Неточные совпадения
А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он был че́стный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое в Москве имеет это слово, когда
говорят: че́стный деятель, че́стный писатель, че́стный журнал, че́стное учреждение, че́стное направление, и которое означает не только то, что человек или учреждение не бесчестны, но и то, что они способны при случае подпустить шпильку
правительству.
— Но князь
говорит не о помощи, — сказал Левин, заступаясь за тестя, — а об войне. Князь
говорит, что частные люди не могут принимать участия в войне без разрешения
правительства.
— Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не
говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может только
правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала,
говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему русскому — к армии,
правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
— Да, молодежь горячится, однако — это понятно, —
говорил он, тщательно разминая слова губами. — Возмущение здоровое… Люди видят, что
правительство бессильно овладеть… то есть — вообще бессильно. И — бездарно, как об этом
говорят — волнения на юге.
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он
говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы,
говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь,
говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти с
правительством, а не с жидами, против его, а?
Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с
правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно
говорят о героизме донского казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
— Ну, что ж нам растягивать эту историю, —
говорил он, равнодушно и, пожалуй, даже печально уставив глаза на Самгина. — Вы, разумеется, показаний не дадите, — не то — спросил, не то — посоветовал он. — Нам известно, что, прибыв из Москвы, воспользовавшись помощью местного комитета большевиков и в пользу этого комитета, вы устроили ряд платных собраний, на которых резко критиковали мероприятия
правительства, — угодно вам признать это?
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что
правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. «Тогда,
говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то,
говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, —
говорил он, получив разрешение. — Какое участие принимало
правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С кем? И — зачем? Вот факты и вопросы, о которых следовало бы подумать интеллигенции.
Это
говорит то же самое
правительство, которое участвует в святом союзе против торга неграми!
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда
правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что
говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
— Я не знаю, что это, я
говорю, чтò есть, — продолжал Нехлюдов, — знает, что
правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы, обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей печи, мы его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор.
— Нет, не знает; ему
говорят: не воруй, а он видит и знает, что фабриканты крадут его труд, удерживая его плату, что
правительство со всеми своими чиновниками, в виде податей, обкрадывает его, не переставая.
Говорили, что она намерена просить
правительство, чтоб ей позволили сопровождать преступника на каторгу и обвенчаться с ним где-нибудь в рудниках под землей.
Русские крестьяне неохотно сажали картофель, как некогда крестьяне всей Европы, как будто инстинкт
говорил народу, что это дрянная пища, не дающая ни сил, ни здоровья. Впрочем, у порядочных помещиков и во многих казенных деревнях «земляные яблоки» саживались гораздо прежде картофельного террора. Но русскому
правительству то-то и противно, что делается само собою. Все надобно, чтоб делалось из-под палки, по флигельману, по темпам.
«Выход за нами, —
говорили славяне, — выход в отречении от петербургского периода, в возвращении к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное
правительство, воротимся к прежним нравам!»
Взявши все монополии,
правительство взяло и монополь болтовни, оно велело всем молчать и стало
говорить без умолку.
— С неделю тому назад Ротшильд мне
говорил, что Киселев дурно обо мне отзывался. Вероятно, петербургскому
правительству хочется замять дело, чтоб о нем не
говорили; чай, посол попросил по дружбе выслать меня вон.
Когда в его отсутствие у него в деревне однажды сделали обыск, явление не редкое в России, он пришел в такое бешенство, что потребовал от
правительства извинения перед ним, просил, чтобы его тетя, близкая ко двору,
говорила об этом с Александром III, и грозил навсегда покинуть Россию.
Говорили каждый за себя или один за всё селение, и так как ораторское искусство процветает на Сахалине, то дело не обошлось и без речей; в Дербинском поселенец Маслов в своей речи несколько раз назвал начальство «всемилостивейшим
правительством».
Он их в суд за то не отдал, но скрыл их у себя, объявя
правительству, что они бежали;
говоря, что ему прибыли не будет, если крестьянина его высекут кнутом и сошлют в работу за злодеяние.
