяева, были пьяны; перед вечером Ермохин ударил Сидорова поленом
по голове, Сидоров без памяти
упал в сенях, испуганный Ермохин убежал в овраг.
Он не
спал по ночам, капризничал и беспокоил
больных и скоро,
по распоряжению Андрея Ефимыча, был переведен в палату № 6.
Крестьяне, зарядив свои ружья, отправились в назначенные для них места, и на лугу осталось не более осьмидесяти человек, вооруженных
по большей части дубинами, топорами и рогатинами. К ним вскоре присоединилось сотни три женщин с ухватами и вилами. Ребятишки, старики,
больные — одним словом, всякой, кто мог только двигаться и подымать руку, вооруженную чем ни
попало, вышел на луг.
Дедушка обрадовался такому кладу, и как он уже начинал хворать и худо
спать, то Пелагея, имевшая еще драгоценную способность не дремать
по целым ночам, служила большим утешением
больному старику.
Я, сказать
по правде, обрадовался.
Спать мне еще не хотелось, а от мышиной грызни и воспоминаний стало немного тоскливо, одиноко. Притом
больной, значит, не женщина, значит, не самое страшное — не роды.
То,
по научению бабуси, прикидывался
больным, лежа в теплой комнате под двумя тулупами, то будто терял голос и хрипел так, что нельзя было расслушать, что я говорю — что делал я мастерски! — и много подобных тому средств, кои в подробности передал уже моим любезнейшим сыночкам при определении их в училище, как полезное для сбережения здоровья их… но не на таковских
напал!
Светает. Горы снеговые
На небосклоне голубом
Зубцы подъемлют золотые;
Слилися с утренним лучом
Края волнистого тумана,
И на верху горы Шайтана
Огонь, стыдясь перед зарей,
Бледнеет — тихо приподнялся,
Как перед смертию
больной,
Угрюмый князь с земли сырой.
Казалось, вспомнить он старался
Рассказ ужасный и желал
Себя уверить он, что
спал;
Желал бы счесть он всё мечтою…
И
по челу провел рукою;
Но грусть жестокий властелин!
С чела не сгладил он морщин.
Месяц — князь молодой и Лазарь, лежащий под белым камнем в чистом поле, — как будто нечаянно
попали в эти заговоры, которые произносятся шопотом и скороговорной; также по-домашнему, негромко звучат другие заговоры от заурядных болезней: от ячменя — смочив указательный палец слюной и помазав
больной глаз, трижды произносят: „Господи благослови!
Больной непрерывно икал, вздрагивая, голова его тряслась, переваливаясь с плеча на плечо, то стуча затылком о стену, то
падая на грудь, руки ползали
по одеялу, щипали его дрожащими пальцами и поочередно, то одна, то другая, хватались за расстёгнутый ворот рубахи, бились о волосатую грудь.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой… Все эти
напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался на него и на жену… за
больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил
по степи и ждал, не встретится ли ему казак…
Увидав этого хронически преследовавшего врага, Егор Кожиён сейчас же от него бежал куда глаза глядят, но бык вдруг неожиданно опять появлялся перед ним впереди, и тогда Кожиён останавливался в ужасе, трясяся, махал руками и кричал: «Тпружъ! тпружъ!» Если ему удавалось увернуться, то он бросался в противоположную сторону, а как и там тоже появлялся тот же самый призрак его
больного воображения, то шорник метался
по полям из стороны в сторону до тех пор, пока где-нибудь бык его настигал, и тогда Кожиён старался уж только о том, чтобы
пасть ему между рогами и обхватить руками его за шею.
Ночью в избе слабо светил ночник. Настасья и человек десять ямщиков с громким храпом
спали на полу и
по лавкам. Один
больной слабо кряхтел, кашлял и ворочался на печи. К утру он затих совершенно.
В статье «Жизнь в городе» Толстой рассказывает историю одной
больной прачки. Она задолжала в ночлежной квартире шестьдесят копеек;
по жалобе хозяйки, городовой «с саблей и пистолетом на красном шнурке» выселил ее из квартиры. Весь день прачка просидела около церкви, а вечером воротилась к дому,
упала и умерла. Толстой пошел на ее квартиру.
Александра Ивановна выскользнула из-за занавесы и, тщательно притворив дверь в комнату
больной, открыла настежь окно и в немом ужасе прислушивалась к неописуемому реву и треску, который несся
по лесу. Ей смутно представлялись слышанные полуслова и полунамеки; она не могла дать себе отчета, долго ли пробыла здесь, как вдруг увидала бегущую изо всех сил
по дому человеческую фигуру с криком: «Убился,
упал с моста… наповал убит!»
