Неточные совпадения
Его товарищ с детства, одного круга, одного общества и товарищ
по корпусу, Серпуховской, одного с ним выпуска, с которым он соперничал и
в классе, и
в гимнастике, и
в шалостях, и
в мечтах честолюбия, на-днях вернулся из Средней Азии, получив там два чина и отличие, редко даваемое столь молодым генералам.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а
в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «
По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением
в лице и
в глазах, как
в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников
в течение круглого года не кашлянул и не высморкался
в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкою
по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части; и вдруг наталкивается на входящего
в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему,
в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного только страшного отца.
Все-то мы, все без исключения,
по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего, еще
в первом предуготовительном
классе гимназии сидим!
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего
класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье
в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты,
по дурному примеру немцев, действительно становитесь
в позицию приказчиков рабочего
класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих
в Кремль, на поклонение царю…
— Вы, Самгин, рассуждаете наивно. У вас
в голове каша. Невозможно понять: кто вы? Идеалист? Нет. Скептик? Не похоже. Да и когда бы вам, юноша, нажить скепсис? Вот у Туробоева скептицизм законен; это мироощущение человека, который хорошо чувствует, что его
класс сыграл свою роль и быстро сползает
по наклонной плоскости
в небытие.
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился
в гимназии, при переходе
в седьмой
класс был арестован, сидел несколько месяцев
в тюрьме, отец его
в это время помер, Кумов прожил некоторое время
в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить
по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними
в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили
в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
И мешал грузчик
в красной рубахе; он жил
в памяти неприятным пятном и, как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался то
в одного из матросов парохода, то
в приказчика на пристани пыльной Самары,
в пассажира третьего
класса, который, сидя на корме, ел орехи, необыкновенным приемом раскалывая их: положит орех на коренные зубы, ударит ладонью снизу
по челюсти, и — орех расколот.
Гниение — это,
по Марксу, процесс, который рабочий
класс должен превратить
в горение, во всемирный пожар.
— Рассуждая революционно, мы, конечно, не боимся действовать противузаконно, как боятся этого некоторые иные. Но — мы против «вспышкопускательства», —
по слову одного товарища, — и против дуэлей с министрами. Герои на час приятны
в романах, а жизнь требует мужественных работников, которые понимали бы, что великое дело рабочего
класса — их кровное, историческое дело…
Робкий, апатический характер мешал ему обнаруживать вполне свою лень и капризы
в чужих людях,
в школе, где не делали исключений
в пользу балованных сынков. Он
по необходимости сидел
в классе прямо, слушал, что говорили учителя, потому что другого ничего делать было нельзя, и с трудом, с потом, со вздохами выучивал задаваемые ему уроки.
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего
класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да
в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал
по точке
в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Из географии,
в порядке,
по книге, как проходили
в классе,
по климатам,
по народам, никак и ничего он не мог рассказать, особенно когда учитель спросит...
К женщинам же, на которых он смотрел как на помеху во всех нужных делах, он питал непреодолимое презрение. Но Маслову он жалел и был с ней ласков, видя
в ней образец эксплуатации низшего
класса высшим.
По этой же причине он не любил Нехлюдова, был неразговорчив с ним и не сжимал его руки, а только предоставлял к пожатию свою вытянутую руку, когда Нехлюдов здоровался с ним.
Впереди, перед первым
классом, стояла только небольшая толпа народа, всё еще смотревшая на тот вагон,
в который внесли княгиню Корчагину. Остальной народ был уже весь
по местам. Запоздавшие пассажиры, торопясь, стучали
по доскам платформы, кондуктора захлопывали дверцы и приглашали едущих садиться, а провожающих выходить.
Попав из сельской школы
по своим выдающимся способностям
в гимназию, Набатов, содержа себя всё время уроками, кончил курс с золотой медалью, но не пошел
в университет, потому что еще
в VII
классе решил, что пойдет
в народ, из которого вышел, чтобы просвещать своих забытых братьев.
И
в так называемый индивидуальный, либеральный, буржуазный период истории люди мыслили безлично, судили
по своей принадлежности к буржуазному
классу, какой-либо форме индустрии,
по обывательскому мнению.
И очень наивна та философия истории, которая верит, что можно предотвратить движение
по этому пути мировой империалистической борьбы, которая хочет видеть
в нем не трагическую судьбу всего человечества, а лишь злую волю тех или иных
классов, тех или иных правительств.
