Неточные совпадения
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она
приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею,
с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного
отца Сережи
приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
Но Клим почему-то не поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась. В день похорон, утром,
приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя в стороне, курил сигару и ругался
с нищими.
— Папа, как ты себя чувствуешь? — спрашивала девушка, заходя к
отцу с другой стороны кровати. — Сергей Александрыч нарочно
приехал, чтобы навестить тебя…
Одна из них приходилась, впрочем, теткой лишь сестре Агафье Ивановне; это была та бессловесная особа в доме ее
отца, которая ухаживала за нею там вместе
с сестрой, когда она
приехала к ним туда из института.
Племянник, вместо того чтобы
приезжать, приходил, всматривался в людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом — мать семейства хороша,
отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской,
с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою и кормилицею.
Каждый год
приезжал я в деревню на несколько недель и
с каждым годом находил
отца моего все более и более грустным, в себя углубленным, задумчивым до робости.
Представьте же мой ужас: вдруг я, ничего не подозревавший, получаю от приказчика письмо, в котором он извещает меня о смертельной болезни моего
отца и умоляет
приехать как можно скорее, если хочу проститься
с ним.
Затем были разные habitués; тут являлся ех officio [по обязанности (лат.).] Карл Иванович Зонненберг, который, хвативши дома перед самым обедом рюмку водки и закусивши ревельской килькой, отказывался от крошечной рюмочки какой-то особенно настоянной водки; иногда
приезжал последний французский учитель мой, старик-скряга,
с дерзкой рожей и сплетник. Monsieur Thirie так часто ошибался, наливая вино в стакан, вместо пива, и выпивая его в извинение, что
отец мой впоследствии говорил ему...
И вот этот-то страшный человек должен был
приехать к нам.
С утра во всем доме было необыкновенное волнение: я никогда прежде не видал этого мифического «брата-врага», хотя и родился у него в доме, где жил мой
отец после приезда из чужих краев; мне очень хотелось его посмотреть и в то же время я боялся — не знаю чего, но очень боялся.
Роковой день приближался, все становилось страшнее и страшнее. Я смотрел на доктора и на таинственное лицо «бабушки»
с подобострастием. Ни Наташа, ни я, ни наша молодая горничная не смыслили ничего; по счастию, к нам из Москвы
приехала, по просьбе моего
отца, на это время одна пожилая дама, умная, практическая и распорядительная. Прасковья Андреевна, видя нашу беспомощность, взяла самодержавно бразды правления, я повиновался, как негр.
С месяц
отец мой оставался арестованным в доме Аракчеева; к нему никого не пускали; один
С.
С. Шишков
приезжал по приказанию государя расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и о свидании
с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург.
Изредка отпускал он меня
с Сенатором в французский театр, это было для меня высшее наслаждение; я страстно любил представления, но и это удовольствие приносило мне столько же горя, сколько радости. Сенатор
приезжал со мною в полпиесы и, вечно куда-нибудь званный, увозил меня прежде конца. Театр был у Арбатских ворот, в доме Апраксина, мы жили в Старой Конюшенной, то есть очень близко, но
отец мой строго запретил возвращаться без Сенатора.
Между рекомендательными письмами, которые мне дал мой
отец, когда я ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки, перевертывал и прятал опять в стол, откладывая визит свой до другого дня. Письмо это было к семидесятилетней знатной, богатой даме; дружба ее
с моим
отцом шла
с незапамятных времен; он познакомился
с ней, когда она была при дворе Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и сюда, наконец оба
приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к дядям; в последний раз он виделся
с моим
отцом после смерти Сенатора, он
приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли.
Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос,
с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
В нашей местности исстари так повелось, что выйдет молодой человек из кадетского корпуса, прослужит годик-другой и
приедет в деревню на хлеба к
отцу с матерью.
Приехали на места мировые посредники, дети
отцов своих, и привезли
с собой старые пререкания, на новый лад выстроенные.
Однажды зимой молодой Савельцев
приехал в побывку к
отцу в Щучью-Заводь. Осмотрелся
с недельку и затем, узнавши, что по соседству, в семье Затрапезных, имеется девица-невеста, которой предназначено в приданое Овсецово, явился и в Малиновец.
На святках староста опять
приехал и объявил, что Ольга Порфирьевна уж кончается. Я в это время учился в Москве, но на зимнюю вакацию меня выпросили в Заболотье. Матушка в несколько минут собралась и вместе
с отцом и со мной поехала в Уголок.
Дивилися гости белому лицу пани Катерины, черным, как немецкий бархат, бровям, нарядной сукне и исподнице из голубого полутабенеку, сапогам
с серебряными подковами; но еще больше дивились тому, что не
приехал вместе
с нею старый
отец.
