Неточные совпадения
А был другой — допытывал,
На
сколько в день сработаешь,
По малу ли,
по многу ли
Кусков пихаешь в рот?
Съестного
сколько вынесет
Утроба — то и спрашивай,
А водки можно требовать
В день ровно
по ведру.
Жить надо, старче, по-моему:
Сколько холопов гублю,
Мучу, пытаю и вешаю,
А поглядел бы, как сплю...
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет. Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу,
сколько в свете быть возможно.
По примеру всех благопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль, так долго зревшая в его заскорузлой голове, наконец осуществилась, что он подлинно обладает прямою линией и может маршировать
по ней
сколько угодно.
Градоначальник этот важен не столько как прямой деятель,
сколько как первый зачинатель на том мирном пути,
по которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация.
Хотя
по нескошенному было мало надежды найти столько же,
сколько по скошенному, Левин обещал Степану Аркадьичу сойтись с ним и пошел со своим спутником дальше
по прокошенным и непрокошенным полосам.
Не позволяя себе даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя
по расспросам о том,
сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть и держать свое сердце в руках часов пять, и ему это казалось возможно.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его,
сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были
по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь
по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. — Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить
сколько возможно минуту объяснения.
Левин шел большими шагами
по большой дороге, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их),
сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному.
Теперь, присутствуя на выборах и участвуя в них, он старался также не осуждать, не спорить, а
сколько возможно понять то дело, которым с такою серьезностью и увлечением занимались уважаемые им честные и хорошие люди. С тех пор как он женился, Левину открылось столько новых, серьезных сторон, прежде,
по легкомысленному к ним отношению, казавшихся ничтожными, что и в деле выборов он предполагал и искал серьезного значения.
Анна первое время избегала,
сколько могла, этого света княгини Тверской, так как он требовал расходов выше ее средств, да и
по душе она предпочитала первый; но после поездки в Москву сделалось наоборот.
Он думал это и вместе с тем глядел на часы, чтобы расчесть,
сколько обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя
по этому, задать урок на день.
По неопределенным ответам на вопрос о том,
сколько было сена на главном лугу,
по поспешности старосты, разделившего сено без спросу,
по всему тону мужика Левин понял, что в этом дележе сена что-то нечисто, и решился съездить сам поверить дело.
Но не столько
по болезни,
сколько по гордости, как объясняла княгиня, мадам Шталь не была знакома ни с кем из Русских.
— И завтра родится сын, мой сын, и он
по закону — Каренин, он не наследник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были в семье, и
сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи.
Левин не замечал, как проходило время. Если бы спросили его,
сколько времени он косил, он сказал бы, что полчаса, — а уж время подошло к обеду. Заходя ряд, старик обратил внимание Левина на девочек и мальчиков, которые с разных сторон, чуть видные,
по высокой траве и
по дороге шли к косцам, неся оттягивавшие им ручонки узелки с хлебом и заткнутые тряпками кувшинчики с квасом.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки
по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что,
сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось
по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем,
скольких и
скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества;
сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
— Признаюсь, — сказал Чичиков, наклоня голову набок и взявшись рукою за ручку кресел, — еду я, покамест, не столько
по своей нужде,
сколько по нужде другого.
—
По две копеечки пристегну, извольте.
Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?
— Да как сказать — куда? Еду я покуда не столько
по своей надобности,
сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя; ибо видеть свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука.
— Еду я, — сказал Чичиков, потирая себе рукой
по колену, в сопровожденье легкого покачиванья всего туловища и наклоняя голову набок, — не столько
по своей нужде,
сколько по нужде другого.
Дамы наперерыв принялись сообщать ему все события, рассказали о покупке мертвых душ, о намерении увезти губернаторскую дочку и сбили его совершенно с толку, так что
сколько ни продолжал он стоять на одном и том же месте, хлопать левым глазом и бить себя платком
по бороде, сметая оттуда табак, но ничего решительно не мог понять.
— Управитель так и оторопел, говорит: «Что вам угодно?» — «А! говорят, так вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом!
Сколько вина выкуривается
по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года и просидел немец в тюрьме.
— Позвольте, Петр Петрович: прежде чем говорить об этом Чичикове, позвольте поговорить собственно о вас. Скажите мне:
сколько,
по вашему заключению, было бы для вас удовлетворительно и достаточно затем, чтобы совершенно выпутаться из обстоятельств?
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться
по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и
сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Герой наш,
по обыкновению, сейчас вступил с нею в разговор и расспросил, сама ли она держит трактир, или есть хозяин, и
сколько дает доходу трактир, и с ними ли живут сыновья, и что старший сын холостой или женатый человек, и какую взял жену, с большим ли приданым или нет, и доволен ли был тесть, и не сердился ли, что мало подарков получил на свадьбе, — словом, не пропустил ничего.