— Да, папа, он сам говорит, а сам у нас первый
по латинскому
в классе, — отозвался и Илюша.
Тиранил же ужасно, обучая ее всяким штукам и наукам, и довел бедную собаку до того, что та выла без него, когда он отлучался
в классы, а когда приходил, визжала от восторга, скакала как полоумная, служила, валилась на землю и притворялась мертвою и проч., словом, показывала все штуки, которым ее обучили, уже не
по требованию, а единственно от пылкости своих восторженных чувств и благодарного сердца.
Кстати,
в классах он всегда стоял
по учению из лучших, но никогда не был отмечен первым.
Главный, то есть маленький пан, оказался чиновником двенадцатого
класса в отставке, служил
в Сибири ветеринаром,
по фамилии же был пан Муссялович.
Они расходились
по домам из
класса со своими ранчиками за плечами, другие с кожаными мешочками на ремнях через плечо, одни
в курточках, другие
в пальтишках, а иные и
в высоких сапогах со складками на голенищах,
в каких особенно любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил
в вагоне,
по дороге из Вены
в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми
классами,
в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и
в городах и
в селах, ходил пешком из деревни
в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу,
в немецкие провинции Австрии, теперь едет
в Баварию, оттуда
в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет
в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже
в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится
в Россию, потому что, кажется,
в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
— Ах, вот это бесподобно! — воскликнула она, —
по программе хоть
в приготовительный
класс и не требуется, а все-таки…
Родился я, судя
по рассказам, самым обыкновенным пошехонским образом.
В то время барыни наши (по-нынешнему, представительницы правящих
классов) не ездили,
в предвидении родов, ни
в столицы, ни даже
в губернские города, а довольствовались местными, подручными средствами. При помощи этих средств увидели свет все мои братья и сестры; не составил исключения и я.
Учитель российской грамматики, Никифор Тимофеевич Деепричастие, говаривал, что если бы все у него были так старательны, как Шпонька, то он не носил бы с собою
в класс кленовой линейки, которою, как сам он признавался, уставал бить
по рукам ленивцев и шалунов.
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики, становились
в линию
по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы
по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших
классов, а также кашники, приезжавшие
в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
По субботам члены «Русского гимнастического общества» из дома Редлиха на Страстном бульваре после вечерних
классов имели обычай ходить
в ближайшие Сандуновские бани, а я всегда шел
в Палашовские, рядом с номерами «Англия», где я жил.
Если студент университета, Ляпин спросит, какого факультета, и сам назовет его профессоров, а если ученик школы живописи, спросит —
в каком
классе,
в натурном ли,
в головном ли, и тоже о преподавателях поговорит, причем каждого
по имени-отчеству назовет.
Можно было легко угадать, что Авдиеву будет трудно ужиться с этим неуклонным человеком. А Авдиев вдобавок ни
в чем не менял своего поведения.
По — прежнему читал нам
в классах новейших писателей;
по — прежнему мы собирались у него группами на дому;
по — прежнему порой
в городе рассказывали об его выходках…
Фигура священника Крюковского была
по — своему характерная и интересная. Однажды, уже
в высших
классах, один из моих товарищей, Володкевич, добрый малый, любивший иногда поговорить о высоких материях, сказал мне с глубокомысленным видом...
Я составил нечто вроде краткого воззвания, которое мы с Гаврилой переписали
в нескольких экземплярах и пустили
по классам.
В пансионе Рыхлинского было много гимназистов, и потому мы все заранее знакомились с этой рукописной литературой.
В одном из альбомов я встретил и сразу запомнил безыменное стихотворение, начинавшееся словами: «Выхожу задумчиво из
класса». Это было знаменитое добролюбовское «Размышление гимназиста лютеранского вероисповедания и не Киевского округа».
По вопросу о том, «был ли Лютер гений или плут», бедняга говорил слишком вольно, и из «чувства законности» он сам желает, чтобы его высекли.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету,
в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили
по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Но и на каторге люди делают подкопы и бреши. Оказалось, что
в этой идеальной, замкнутой и запечатанной власти моего строгого дядюшки над
классом есть значительные прорехи. Так, вскоре после моего поступления, во время переклички оказалось, что ученик Кириченко не явился. Когда Лотоцкий произнес его фамилию, сосед Кириченко
по парте поднялся, странно вытянулся, застыл и отрубил, явно передразнивая манеру учителя...
Он был груб, глуп и строг, преподавал
по своему предмету одни только «правила», а решение задач сводилось на переписку
в тетрадках; весь
класс списывал у одного или двух лучших учеников, и Сербинов ставил отметки за чистоту тетрадей и красоту почерка.
