Неточные совпадения
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай,
брат! Отнесешь письмо на почту, и скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да скажи, чтоб сейчас
привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.
— Я должен вас просить заняться
братом, — сказал ему Николай Петрович, — пока нам из города
привезут другого врача.
Однажды мужичок соседней деревни
привез к Василию Ивановичу своего
брата, больного тифом. Лежа ничком на связке соломы, несчастный умирал; темные пятна покрывали его тело, он давно потерял сознание. Василий Иванович изъявил сожаление о том, что никто раньше не вздумал обратиться к помощи медицины, и объявил, что спасения нет. Действительно, мужичок не довез своего
брата до дома: он так и умер в телеге.
— Ну, черт с тобой! — говорил Тарантьев, неловко пролезая в дверь. — Ты,
брат, нынче что-то… того… Вот поговори-ка с Иваном Матвеичем да попробуй денег не
привезти.
— Несчастия выйдут — это наверно… у меня кружится голова. Довольно мне с вами: я решился — и кончено. Только, ради Бога, прошу вас — не
приводите ко мне вашего
брата.
Японцы тихо, с улыбкой удовольствия и удивления, сообщали друг другу замечания на своем звучном языке. Некоторые из них, и особенно один из переводчиков, Нарабайоси 2-й (их два
брата, двоюродные, иначе гейстра), молодой человек лет 25-ти, говорящий немного по-английски, со вздохом сознался, что все виденное у нас
приводит его в восторг, что он хотел бы быть европейцем, русским, путешествовать и заглянуть куда-нибудь, хоть бы на Бонинсима…
Но Тит рассчитал, что выгоднее держаться за
брата, и не
привел своей угрозы в исполнение.
Красота Катерины Ивановны еще и прежде поразила Алешу, когда
брат Дмитрий, недели три тому назад,
привозил его к ней в первый раз представить и познакомить, по собственному чрезвычайному желанию Катерины Ивановны.
— Тот ему как доброму человеку
привез: «Сохрани,
брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час
привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы — большие, растянутые, как барабан. С Филофеем пришло двое его
братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят «шустрых», говорили много и скоро — «лопотали», как выразился Ермолай, но старшому покорялись.
— Можно, — ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его
приведу.
Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.
— А потому — старшой! Значит, младшие — покоряйся! — Тут Ермолай сильно и непечатно отозвался о младших
братьях вообще. — Я его
приведу. Он простой. С ним — да не сговориться?
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от
братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не
привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
В половине 1825 года Химик, принявший дела отца в большом беспорядке, отправил из Петербурга в шацкое именье своих
братьев и сестер; он давал им господский дом и содержание, предоставляя впоследствии заняться их воспитанием и устроить их судьбу. Княгиня поехала на них взглянуть. Ребенок восьми лет поразил ее своим грустно-задумчивым видом; княгиня посадила его в карету,
привезла домой и оставила у себя.
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и
приведет к нему того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско. «Пойдем,
брат, ловить пашу!» — сказал
брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
— Слышите ли? — говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим сопутникам, — комиссар сам своею особою приедет к нашему
брату, то есть ко мне, на обед! О! — Тут голова поднял палец вверх и голову
привел в такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. — Комиссар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь, пан писарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
Должен сказать при этом, что собственно чорт играл в наших представлениях наименьшую роль. После своего появления старшему
брату он нам уже почти не являлся, а если являлся, то не очень пугал. Может быть, отчасти это оттого, что в представлениях малорусского и польского народа он неизменно является кургузым немцем. Но еще более действовала тут старинная большая книга в кожаном переплете («Печерский патерик»), которую отец
привез из Киева.
Я, как и
брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои беспечные шаги на довольно людных улицах,
привело меня почти к концу пути. Впереди виднелась Киевская улица, где была библиотека. А я в увлечении отдельными сценами еще далеко не дошел до тех «грядущих годов», когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к дочери…
Женка и
брат Кирша приехали нас проведать и кое-чего тут
привезли из платья, да и еще кое-чего…
Горько расплакалась Феня всего один раз, когда
брат Яша
привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах, как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча… Где-то он теперь, мил-сердечный друг? Принесут ему ее дареное платье, как с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала...