В три-четыре недели он уже так набил руку в таможенном деле, что знал решительно все: даже не весил, не мерил, а
по фактуре узнавал,
сколько в какой штуке аршин сукна или иной материи; взявши в руку сверток, он мог сказать вдруг,
сколько в нем фунтов.
–…для расходов
по экономии в моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить тысячу рублей… так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за сено, которого,
по твоему же расчету, можно продать семь тысяч пудов, — кладу
по сорок пять копеек, — ты получишь три тысячи: следовательно, всех денег у тебя будет
сколько? Двенадцать тысяч… так или нет?
На лошади же он был очень хорош — точно большой. Обтянутые ляжки его лежали на седле так хорошо, что мне было завидно, — особенно потому, что,
сколько я мог судить
по тени, я далеко не имел такого прекрасного вида.
По обычаю прошедших веков, войска не разочли,
сколько им было нужно.
Ударили сбоку на передних, сбили их, отделили от задних, дали
по гостинцу тому и другому, а Голокопытенко хватил плашмя
по спине Андрия, и в тот же час пустились бежать от них,
сколько достало козацкой мочи.
— Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином. Ибо вы сами знаете, что за человек татарин. Он не станет с награбленным добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не найдешь. Так мой совет: идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое козаки; за веру,
сколько было
по силам, отмстили; корысти же с голодного города не много. Итак, мой совет — идти.
Итак, выпьем, товарищи, разом выпьем поперед всего за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время, чтобы
по всему свету разошлась и везде была бы одна святая вера, и все,
сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами!
Притом же у нас храм Божий — грех сказать, что такое: вот
сколько лет уже, как,
по милости Божией, стоит Сечь, а до сих пор не то уже чтобы снаружи церковь, но даже образа без всякого убранства.
— Смотря
по тому,
сколько ты выпил с утра. Иногда — птица, иногда — спиртные пары. Капитан, это мой компаньон Дусс; я говорил ему, как вы сорите золотом, когда пьете, и он заочно влюблен в вас.
Он стыдился именно того, что он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо,
по какому-то приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред «бессмыслицей» какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя.
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а
сколько было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не
по злобе, а
по всей то есь любови, играючи.
Он поспешно огляделся, он искал чего-то. Ему хотелось сесть, и он искал скамейку; проходил же он тогда
по К—му бульвару. Скамейка виднелась впереди, шагах во ста. Он пошел
сколько мог поскорее; но на пути случилось с ним одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло к себе все его внимание.
Потому, в-третьих, что возможную справедливость положил наблюдать в исполнении, вес и меру, и арифметику: из всех вшей выбрал самую наибесполезнейшую и, убив ее, положил взять у ней ровно столько,
сколько мне надо для первого шага, и ни больше ни меньше (а остальное, стало быть, так и пошло бы на монастырь,
по духовному завещанию — ха-ха!)…
Она приветствовала их с обыкновенною своей любезностью, но удивилась их скорому возвращению и,
сколько можно было судить
по медлительности ее движений и речей, не слишком ему обрадовалась.
Аркадий вдруг почувствовал, что он,
по крайней мере, столько же желал видеть Катю,
сколько и самое Анну Сергеевну.
— Ну, накинем еще два шага. — Базаров провел носком сапога черту
по земле. — Вот и барьер. А кстати: на
сколько шагов каждому из нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не было дискуссии.
«Приятельское, — мысленно усмехнулся Клим, шагая
по комнате и глядя на часы. —
Сколько времени сидел этот человек: десять минут, полчаса? Наглое и глупое предложение его не оскорбило меня, потому что не могу же я подозревать себя способным на поступок против моей чести…»
— Во сне
сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве понимает больше нас. Теперь, брат, живут
по жидовской науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
— Да-да, для этого самого! С вас, с таких, много ли государство сострижет? Вы только объедаете, опиваете его.
Сколько стоит выучить вас грамоте?
По десяти лет учитесь, на казенные деньги бунты заводите, губернаторов, министров стреляете…
Бальзаминов.
Сколько бы я ни прослужил: ведь у меня так же время-то идет, зато офицер. А теперь что я? Чин у меня маленький, притом же я человек робкий, живем мы в стороне необразованной, шутки здесь всё такие неприличные, да и насмешки… А вы только представьте, маменька: вдруг я офицер, иду
по улице смело; уж тогда смело буду ходить; вдруг вижу — сидит барышня у окна, я поправляю усы…