Неточные совпадения
— Да вот комара за
семь верст ловили, — начали было головотяпы, и вдруг им сделалось так смешно, так смешно…
Посмотрели они друг
на дружку и прыснули.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они
смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают
семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между
семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Только отъехав верст
семь, он настолько опомнился, что
посмотрел на часы и понял, что было половина шестого и что он опоздал.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде
семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно
смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия.
Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были
смотреть на эти
семь лет, как
на семь дней. Он даже и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
Я, Родя, дней шесть-семь назад убивалась,
смотря на твое платье, как ты живешь, что ешь и в чем ходишь.
Ты, говорит,
смотри в людях меня да
на улице; а до
семьи моей тебе дела нет;
на это, говорит, у меня есть замки, да запоры, да собаки злые.
Стоя в буфете у окна, он
смотрел на перрон, из-за косяка. Дуняшу не видно было в толпе, окружавшей ее. Самгин машинально сосчитал провожатых: тридцать
семь человек мужчин и женщин. Марина — заметнее всех.
Вера с
семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи; облокотясь
на стол и положив
на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не
смотрела.
Семь лет тому назад он бросил службу, решив, что у него есть призвание к живописи, и с высоты художественной деятельности
смотрел несколько презрительно
на все другие деятельности.
Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили, лет
семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то есть просто в избе, но которая весьма похожа была
на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками, как бы
смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец Ферапонт.
И он, в самом деле, потухал как-то одиноко в своей
семье. Возле него стоял его брат, его друг — Петр Васильевич. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастие, появлялись оба брата
на беседы и сходки. Я
смотрел на Ивана Васильевича, как
на вдову или
на мать, лишившуюся сына; жизнь обманула его, впереди все было пусто и одно утешение...
На этом и кончились матримониальные поползновения Конона. Но
семья наша не успела еще собраться в Москву, как в девичьей случилось происшествие, которое всех заставило
смотреть на «олуха» совсем другими глазами. Катюшка оказалась с прибылью, и когда об этом произведено было исследование, то выяснилось, что соучастником в Катюшкином прегрешении был… Конон!
Собственно говоря, Аннушка была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так как последние большую часть года жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то в нашей
семье все
смотрели на нее как
на «свою».
Дядя
смотрит на матушку в упор таким загадочным взором, что ей кажется, что вот-вот он с нее снимет последнюю рубашку. В уме ее мелькает предсказание отца, что Гришка не только стариков капитал слопает, но всю
семью разорит. Припомнивши эту угрозу, она опускает глаза и старается не
смотреть на дядю.
Репертуар домашних развлечений быстро исчерпывается. Матушка все нетерпеливее и нетерпеливее
посматривает на часы, но они показывают только
семь. До ужина остается еще добрых полтора часа.
— Симон, бойся проклятых баб. Всякое несчастье от них… да. Вот
смотри на меня и казнись. У нас уж такая роковая
семья… Счастья нет.
Я думала: «Я умерла для
семьи,
Всё милое, всё дорогое
Теряю… нет счета печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно сидела,
Казалось, не веря еще и теперь,
Чтоб дочка уехать посмела,
И каждый с вопросом
смотрел на отца.
На лестнице, ухватившись одною рукой за потолочину, а другою за балясник перил, стояла девочка лет
семи, в розовом ситцевом платьице, и улыбающимися, большим серыми глазами
смотрела на него, Егора.
Макар ушел к себе в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала
на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно
смотрел на широкую спину безответной жены, взятой в богатую
семью за свою лошадиную силу.
Одна Палагея пользовалась некоторою льготой и могла отрываться от работы под предлогом
посмотреть внучат, остававшихся около избушки, или когда варила варево
на всю
семью.
Ранним утром было любо-дорого
посмотреть на покос Тита Горбатого,
на котором старик управлялся своею одною
семьей.
Положение Татьяны в
семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый
смотрел на это, как
на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся
семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, — это были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит
на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально
посмотрела на будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не
семья ихняя.
