Неточные совпадения
Словом, он показал терпенье,
пред которым ничто деревянное терпенье немца, заключенное уже в медленном, ленивом обращении
крови его.
— Пиши! — притопнув ногой, сказал Гапон. — И теперь царя, потопившего правду в
крови народа, я, Георгий Гапон, священник, властью, данной мне от бога,
предаю анафеме, отлучаю от церкви…
Он был так велик, что Самгину показалось: человек этот, на близком от него расстоянии, не помещается в глазах, точно колокольня. В ограде
пред дворцом и даже за оградой, на улице, становилось все тише, по мере того как Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало
кровью, и неистощимый жирный голос ревел...
— Не все в книге Иова мы должны понимать так прямолинейно, как написано, ибо эта книга иной расы и
крови, — расы, непростительно согрешившей
пред господом и еще милостиво наказанной…
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать
пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить
кровь Езопа, ну, убить его, а?
Так ли, так ли груб и бездушен подсудимый, что мог еще думать в тот момент о любви и о вилянии
пред судом, если бы действительно на нем была
кровь отца?
Чувствуя, что лицо мое вдруг точно распухло, а уши налились
кровью, отяжелели и в голове неприятно шумит, я стоял
пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь слезы видел, как печально потемнело ее лицо, сжались губы, сдвинулись брови.
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь
пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть, и нарочно бессильного) полицеймейстера и общее устремленное к нему ожидание, как вся
кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели
предать врагам государство! Плачуще,
предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож на сына, я самых ближних моих на жертву приношу! Да падет же
кровь сия на главу врагов моих!
Пусть лучше будет празднен храм, я не смущуся сего: я изнесу на главе моей тело и
кровь Господа моего в пустыню и там
пред дикими камнями в затрапезной ризе запою: «Боже, суд Твой Цареви даждь и правду Твою сыну Цареву», да соблюдется до века Русь, ей же благодеял еси!
— Как — один?! — сказал я, забывшись. Вдруг вся
кровь хлынула к сердцу. Я вспомнил, что сказала мне Фрези Грант. Но было уже поздно. Биче смотрела на меня с тягостным, суровым неудовольствием. Момент молчания
предал меня. Я не сумел ни поправиться, ни твердостью взгляда отвести тайную мысль Биче, и это передалось ей.
Я чувствовал, как вся
кровь хлынула мне в голову и как все у меня завертелось
пред глазами, точно кто меня ударил. Было даже это ощущение физической боли.
Они открыли ворота
пред нею, выпустили ее из города и долго смотрели со стены, как она шла по родной земле, густо насыщенной
кровью, пролитой ее сыном: шла она медленно, с великим трудом отрывая ноги от этой земли, кланяясь трупам защитников города, брезгливо отталкивая ногою поломанное оружие, — матери ненавидят оружие нападения, признавая только то, которым защищается жизнь.
— «Прости меня, я виновата перед тобою, я ошиблась и измучила тебя. Я вижу теперь, когда убита, что моя вера — только страх
пред тем, чего я не могла понять, несмотря на свои желания и твои усилия. Это был страх, но он в
крови моей, я с ним рождена. У меня свой — или твой — ум, но чужое сердце, ты прав, я это поняла, но сердце не могло согласиться с тобой…»
И снова встал
пред Фомой с бледным лицом и налившимися
кровью глазами.
Была сконфужена этим и сама бабушка, и даже до того сконфужена, что, узнав, что с Патрикеем был обморок и ему цирюльник Иван открыл
кровь, она сама пошла к нему во флигель и извинялась
пред ним.
И вот со степи татары подошли, но не нашлось в князьях воителей за свободу народную, не нашлось ни чести, ни силы, ни ума;
предали они народ орде, торговали им с ханами, как скотом, покупая за мужичью
кровь княжью власть над ним же, мужиком.
«Беда! — сказал он, — князя не видать!