Это объяснялось тем, что маркиза сделала визит Ольге Сергеевне и, встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой, очень много
говорила о себе, о людях, которых она знала, о преследованиях, которые терпела от
правительства в течение всей своей жизни и, наконец, об обществе, в котором она трудится на пользу просвещения народа.
В спальной и гостиной
говорили о переменах в
правительстве, которых необходимо ожидать должно; о том, что император удалит всех прежних любимцев государыни, которых он терпеть не может, потому что они с ним дурно поступали.
— Да вы-то не смеете этого
говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не
правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
— Я далек от мысли осуждать промышленную политику
правительства вообще, —
говорил генерал, разглаживая усы. — Вообще я друг порядка и крепкой власти. Но вместе с тем интересы русской промышленности, загнанные иностранными капиталами в дальний угол, заставляют нас принять свои меры. Кэри
говорит прямо…
— Верно! В суде совершенно открыто
говорят, что приговор уже готов. Но что же это?
Правительство боится, что его чиновники мягко отнесутся к его врагам? Так долго, так усердно развращая своих слуг, оно все еще не уверено в их готовности быть подлецами?..
От них,
говорит, и
правительству тень; оно, вишь, их, бездельников, поит-кормит, а они только мерзости тут делают!"И знаете, все этак-то горячо да азартно покрикивает, а мне, пожалуй, и любо такие речи слушать, потому что оно хоша не то чтоб совсем невтерпеж, а это точно, что маленько двусмыслия во всех этих полицейских имеется.
Я возвратился в Париж осенью прошлого года. Я ехал туда с гордым чувством: республика укрепилась,
говорил я себе, стало быть, законное
правительство восторжествовало. Но при самом въезде меня возмутило одно обстоятельство. Париж… вонял!! 39 Еще летом в Эмсе, когда мне случалось заметить, что около кургауза пахнет не совсем благополучно, мне
говорили: это еще что! вот в Мариенбаде или в Париже, ну, там действительно…
— Непременно! Строжайшей ответственности, по закону, должны быть подвергнуты. Но главная теперь их опора в свидетельстве:
говорят, документ, вами составленный, при прошении вашем представлен; и ежели бы даже теперь лица, к делу прикосновенные, оказались от него изъятыми, то
правительство должно будет других отыскивать, потому что фальшивый акт существует, и вы все-таки перед законом стоите один его совершитель.
Оглядываясь на свое прошлое теперь, через много лет, я ищу: какая самая яркая бытовая, чисто московская фигура среди московских редакторов газет конца прошлого века? Редактор «Московских ведомостей» М.Н. Катков? — Вечная тема для либеральных остряков, убежденный слуга
правительства. Сменивший его С.А. Петровский? — О нем только
говорили как о счастливом игроке на бирже.
— Но он черт знает что
говорит, — возражал фон Лембке. — Я не могу относиться толерантно, когда он при людях и в моем присутствии утверждает, что
правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания. Представь мою роль, когда я принужден при всех это слушать.
— Да и я, разумеется, не желаю входить… но мне всё казалось, вы здесь до сих пор
говорили совсем в ином стиле, о христианской вере, например, об общественных установлениях и, наконец, о
правительстве…
— В голову не пришло; вообще Егор Егорыч
говорит, что дело это теперь в руках
правительства и что следствие раскроет тут все, что нужно!
— Извольте, извольте, душа моя, но чем же вы желаете, чтобы вас вознаградило
правительство? Я на это имею такого рода бумагу! —
говорил Иван Петрович все с более и более краснеющим и трясущимся носом и с торжеством выкладывая перед глаза Тулузова предложение министра, в котором было сказано: отыскать жертвователей с обещанием им награды.
Он взял почти поощряемую
правительством взятку с откупщика, и взял для того, чтобы потешить этими деньгами страстно любимую женщину; это с одной стороны даже казалось ему благородным, но с другой — в нем что-то такое
говорило, что это скверно и нечестно!
— Не я-с
говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять
правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— Тогда я покажу
правительству письмо Валерьяна, в котором он
говорит, что убьет себя, если я разлучу его с Аксиньей! — воскликнула Катрин.
— Нет, это еще не все, мы еще и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете, что я вам
говорю: мы — люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего в мире, и для нас не суть важны ни
правительства, ни границы стран, ни даже религии.