—
Посмотрите, так и поймете, что и искусство может служить не для одного искусства, — наставительно проговорила Бертольди. — Голодные дети и зеленая жена в лохмотьях повернут ваши понятия о семейном быте. Глядя
на них, поймете, что
семья есть безобразнейшая форма того, что дураки называют цивилизациею.
— А все она-с, — сказал он, вновь обращаясь к разоблачениям тайн деруновской
семьи, — она сюда его и привезла. Мало ей к—ских приказчиков, захотелось
на здешних «калегвардов»
посмотреть!
Будь ты умна, как все
семь греческих мудрецов, но ни один мужчина не
посмотрит на тебя, как
на женщину, если ты не будешь красива.
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот
смотрю я
на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут
семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
В углу
на столе кипел самовар; домашние всей
семьей собрались около него и пили чай. Феклинья с заплаканными глазами щелкала кусок сахару; тесть дул в блюдечко и громко ругался. Гришка сидел неподвижно
на верстаке и без всякой мысли
смотрел в окошко.
Но эти
семь тысяч спасли А.Я. Липскерова. Вообще ему везло. Затевая издание газеты, он не задавался никакими высокими идеями, а
смотрел на газету как
на коммерческое дело с конечной целью разбогатеть по примеру Н.И. Пастухова, а что писалось в газете, его занимало мало. Его интересовали только доходы.
— Вы то есть из каких будете, коли не будет неучтиво спросить? — не вытерпела наконец бабенка, когда Степан Трофимович вдруг, в рассеянности,
посмотрел на нее. Бабенка была лет двадцати
семи, плотная, чернобровая и румяная, с ласково улыбающимися красными губами, из-под которых сверкали белые ровные зубы.
Он с беспокойством
смотрел на меня, как бы ожидая ответа. Разумеется, я бросился расспрашивать и кое-как из несвязной речи, с перерывами и ненужными вставками, узнал, что в
семь часов утра к нему «вдруг» пришел губернаторский чиновник…
— Знаю и понимаю это! — подхватила адмиральша, обрадованная, что Сусанна согласно с нею
смотрит. — Ты вообрази одно: он давно был благодетелем всей нашей
семьи и будет еще потом, когда я умру, а то
на кого я вас оставлю?.. Кроме его — не
на кого!
— Собор-с, — повторил Разноцветов, а через секунду припомнил: — Вот еще старичок ста
семи лет у нас проживает, так, может,
на него
посмотреть захотите…
Даже странно было
смотреть на этого Геркулеса
семи лет от роду.
Марта набивала папиросы для Вершиной. Она нетерпеливо хотела, чтобы Передонов
посмотрел на нее и пришел в восхищение. Это желание выдавало себя
на ее простодушном лице выражением беспокойной приветливости. Впрочем, оно вытекало не из того, чтобы Марта была влюблена в Передонова: Вершина желала пристроить ее,
семья была большая, — и Марте хотелось угодить Вершиной, у которой она жила несколько месяцев, со дня похорон старика-мужа Вершиной, — угодить за себя и за брата-гимназиста, который тоже гостил здесь.
Шесть или
семь крестьянских изб, закоптелых, покривившихся набок и едва прикрытых почерневшею соломою, как-то грустно и неприветливо
смотрели на проезжего.
То же сказала и вся его
семья, которая, несмотря
на свое прежнее благорасположение к Куролесову, давно уже
смотрела на него со страхом, как
на ужасного злодея.
И ни в чем еще не был виноват Алексей Степаныч: внушениям
семьи он совершенно не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах был, конечно, отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а
на потерю красоты
смотрел как
на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он не мог быть весел, видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
Он сказал только два слова Арине Васильевне: «Напрасно, матушка!» и поспешно ушел; но не вдруг воротился в спальню, а несколько времени походил один по зале, уже пустой, темной,
посмотрел в отворенные
семь окон
на спящую во мраке грачовую рощу,
на темневшую вдали урему, поприще его детских забав и охот, вслушался в шум мельницы, в соловьиные свисты, в крики ночных птиц…
Татьяна Степановна, несколько романическая девица, любившая брата больше, чем другие сестры, слушала его с участием и, наконец, так увлеклась, что открыла ему весь секрет:
семья знала уже об его любви и
смотрела на нее неблагоприятно.