Куда он скрылся?» — «Если хочешь знать,
Взгляни туда, где бранный дым краснее,
Где гуще пыль и смерти крик сильнее,
Где
кровью облит мертвый и живой,
Где в бегстве нет надежды никакой:
Он там! — смотри: летит как с неба пламя;
Его шишак и конь, — вот наше знамя!
Он там! — как дух, разит и невредим,
И всё бежит иль падает
пред ним!»
Так отвечал Селиму сын природы —
А лесть была чужда степей свободы!..
Если угодно небу, то мы падем с мечом в руке
пред князем московским: одна
кровь течет в жилах наших; русский может покориться русскому, но чужеземцу — никогда, никогда!..
— Что! — кричит Иуда, весь наливаясь темным бешенством. — А кто вы, умные! Иуда обманул вас — вы слышите! Не его он
предал, а вас, мудрых, вас, сильных,
предал он позорной смерти, которая не кончится вовеки. Тридцать сребреников! Так, так. Но ведь это цена вашей
крови, грязной, как те помои, что выливают женщины за ворота домов своих. Ах, Анна, старый, седой, глупый Анна, наглотавшийся закона, — зачем ты не дал одним сребреником, одним оболом больше! Ведь в этой цене пойдешь ты вовеки!
Да здравствует Беседы царь!
Цвети твоя держава!
Бумажный трон твой — наш алтарь,
Пред ним обет наш — слава!
Не изменим, мы от отцов
Прияли глупость с
кровью.
Сумбур! Здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью.
Наш каждый писарь — славянин,
Галиматьею дышит;
Бежит предатель их дружин
И галлицизмы пишет.
Сейчас
Я кончу мой рассказ.
Пред вашим домом утром рано
Дольчини был найден на мостовой
В
крови, с разбитой головой;
Вы всех уверили, что пьяный
Он выскочил в окно, —
Так это и осталось! но
Волшебной сказкою меня не обморочишь
И кем он был убит, скажу я, если хочешь!
Но нынче сам я не хочу
Предать их имя палачу
И всё, что славно было б в нем,
Облить и
кровью и стыдом...
На что нам знать твои мечты?
Не для того
пред нами ты!
В другом ты ныне обвинен,
И хочет истины закон.
Открой же нам друзей своих,
Убийц, разбойников ночных,
Которых страшные дела
Смывает
кровь и кроет мгла,
С которыми, забывши честь,
Ты мнил несчастную увезть.
Воскресшие убранство и красу
Минувших дней узнал я
пред собою;
Мой пульс стучал, как будто бы несу
Я кузницу в груди; в ушах с прибою
Шумела
кровь; так в молодом лесу
Пернатых гам нам слышится весною;
Так пчел рои, шмелям гудящим в лад,
В июльский зной над гречкою жужжат.
Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
В небытную ересь прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный,
И аз, иже
кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой
пред судьею предстану!»
Так Курбский писал к Иоанну.
— Я скажу одно, — поднялся маленький математик, — пощадите, господа, молодого человека!.. Если у вас есть в сердце хоть капелька человеческой
крови — пощадите его! Он виноват — не спорю. Ну, выдержите его в карцере, сколько вам будет угодно; ну, лишите его домашних отпусков до конца курса; ну, постарайтесь представить
пред собранием товарищей весь позор, всю глупость его проступка; но только, Бога ради, не выгоняйте его!
Ибо Моисей, произнесши все заповеди по закону
пред всем народом, взял
кровь тельцов и козлов с водою и шерстью червленою и иссопом и окропил как самую книгу, так и весь народ, говоря: это
кровь завета, который заповедал вам Бог (Исх. 24:8).
Не успели Форов и Евангел сделать вперед еще десять шагов, как
пред ними, в глубине окопа, вырисовалась небольшая человеческая фигура, покрытая большим белым платком, один угол которого был обвязан вокруг головы и закрывал все лицо, между тем как остальная часть его закрывала грудь и колена, вся эта часть была залита коричневым потоком застывшей
крови.
Пред ними на полу вертелся Жозеф Висленев, с окровавленными руками и лицом, на котором была размазанная и смешанная с потом
кровь.