Тот понял и сейчас же распорядился, чтобы была подана коляска. Глафиру Васильевну вывели, усадили среди подушек, укутали ей ноги пледом и повезли, куда
попало,
по освещенной луной Москве. Рядом с нею сидела горничная из гостиницы, а на передней лавочке — Горданов. Они ездили долго, пока
больная почувствовала усталость и позыв ко сну; тогда они вернулись, и Глафира тотчас же легла в постель. Девушка легла у нее в ногах на диванчике.
Есть или,
по крайней мере, были у нас на Руси сострадательные барышни, одну из каковых автор вспоминает в эту минуту: в ее девической комнате постоянно можно было найти какую-нибудь калечку; на окне, например, сидел цыпленок с переломленною, перевязанною в лубок ногой; в шляпной коробке помещался гадостный
больной котенок; под комодом прыгал на нитке упавший из гнезда желтоносый галчонок: все это подбиралось сюда откуда
попало и воспитывалось здесь до поправления сил, без всякого расчета на чью бы то ни было благодарность.
И опять наступает тишина… Ветер гуляет
по снастям, стучит винт, хлещут волны, скрипят койки, но ко всему этому давно уже привыкло ухо, и кажется, что все кругом
спит и безмолвствует. Скучно. Те трое
больных — два солдата и один матрос, — которые весь день играли в карты, уже
спят и бредят.
Когда мы воротились,
больной по-прежнему тихо
спал.
Фельдшер с санитарами суетился вокруг койки; на койке лежал плотный мужик лет сорока, с русой бородой и наивным детским лицом. Это был ломовой извозчик,
по имени Игнат Ракитский. «Схватило» его на базаре всего три часа назад, но производил он очень плохое впечатление, и пульс уже трудно было нащупать. Работы предстояло много. Не менее меня утомленного фельдшера я послал
спать и сказал, что разбужу его на смену в два часа ночи, а сам остался при
больном.
Оказывается, вскоре после моего ухода фельдшера позвали к холерному
больному; он взял с собой Федора, а при Рыкове оставил Степана и только что было улегшегося
спать Павла. Как я мог догадаться из неохотных ответов Степана, Павел сейчас же
по уходе фельдшера снова лег
спать, а с
больным остался один Степан. Сам еле оправившийся, он три часа на весу продержал в ванне обессилевшего Рыкова! Уложит
больного в постель, подольет в ванну горячей воды, поправит огонь под котлом и опять сажает Рыкова в ванну.
— А я так очень несчастна, страшно несчастна, Юлико! — вырвалось у меня, и вдруг я разрыдалась совсем по-детски, зажимая глаза кулаками, с воплями и стонами, заглушаемыми подушкой. Я
упала на изголовье
больного и рыдала так, что, казалось, грудь моя разорвется и вся моя жизнь выльется в этих слезах. Плача, стеная и всхлипывая, я рассказала ему, что папа намерен жениться, но что я не хочу иметь новую маму, что я могу любить только мою покойную деду и т. д., и т. д.
Лошаденка мало отзывалась на удары, поэтому солдат норовил
попасть ей
по больному месту ноги.
Придя в себя, перепуганная служанка вскочила на ноги и бросилась к другой соседней койке, на которой
спала умопомешанная Фиона Курдюкова (28 лет), но, к ужасу служанки, Фиона тоже была мертва… Служанка с страшным воплем кинулась к третьей
больной, молодой девушке (18 лет),
по имени Прасковье Снегиревой, и закричала ей во весь голос...
Кто же нас голодом морит, — закричал Денисов, ударяя кулаком
больной руки
по столу, так крепко, что стол чуть не
упал и стаканы поскакали на нем.
Вечер в таких домах кончается рано, в 8 часов здесь уже
спят. А после того как
больные легли
спать, в 11 часов ночи, покои их обходил дежурный надзиратель
по заведению, унтер-офицер Коноплев. Оба эти должностные лица, обойдя покои, явились к смотрителю майору Колиньи и доложили ему о совершенном благополучии того самого отделения, где к утру оказался такой неожиданный и такой несчастный случай.
Это были два, прятавшиеся в лесу, француза. Хрипло говоря что-то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом в офицерской шляпе и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но
упал на землю. Другой маленький, коренастый, обвязанный платком
по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что-то. Солдаты окружили французов, подстелили
больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Первое, разумеется, что могло прийти в голову при подобном случае, — это угар, но об угаре не могло быть и речи, потому что, во-первых, печи в заведении топились с утра, а все пять умерших легли
спать вечером здоровыми, да во-вторых же, — другие
больные, соседки
по комнатам тех, которые умерли, были живы и здоровы, меж тем как их комнаты согревались теми самыми печами и вообще находились вполне в одинаковых атмосферных условиях.