Неточные совпадения
Пообедав, он
ушел в свою комнату, лег, взял книжку стихов Брюсова,
поэта, которого он вслух порицал за его антисоциальность, но втайне любовался холодной остротой его стиха. Почитал, подремал, затем пошел посмотреть, что делает Варвара; оказалось, что она вышла из дома.
Суета света касалась ее слегка, и она спешила в свой уголок сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова
уходила то в мелкие заботы домашней жизни, по целым дням не покидала детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем в чтение, в толки о «серьезном и скучном», или читали
поэтов, поговаривали о поездке в Италию.
Утро. Сквозь шторы пробивается свет. Семейные и дамы
ушли… Бочонок давно пуст… Из «мертвецкой» слышится храп. Кто-то из художников пишет яркими красками с натуры: стол с неприбранной посудой, пустой «Орел» высится среди опрокинутых рюмок, бочонок с открытым краном, и, облокотясь на стол, дремлет «дядя Володя».
Поэт «среды» подписывает рисунок на законченном протоколе...
Это — последователи Александра Добролюбова, «декадентского»
поэта, который
ушел в народ, опростился, стал учителем духовной жизни.
Я попал на именины и хотел, разумеется, сейчас же отсюда
уйти; но меня схватили за руки и буквально силой усадили за пирог, а пока ели пирог, явился внезапно освободившийся от своих дел капитан Постельников и с ним мужчина с страшными усищами: это был
поэт Трубицын.
Я заплатил за столом деньги за себя и за
поэта — и
ушел. Это, кстати, был последний день моего пребывания в Петербурге.
Я
ушел в Державинский сад, сел там на скамью у памятника
поэту, чувствуя острое желание сделать что-нибудь злое, безобразное, чтоб на меня бросилась куча людей и этим дала мне право бить их. Но, несмотря на праздничный день, в саду было пустынно и вокруг сада — ни души, только ветер метался, гоняя сухие листья, шурша отклеившейся афишей на столбе фонаря.
Уходит за занавес. На скамью садятся Зодчий и
Поэт.
Несказанно счастливый мыслию, что я мог привесть в восхищение величайшего из
поэтов (так я думал тогда), опьянелый от восторга и удовлетворенного самолюбия, я поспешил
уйти от Державина, чтоб поделиться моими чувствами с моими друзьями.
Не думаю, чтобы они были когда-либо задушевными приятелями. Правда, они были люди одной эпохи (Некрасов немного постарше Салтыкова), но в них не чувствовалось сходства ни в складе натур, ни в общей повадке, ни в тех настроениях, которые дали им их писательскую физиономию. Если оба были обличители общественного зла, то в Некрасове все еще и тогда жил
поэт, способный на лирические порывы, а Салтыков уже
ушел в свой систематический сарказм и разъедающий анализ тогдашнего строя русской жизни.
Он и в всемирной литературе не признавал, например, Гейне, потому что
поэт, по его убеждению, не должен так
уходить в"злобы дня"и пускать в ход сарказм и издевательство.
Поэтом, и даже просто стихотворцем — я не был. В Дерпте я кое-что переводил и написал даже несколько стихотворений, которые моим товарищам очень нравились. Но это не развилось. Серьезно я никогда в это не
уходил.
Было не до того, чтоб уроки учить. Передо мною распахнулась широкая, завлекающая область, и я
ушел в не всею душою, — область умственных наслаждений. Для меня этот переворот связан в воспоминаниях с Боклем. У папы в библиотеке стояла «История цивилизации в Англии» Бокля. По имени я его хорошо знал. Это имя обозначало нас самого умного, глубокомысленного и трудпонимаемого писателя. Читать его могут только очень умные люди. Генерал у Некрасова говорит в балете
поэту...