— Нынче откупа пошли выгодно для нас; цены на торгах состоялись умеренные; кроме того,
правительством обещаны нам разного рода льготы, и мне в Петербурге
говорили, что есть даже секретный циркуляр начальникам губерний не стеснять откупщиков и допускать каждого из них торговать, как он умеет!
Если я принадлежу к меньшинству угнетателей, невыгоды неподчинения требованиям
правительства будут состоять в том, что меня, как отказавшегося исполнить требования
правительства, будут судить и в лучшем случае или оправдают, или, как поступают у нас с менонитами, — заставят отбывать срок службы на невоенной работе; в худшем же случае приговорят к ссылке или заключению в тюрьму на два, три года (я
говорю по примерам, бывшим в России), или, может быть, и на более долгое заключение, может быть, и на казнь, хотя вероятие такого наказания очень малò.
Книга эта посвящена тому же вопросу и разъясняет его по случаю требования американским
правительством от своих граждан военной службы во время междоусобной войны. И тоже имеет самое современное значение, разъясняя вопрос о том, как, при каких условиях люди должны и могут отказываться от военной службы. В вступлении автор
говорит...
«Мир скоро вот устроится, благодаря союзам, конгрессам, по книжкам и брошюрам, а пока идите, надевайте мундир и будьте готовы угнетать и мучить самих себя для нашей выгоды», —
говорят правительства. И ученые, составители конгрессов и статей вполне согласны на это.
«Тогда
говорили: «Ах, если бы народы могли избирать тех, которые имели бы право отказывать
правительствам в солдатах и деньгах, пришел бы конец и военной политике». Теперь почти во всей Европе представительные правления, и, несмотря на то, военные расходы и приготовления к войне увеличились в страшной пропорции.
В том же смысле
говорят представители
правительств и частные люди, и как официальные органы, в парламентских речах, в дипломатических переговорах и даже во взаимных договорах.
Но ведь это
говорят все
правительства друг про друга, и вместе с тем мы знаем, что все европейские народы исповедуют одинаковые принципы свободы и братства и потому не нуждаются в защите друг от друга.
Конституция
говорит:
правительство имеет право объявлять войну, и я соглашаюсь, я поддерживаю это, я клянусь, что буду поддерживать.
Живет спокойно такой человек: вдруг к нему приходят люди и
говорят ему: во-1-х, обещайся и поклянись нам, что ты будешь рабски повиноваться нам во всем том, что мы предпишем тебе, и будешь считать несомненной истиной и подчиняться всему тому, что мы придумаем, решим и назовем законом; во-вторых, отдай часть твоих трудов в наше распоряжение; мы будем употреблять эти деньги на то, чтобы держать тебя в рабстве и помешать тебе противиться насилием нашим распоряжениям; в-3-х, избирай и сам избирайся в мнимые участники
правительства, зная при этом, что управление будет происходить совершенно независимо от тех глупых речей, которые ты будешь произносить с подобными тебе, и будет происходить по нашей воле, по воле тех, в руках кого войско; в-четвертых, в известное время являйся в суд и участвуй во всех тех бессмысленных жестокостях, которые мы совершаем над заблудшими и развращенными нами же людьми, под видом тюремных заключений, изгнаний, одиночных заключений и казней.
Указав те же цифры 9 миллионов с чем-то действительной армии и 17 миллионов запасной и огромные расходы
правительств на содержание этих армий и вооружений, он
говорит: «Цифры эти представляют только малую часть действительной стоимости, потому что, кроме этих известных расходов военного бюджета народов, мы должны принять в соображение еще громадные потери общества вследствие извлечения из него такого огромного количества самых сильных людей, потерянных для промышленности и всякого труда, и еще те огромные проценты сумм, затраченных на военные приготовления и ничего не приносящих.
«Много ораторов и писателей, —
говорит автор, — восстали против такого положения и старались доказать несправедливость непротивления и по здравому смыслу и по писанию; и это совершенно естественно, и во многих случаях эти писатели правы, — правы в отношении к лицам, которые, отказываясь от трудов военной службы, не отказываются от выгод, получаемых ими от
правительств, но — не правы но отношению самого принципа «непротивления».