Неточные совпадения
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня
предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни
на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только
смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший
на бой,
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим,
на земле
Пред вами с
смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг
на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг
пред другом кривляются. Лгуны! Все желают
смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и видел, как
смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом в могилу. Эта жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не
предал своей горести ни
на минуту одуряющей мысли о свидании за гробом.
Не он ли в безумии своем
предал смерти,
на неизгладимое вовеки себе поношение, вочеловеченную истину — Сократа?
Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою; и если
предадут тебя
смерти, осмеяны будут, а ты поживешь
на памяти благородных душ до скончания веков.
— Ты вломился насильно, — сказала она, — ты называешься князем, а бог весть кто ты таков, бог весть зачем приехал… Знаю, что теперь ездят опричники по святым монастырям и
предают смерти жен и дочерей тех праведников, которых недавно
на Москве казнили!.. Сестра Евдокия была женою казненного боярина…
«Ах вы гой еси, князья и бояре!
Вы берите царевича под белы руки,
Надевайте
на него платье черное,
Поведите его
на то болото жидкое,
На тое ли Лужу Поганую,
Вы
предайте его скорой
смерти!»
Все бояре разбежалися,
Один остался Малюта-злодей,
Он брал царевича за белы руки,
Надевал
на него платье черное,
Повел
на болото жидкое,
Что
на ту ли Лужу Поганую.
Она видела там, в темных домах, где боялись зажечь огонь, дабы не привлечь внимания врагов,
на улицах, полных тьмы, запаха трупов, подавленного шёпота людей, ожидающих
смерти, — она видела всё и всех; знакомое и родное стояло близко
пред нею, молча ожидая ее решения, и она чувствовала себя матерью всем людям своего города.
— В третьем году, — говорит он, — у нас в Майкопе бунт был по случаю чумы
на скоте. Вызваны были драгуны против нас, и христиане убивали христиан. Из-за скота! Много народу погублено было. Задумался я — какой же веры мы, русские, если из-за волов
смерти друг друга
предаём, когда богом нашим сказано: «не убий»?
Он ждет,
Чтоб крестным целованьем
смерть твою
Я
пред народом русским утвердила —
Но кто б ни был неведомый твой мститель,
Идущий
на Бориса, — да хранит
Его Господь!
— Видишь ли, и я видел и пьяных, и лошадей, и девиц, конечно, только — это особая жизнь, иначе окрашена она! Не умею я объяснить… Ну, вот, скажем, девицы — эту зовут Марья, а ту Дарья, Олёна… А
на картине она без имени,
на всех похожа, и жизнь её как будто оголена
пред тобой — совсем пустая жизнь, скучная, как дорога без поворотов, и прямо
на смерть направлена. Трудно это объяснить…
И не видел он, как ушел со двора перепуганный Петр, чтобы не показываться более. И с этого вечера до самой
смерти Иисуса не видел Иуда вблизи его ни одного из учеников, и среди всей этой толпы были только они двое, неразлучные до самой
смерти, дико связанные общностью страданий, — тот, кого
предали на поругание и муки, и тот, кто его
предал. Из одного кубка страданий, как братья, пили они оба, преданный и предатель, и огненная влага одинаково опаляла чистые и нечистые уста.
«Да! Целованием любви
предаем мы тебя. Целованием любви
предаем мы тебя
на поругание,
на истязания,
на смерть! Голосом любви скликаем мы палачей из темных нор и ставим крест — и высоко над теменем земли мы поднимаем
на кресте любовью распятую любовь».
Буду пасти вас, стада мои, жезлом железным! Если вы не послушаетесь меня, страшная кара падет
на вас! Море захлестнет безумцев! Свинцовые тучи погребут под собою смятенный город! Так говорит Здравый Смысл! Он карает возмущенных душой! Мое красное золото весело поет
пред вами! Но веселое красное золото принесет вам
смерть и пожары, если вы будете испытывать Здравый Смысл!
«Посвящение» в мистерии, по немногим дошедшим до нас сведениям, сопровождалось такими переживаниями, которые новой гранью отделяли человека от его прошлого [Вот известное описание переживаний при посвящении в таинства Изиды у Апулея (Metam. X, 23): «Я дошел до грани
смерти, я вступил
на порог Прозерпины, и, когда я прошел через все элементы, я снова возвратился назад; в полночь я видел солнце, сияющее ясно белым светом; я предстоял
пред высшими и низшими богами лицом к лицу и молил их в самой большой близости» (accessi confinium mortis et calcato Proserpinae limine per omnia vectus elemanta remeavi, nocte media vidi solem candido coruscantem lumine; deos inferos et deos superos accessi coram et adoravi de proximo).