— Все не то, — сказал старик, который, казалось, седел, пушился и уменьшался с каждой минутой, так он был дряхл. — Нет желания даже выехать
посмотреть. В тысяча восемьсот… ну, все равно, я дрался
на дуэли с Осборном. Он был в костюме «Кот в сапогах». Из меня вынули три пули. Из него —
семь. Он помер.
Наконец, настойчиво отведя эти чувства, как отводят рукой упругую, мешающую
смотреть листву, я стал одной ногой
на кормовой канат, чтобы ближе нагнуться к надписи. Она притягивала меня. Я свесился над водой, тронутой отдаленным светом. Надпись находилась от меня
на расстоянии шести-семи футов. Прекрасно была озарена она скользившим лучом. Слово «Бегущая» лежало в тени, «по» было
на границе тени и света — и заключительное «волнам» сияло так ярко, что заметны были трещины в позолоте.
В углу,
на грязной широкой постели, лежала девочка лет
семи, ее лицо горело, дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза
смотрели пристально и бесцельно.
Любонька в людской, если б и узнала со временем о своем рождении, понятия ее были бы так тесны, душа спала бы таким непробудимым сном, что из этого ничего бы не вышло; вероятно, Алексей Абрамович, чтобы вполне примириться с совестью, дал бы ей отпускную и, может быть, тысячу-другую приданого; она была бы при своих понятиях чрезвычайно счастлива, вышла бы замуж за купца третьей гильдии, носила бы шелковый платок
на макушке, пила бы по двенадцати чашек цветочного чая и народила бы целую
семью купчиков; иногда приходила бы она в гости к дворечихе Негрова и видела бы с удовольствием, как
на нее с завистью
смотрят ее бывшие подруги.
Странное положение Любоньки в доме Негрова вы знаете; она, от природы одаренная энергией и силой, была оскорбляема со всех сторон двусмысленным отношением ко всей
семье, положением своей матери, отсутствием всякой деликатности в отце, считавшем, что вина ее рождения падает не
на него, а
на нее, наконец, всей дворней, которая, с свойственным лакеям аристократическим направлением, с иронией
смотрела на Дуню.
— В том-то и дело, что не глупости, Феня… Ты теперь только то посуди, что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то что будет? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебе будет
смотреть, как брагинская
семья будет делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук за первого прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч за тобой
на коленях ползал да слезами обливался? Я ведь все видела тогда… Не бери
на свою душу греха!..
Феня
посмотрела на своего собеседника. Лицо у него было такое доброе сегодня, хотя он
смотрел на нее как-то странно… «Э,
семь бед — один ответ!» — решила про себя девушка и храбро докончила все, что у ней лежало
на душе…
Варвара Михайловна. Я видела его однажды
на вечере… я была гимназисткой тогда… Помню, он вышел
на эстраду, такой крепкий, твердый… непокорные, густые волосы, лицо — открытое, смелое… лицо человека, который знает, что он любит и что ненавидит… знает свою силу… Я
смотрела на него и дрожала от радости, что есть такие люди… Хорошо было! да! Помню, как энергично он встряхивал головой, его буйные волосы темным вихрем падали
на лоб… и вдохновенные глаза его помню… Прошло шесть-семь — нет, уже восемь лет…
Старик шибко крепковат был
на деньги, завязывал их, как говорится, в
семь узлов; недаром, как видели мы в свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря
на просьбы жены и собственное убеждение, что старая изба того и
смотри повалится всем
на голову; недаром считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме, не любил бражничества и
на семидесятом году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только не нанимать лишнего батрака.