Пушкина последнее воспоминание ко мне 13 декабря 826-го года: «Мой первый друг и пр.» — я получил от
брата Михаилы в 843-м году собственной руки Пушкина. Эта ветхая рукопись хранится у меня как святыня. Покойница А. Г. Муравьева
привезла мне в том же году список с этих стихов, но мне хотелось иметь подлинник, и очень рад, что отыскал его.
Пожалуйста, велите отыскать и перешлите запечатанным на имя моего
брата Николая, в дом наш на Мойке. Скоро он будет иметь верный случай сюда. Жаль мне, что не мог он сам
привезти, хотя надеялся после последнего с вами свидания.
Последняя почта
привезла мне горькую весть! В Варшаве кончил свои страдания
брат Петр. Он, бедный наш Веньямин, не дождался меня.
Зуев
привез мне портрет
брата Петра, которого я оставил пажом. Теперь ему 28 лет. Ни одной знакомой черты не нахожу — все новое, между тем — родное. Часто гляжу на него и размышляю по-своему…
— Да, — и Лизавете Егоровне тоже… Ей,
брат, еще что, — я ей еще вот что
привез! — воскликнул Помада, вскакивая и ударяя рукою по большой связке бумаги.
—
Привез,
брат, тебе и газет и новостей со всех волостей.
— Тут,
брат, я тебе
привез и письма, и подарок от Евгении Петровны…
И чем дальше развертывался роман, тем более живое и страстное участие принимала в нем Любка. Она ничего не имела против того, что Манон обирала при помощи любовника и
брата своих очередных покровителей, а де Грие занимался шулерской игрой в притонах, но каждая ее новая измена
приводила Любку в неистовство, а страдания кавалера вызывали у нее слезы. Однажды она спросила...
— Стало быть, и с причиной бить нельзя? Ну, ладно, это я у себя в трубе помелом запишу. А то, призывает меня намеднись:"Ты, говорит, у купца Бархатникова жилетку украл?" — Нет, говорю, я отроду не воровал."Ах! так ты еще запираться!"И начал он меня чесать. Причесывал-причесывал, инда слезы у меня градом полились. Только, на мое счастье, в это самое время старший городовой человека
привел:"Вот он — вор, говорит, и жилетку в кабаке сбыть хотел…"Так вот каким нашего
брата судом судят!
Через месяц приехал
брат и
привез с собой"особу".
Полозов
привел Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер. На столах и стульях громоздились картоны, ящики, свертки… «Все,
брат, покупки для Марьи Николаевны!» (так звали жену Ипполита Сидорыча). Полозов опустился в кресло, простонал: «Эка жара!» — и развязал галстух. Потом позвонил обер-кельнера и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. «А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!»
— Вот ты — хороший юнкарь, дай бог тебе доброго здоровья и спасибо на хлебе, на соли, — кланялась она головой, — а то ведь есть и из вашей
братии, из юнкарей, такие охальники, что не
приведи господи.
— Я, братец, давно всем простил! Сам Богу грешен и других осуждать не смею! Не я, а закон осуждает. Ось-то, которую ты срубил, на усадьбу
привези, да и рублик штрафу кстати уж захвати; а покуда пускай топорик у меня полежит! Небось,
брат, сохранно будет!
И вот теперь он с нетерпением ждал приезда
братьев. Но при этом он совсем не думал о том, какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом и думать нечего), а загадывал только,
привезет ли ему
брат Павел табаку и сколько именно.
— Сегодня рыжиков из Дубровина
привезли две телеги — вот,
брат, так рыжики! — в восхищении сообщал он земскому, — а мы уж думали, что на зиму без рыжиков останемся! Спасибо, спасибо дубровинцам! молодцы дубровинцы! выручили!
— Их пять
братьев, — рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском языке: — вот уж это третьего
брата русские бьют, только два остались; он джигит, очень джигит, — говорил лазутчик, указывая на чеченца. — Когда убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на той стороне в камышах сидел; он всё видел: как его в каюк клали и как на берег
привезли. Он до ночи сидел; хотел старика застрелить, да другие не пустили.
— Нет, я в вопросах этого рода редко иду путем умозаключений, хотя и люблю искусную и ловкую игру этим орудием, как, например, у Лаврентия Стерна, которого у нас, впрочем, невежды считают своим
братом скотом, между тем как он в своем «Коране»
приводит очень усердно и тончайшие фибры Левенхука, и песчинку, покрывающую сто двадцать пять орифисов, через которые мы дышим, и другое многое множество современных ему открытий в доказательство, что вещи и явления, которых мы не можем постигать нашим рассудком, вовсе не невозможны от этого, — но все это в сторону.