«Вот только одно бы мне еще узнать», — думал он, едучи на извозчике. — «Любит она меня хоть капельку, или не любит? Ну, да и прекрасно; нынче мы с нею все время будем одни… Не все же она будет тонировать да писать, авось и иное что будет?.. Да что же вправду, ведь женщина же она и человек!.. Ведь я же знаю, что
кровь, а не вода течет в ней… Ну, ну, постой-ка, что ты заговоришь
пред нашим смиренством… Эх, где ты мать черная немочь с лихорадушкой?»
Во рту как будто был тошнотный вкус
крови, а в душе — тупой ужас
пред жизнью.
Она мне нагнула сосуд, а я припал к питью, и в то время, когда я пил, а Ада стояла, склонившись ко мне, она заметила на моих плечах
кровь, которая сочилась из рубцов, нанесенных мне медным прутом
пред лицом девственной Сильвии.
Кровь проступала сквозь тонкую тунику, и Ада в испуге вскричала...
— Люди московские! Ныне вы узрите казни и мучения, но памятуйте, что я караю злодеев, хотевших извести меня и погубивших покойную царицу и детей моих! С плачем душевным и рыданием внутренним
предаю их смерти, яко аз есмь судия, Господом поставленный, судия нелицеприятный! Подобно Аврааму, поднявшему нож на сына, я самых ближних моих приношу на жертву! Да падет же
кровь их на их же главу!
В то время, когда раболепная чернь падала
пред общим кумиром и лобызала холодный помост капища, обрызганный
кровью жертв; когда железный уровень беспрестанно наводился над Россиею, один Волынской, с своими друзьями, не склонял
пред ним благородного чела.
Когда она выстоит целый час на том поносительном зрелище, то, чтобы лишить злую ее душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от
крови человеческой смердящее ее тело
предать собственному промыслу Творца всех тварей, приказать, заключить в железы, отвезти оттуда ее в один их женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там, подле которой есть церкви, посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой по смерть ее содержать таким образом, чтобы она ни откуда в ней свету не имела.
В это время раскаленное ядро солнца с каким-то пламенным рогом опускалось в тревожные волны Бельта, готовые его окатить, [После жестоких морозов была оттепель, отчего в заливе переломался лед. (Примеч. автора.)] залив, казалось, подернулся
кровью. Народ ужаснулся… «Видно,
пред новой бедой», — говорил он, расходясь.
Певец
Тебе сей кубок, русский царь!
Цвети твоя держава;
Священный трон твой нам алтарь;
Пред ним обет наш: слава.
Не изменим; мы от отцов
Прияли верность с
кровью;
О царь, здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью;
Наш каждый ратник славянин;
Все долгу здесь послушны;
Бежит предатель сих дружин,
И чужд им малодушный.
Платонида Андреевна дрожала: в ушах ее раздавались резкие, свистящие звуки, как будто над самою ее головою быстро проносилась бесчисленная стая куропаток; крыши и стены зданий разрушались,
кровь, острог, страшное бесчеловечное наказание, вечная каторга — все разом, как молния, пронеслось
пред мысленными очами вдовы, еще так недавно мечтавшей о жизни, и заставило ее встрепенуться с отчаянной энергией.
Платонида Андревна дрожала: в ушах ее раздавались резкие, свистящие звуки, как будто над самою ее головою быстро проносилась бесчисленная стая куропаток; крыши и стены зданий шатались, и откуда-то капала
кровь; острог, страшное, бесчеловечное наказание, вечная каторга — все разом, как молния, пронеслось
пред мысленными очами вдовы, еще так недавно мечтавшей о жизни, и заставило ее встрепенуться с отчаянной энергией.
Там всё — там родших милый дом;
Там наши жёны, чада;
О нас их слёзы
пред Творцом;
Мы жизни их ограда;
Там девы — прелесть наших дней,
И сонм друзей бесценный,
И царский трон, и прах царей,
И предков прах священный.
За них, друзья, всю нашу
кровь!
На вражьи грянем силы;
Да в чадах к родине любовь
Зажгут отцов могилы.