Еще
в Житомире, когда я был во втором
классе, был у нас учитель рисования, старый поляк Собкевич. Говорил он всегда
по — польски или
по — украински, фанатически любил свой предмет и считал его первой основой образования. Однажды, рассердившись за что-то на весь
класс, он схватил с кафедры свой портфель, поднял его высоко над головой и изо всей силы швырнул на пол. С сверкающими глазами, с гривой седых волос над головой, весь охваченный гневом, он был похож на Моисея, разбивающего скрижали.
Это был юноша уже на возрасте, запоздавший
в гимназии. Небольшого роста, коренастый, с крутым лбом и кривыми ногами, он напоминал гунна, и его порой называли гунном. Меня заинтересовала
в нем какая-то особенная манера превосходства, с которой он относился к малышам, товарищам
по классу. Кроме того, он говорил намеками, будто храня что-то недосказанное про себя.
Было это уже весной, подходили экзамены, наши вечера и танцы прекратились, потом мы уехали на каникулы
в деревню. А когда опять подошла осень и мы стали встречаться, я увидел, что наша непрочная «взаимная симпатия» оказалась односторонней. Задатки этой драмы были даны вперед. Мы были одногодки. Я перешел
в пятый
класс и оставался
по — прежнему «мальчишкой», а она стала красивым подростком пятнадцати лет, и на нее стали обращать внимание ученики старших
классов и даже взрослые кавалеры.
— Господа, господа!.. Что вы делаете? — кричит дежурный, первое ответственное лицо
в классе, но его не слушают. Дождь жвачек сыплется ливнем. Кто-то смочил жвачку
в чернилах. Среди серых звезд являются сине — черные. Они липнут
по стенам, на потолке, попадают
в икону…
— Чем это тут пахнет, а? Кто знает, как сказать
по — немецки «пахнет»? Колубовский! Ты знаешь, как
по — немецки «пахнет»? А как
по — немецки: «портить воздух»? А как сказать: «ленивый ученик»? А как сказать: «ленивый ученик испортил воздух
в классе»? А как
по — немецки «пробка»? А как сказать: «мы заткнем ленивого ученика пробкой»?.. Колубовский, ты понял? Колубовский, иди сюда, komm her, mein lieber Kolubowski. Hy-y!..
Художника Собкевича у нас убрали
в конце первого же года моего пребывания
в житомирской гимназии: началось «обрусение», а он не мог приучиться говорить
в классе только
по — русски.
— Столб еси, и столб получаешь. И стой столбом до конца
класса!.. — грозно изрекает Радомирецкий.
В журнал влетает единица. Ученик становится у стены, вытянув руки и
по возможности уподобляясь столбу.
Наутро я пошел
в гимназию, чтобы узнать об участи Кордецкого. У Конахевича — увы! — тоже была переэкзаменовка
по другому предмету. Кордецкий срезался первый. Он вышел из
класса и печально пожал мне руку. Выражение его лица было простое и искренне огорченное. Мы вышли из коридора, и во дворе я все-таки не удержался: вынул конверт.
Первое время после этого Кранц приходил
в первый
класс, желтый от злости, и старался не смотреть на Колубовского, не заговаривал с ним и не спрашивал уроков. Однако выдержал недолго: шутовская мания брала свое, и, не смея возобновить представление
в полном виде, Кранц все-таки водил носом
по воздуху, гримасничал и, вызвав Колубовского, показывал ему из-за кафедры пробку.
Своей медвежеватой походкой он подошел к одному из
классов, щелкнул ключом, и
в ту же минуту оттуда понесся
по всему зданию отчаянный рев.
В другой раз Лотоцкий принялся объяснять склонение прилагательных, и тотчас же
по классу пробежала чуть заметно какая-то искра. Мой сосед толкнул меня локтем. «Сейчас будет «попугай», — прошептал он чуть слышно. Блестящие глаза Лотоцкого сверкнули
по всему
классу, но на скамьях опять ни звука, ни движения.
Считая
в году
по двести пятьдесят дней, проведенных
в классах или церкви, и
по четыре — пять учебных часов ежедневно — это составит около восьми тысяч часов,
в течение которых вместе со мною сотни молодых голов и юных душ находились
в непосредственной власти десятков педагогов.
В эту жуткую минуту
по классу, следуя за колющим взглядом Самаревича, пробегала полоса мертвящего оцепенения…