— Андрюшка! — сказал приказчик одному молодому парню, который прислуживал за столом. — Сбегай,
брат, на конный двор да вели конюхам
привести сюда вороного персидского жеребца.
Тут была и оборванная, растрепанная и окровавленная крестьянская женщина, которая с плачем жаловалась на свекора, будто бы хотевшего убить ее; тут были два
брата, уж второй год делившие между собой свое крестьянское хозяйство и с отчаянной злобой смотревшие друг на друга; тут был и небритый седой дворовый, с дрожащими от пьянства руками, которого сын его, садовник,
привел к барину, жалуясь на его беспутное поведение; тут был мужик, выгнавший свою бабу из дома за то, что она целую весну не работала; тут была и эта больная баба, его жена, которая, всхлипывая и ничего не говоря, сидела на траве у крыльца и выказывала свою воспаленную, небрежно-обвязанную каким-то грязным тряпьем, распухшую ногу…
— Эх, чёрт меня съешь! Хорошо жить на свете, когда люди — как дети! Ловко я угодил душе своей, что
привёл тебя сюда, Илья… Выпьем,
брат!
№ 1.Директор, генерал-майор Перский (из воспитанников лучшего времени Первого же корпуса). Я определился в корпус в 1822 году вместе с моим старшим
братом. Оба мы были еще маленькие. Отец
привез нас на своих лошадях из Херсонской губернии, где у него было имение, жалованное «матушкою Екатериною». Аракчеев хотел отобрать у него это имение под военное поселение, но наш старик поднял такой шум и упротивность, что на него махнули рукой и подаренное ему «матушкою» имение оставили в его владении.
— Мы вот как сделаем, — продолжал между тем искушать Прокоп, — сперва генералу честь отдадим и в кухмистерской закусим, потом отправимся обедать к Дороту, а там уж и на Минералы рукой подать! Каких,
брат, там штучек с последними кораблями
привезли! Наперед говорю: пальчики оближешь!
— Ну,
брат! — сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, — смотри держись крепче: конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его
привели прямо с Кавказа: зверь, а не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь. Ей, Шурлов! кинь гончих вон в тот остров; а вы, дурачье, ступайте на все лазы; ты, Заливной, стань у той перемычки, что к песочному оврагу. Да чур не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка, чтобы было чем потешить приезжего гостя.
Читая же со мною Шехеразаду и «Дон Кишота», он отдыхал от своих умственных трудов и от души хохотал вместе со мною, как совершенный мне ровесник, или, лучше сказать, как дитя, чем сначала
приводил меня в большое изумление; в это время нельзя было узнать моего наставника; вся его сухость и строгость исчезали, и я полюбил его так горячо, как родного старшего
брата, хотя в то же время очень его боялся.
Вот уже
братия привела и ставленника, накрытого черным.
— А то и делаю. Я думала, что ты ее возьмешь, как по-божьему, как
брат; а ты и здесь зачинаешь все шибком да рыском; поезжай же с богом: я сама ее
приведу…
Пили мёд со льдом из высоких, гранёных бокалов; мёд
привезла в подарок Ольге эта женщина, он был золотист, как янтарь, весело пощипывал язык, подсказывал Пётру какие-то очень бойкие слова, но их некуда было вставить,
брат непрерывно и беспокойно трещал...
После этого, взглянув в зеркало, Пётр нашёл, что он стал похож на приказчика, а сапоги жали ему ногу в подъёме. Но он молчал, сознавая, что
брат действует правильно: и волосы постричь и сапоги переменить — всё это нужно. Нужно вообще
привести себя в порядок, забыть всё мутное, подавляющее, что осталось от кутежа и весомо, ощутимо тяготило.
— Кстати, я
привез заячьи почки, — сказал дядя, — прикажи их достать из коляски, а другие лежат в поле. Я подозрил русака недалече от дороги, как раз против Зыбинского лесного оврага. Пошли за ним Павлушку с ружьем. А знаешь ли, — прибавил он, — вместо Павлушки, пока коляску еще не отложили, возьмем ружья и поедем,
брат, вместе с тобою!
Оба
брата рассказывали, как денщик
привез их зимою к отцу, завернутых под полушубками в простыню за неимением другой, заложенной евреям, обмундировки.