Воплотившийся Бог до конца разделил судьбу испорченного грехом мира и человека, до крестной муки и
смерти [«
На землю сшел еси, да спасеши Адама, и
на земли не обрет сего, Владыко, даже до ада снизшел, еси ищай» (Утреня Великой Субботы, Похвалы, статья первая, ст. 25).], и все отдельные моменты земной жизни Спасителя представляют как бы единый и слитный акт божественной жертвы [Интересную литургическую иллюстрацию этой мысли мы имеем в том малоизвестном факте, что богослужения
пред Рождеством Христовым включают в себя сознательные и преднамеренные параллели богослужению Страстной седмицы, преимущественно Великой Пятницы и Субботы, и отдельные, притом характернейшие песнопения воспроизводятся здесь лишь с необходимыми и небольшими изменениями.
Я и Теодор выскочили. Из-за туч холодно взглянула
на нас луна. Луна — беспристрастный, молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения. Она должна была быть свидетелем
смерти одного из нас.
Пред нами была пропасть, бездна без дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли у края жерла потухшего вулкана. Об этом вулкане ходят в народе страшные легенды. Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную пропасть. Жерло вулкана — пасть земли.
Желание окончить с моим существованием минутами было во мне так сильно, что я даже рада была бы
смерти, и потому, когда муж хотел убить меня, я, не укрощая его бешенства, скрестила
на груди руки и стала
пред пистолетом, который он взял в своем азарте.
Неверность же идеалистического учения о бессмертии в том, что это духовное, идеальное, ценностное начало не образует личности
на вечность, не преображает всех сил человека для вечности, а отделяется от человека, отвлекается в идеальное небо, образует безличный и бесчеловечный дух и
предает человека, человеческую личность тлению и
смерти.
— А Хуторев сам. Помнишь, он тогда читал стихи. Мы собрались проститься с ним,
пред его бегством. Я тогда в первый раз услышала эти стихи. Как к осужденному
на смерть приходит священник и уговаривает его покаяться. Тот отвечает, что каяться ему не в чем. Священник настаивает. И вот осужденный в его присутствии начинает свое покаяние...
— Для меня подобные недоразумения — это чистая пытка, — проговорил он. — Что же, мне
на колени перед вами становиться, что ли? Вашу гордость оскорбили, и вот вы плакали, собираетесь уехать, но ведь и у меня тоже есть гордость, а вы ее не щадите. Или хотите, чтоб я сказал вам то, чего и
на исповеди не скажу? Хотите? Послушайте, вы хотите, чтобы я признался в том, в чем даже
пред смертью на духу не признаюсь?
— Ну вот уже и свинья! Зачем же так обижать? Он свинья, да
пред смертью на чердаке испостился и, покаясь отцу Флавиану, во всем прощении христианском помер и весь обряд соблюл, а теперь, может быть, уже и с праотцами в лоне Авраамовом сидит да беседует и про тебя им сказывает, а они смеются; а ты вот не свинья, а, за его столом сидя, его же и порочишь. Рассуди-ка, кто из вас больше свинья-то вышел?
— Люди московские! Ныне вы узрите казни и мучения, но памятуйте, что я караю злодеев, хотевших извести меня и погубивших покойную царицу и детей моих! С плачем душевным и рыданием внутренним
предаю их
смерти, яко аз есмь судия, Господом поставленный, судия нелицеприятный! Подобно Аврааму, поднявшему нож
на сына, я самых ближних моих приношу
на жертву! Да падет же кровь их
на их же главу!
Сам великий государь показал нам пример ее; с сокрушенным сердцем, со слезами отчаяния
на глазах,
предал он
смерти своего ближайшего родственника — князя Владимира Андреевича, уличенного в том, что, подкупив царского повара, он замышлял отравить царя, а твой брат должен был дать для того нужное зелье, которое и найдено в одном из подвалов его дома…
Пока
предали земле останки того, кого называли
на ней Ранеевым
смерть пощадила черты доброго лица его.
При первом известии о войне, Николай Герасимович весь отдался мысли снова поступить
на военную службу.
На поле битвы,
пред лицом
смерти, казалось ему, может он только найти душевный покой, забыть холодящий его мозг весь ужас его поруганной любви, стереть из своей памяти до сих пор до боли пленительный образ развенчанного кумира, или же умереть, честною, славною боевою
смертью.
Когда она выстоит целый час
на том поносительном зрелище, то, чтобы лишить злую ее душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови человеческой смердящее ее тело
предать собственному промыслу Творца всех тварей, приказать, заключить в железы, отвезти оттуда ее в один их женских монастырей, находящийся в Белом или Земляном городе, и там, подле которой есть церкви, посадить в нарочно сделанную подземельную тюрьму, в которой по
смерть ее содержать таким образом, чтобы она ни откуда в ней свету не имела.
— Когда так, видно
на то воля Божья! Иду, но прежде, друг и брат, сюда к сердцу, которое
предаю тебе
на жизнь и
смерть.
4) «Повесть о белом клобуке», начинающаяся: По
смерти убо нечестивого царя Максентия. Это сочинение не раскольническое в тесном смысле; оно писано не против православия, но было обидно для Москвы, — возвышало
пред нею Новгород, — а потому и осуждено
на том же соборе 1667 года,
на котором преданы отлучению и раскольники.