Мать моя была католичка. В первые годы моего детства в нашей семье польский язык господствовал, но наряду
с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски,
с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый русский язык я слышал от сестер
отца, но они
приезжали к нам редко.
Ее это огорчило, даже обидело. На следующий день она
приехала к нам на квартиру, когда
отец был на службе, а мать случайно отлучилась из дому, и навезла разных материй и товаров, которыми завалила в гостиной всю мебель. Между прочим, она подозвала сестру и поднесла ей огромную куклу, прекрасно одетую,
с большими голубыми глазами, закрывавшимися, когда ее клали спать…
Вскоре он уехал на время в деревню, где у него был жив старик
отец, а когда вернулся, то за ним
приехал целый воз разных деревенских продуктов, и на возу сидел мальчик лет десяти — одиннадцати, в коротенькой курточке,
с смуглым лицом и круглыми глазами, со страхом глядевшими на незнакомую обстановку…
Судьба Устеньки быстро устроилась, — так быстро, что все казалось ей каким-то сном. И долго впоследствии она не могла отделаться от этого чувства. А что, если б Стабровский не захотел
приехать к ним первым? если бы
отец вдруг заупрямился? если бы соборный протопоп начал отговаривать папу? если бы она сама, Устенька, не понравилась
с первого раза чопорной английской гувернантке мисс Дудль? Да мало ли что могло быть, а предвидеть все мелочи и случайности невозможно.
— Папа, будем смотреть на вещи прямо, — объясняла она
отцу при Устеньке. — Я даже завидую Устеньке… Будет она жить пока у
отца, потом
приедет с ярмарки купец и возьмет ее замуж. Одна свадьба чего стоит: все будут веселиться, пить, а молодых заставят целоваться.
— Послушай, я не пойму, как это тебя угораздило вместе
с отцом приехать сюда?
В Заполье Галактион
приезжал только на несколько часов, когда бывали заседания банковского правления. Здесь он, между прочим, встретился и
с отцом.
Отец и сын на этот раз расстались мирно. Галактион даже съездил в Прорыв, чтобы повидаться
с Емельяном, который не мог
приехать в Суслон, потому что его Арина Матвеевна была больна, — она в отсутствие грозного тестя перебралась на мельницу. Михей Зотыч делал вид, что ничего не знает о ее присутствии. Этот обман тяготил всех, и Галактион от души пожалел молчавшего, по обыкновению, Емельяна.
«Мой муж не
приехал, нет даже письма,
И брат и
отец ускакали, —
Сказала я матушке: — Еду сама!
Довольно, довольно мы ждали!»
И как ни старалась упрашивать дочь
Старушка, я твердо решилась;
Припомнила я ту последнюю ночь
И всё, что тогда совершилось,
И ясно сознала, что
с мужем моим
Недоброе что-то творится…
Маланья Сергеевна
с горя начала в своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего сына; но он все только отписывался, благодарил
отца за жену, за присылаемые деньги, обещал
приехать вскоре — и не ехал.
— Это он к тебе
приезжал! — накинулась Дарья на младшую дочь, Феклисту. — Все я вижу… Мало вам
с Аннушкой фабрики, так вы в глазах страмите
отца с матерью.
На днях у меня был Оболенский, он сын того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м году. Служит при Гасфорте,
приезжал в Ялуторовск по какому-то поручению и, услышав мою фамилию, зашел навестить меня.
С ним я потолковал о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он жил
с отцом во флигеле в соседстве
с Ротастом. Тогда этот Оболенский несознательно бегал — ему теперь только 32 года. — Только странный какой-то человек, должно быть вроде своего
отца.
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить
с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда
приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания
с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Дочь свою он познакомил
с Женни, не ожидая на то никакого желания со стороны
приезжей гостьи или ее
отца.
Ульрих Райнер
приехал в Россию статным, прекрасным юношею. Он был похож на своего могучего
отца, но выражение его лица смягчилось некоторыми тонкими чертами матери.
С этого лица постоянно не сходило серьезное выражение Губерта Райнера, но на нем не было Губертовой холодности и спокойной флегмы: вместо них лицо это дышало французскою живостью характера. Оно было вместе и серьезно и живо.
— К Александру Тихонычу дочка вчерашнего числа
приехала из Петербурга.
С мужем, говорят, совсем решилась: просит
отца в монастыре келейку ей поставить и там будет жить белицей.
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже, чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши
отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут
с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то, что мы рассмеемся или пошутим между собою. И вот, если вы
приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
Когда же мой
отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все
приедут, и что в поле остался только народ молодой, всего серпов
с сотню, под присмотром десятника.
Отец с матерью
приехали перед обедом часа за два.
Отец с матерью ни
с кем в Симбирске не виделись; выкормили только лошадей да поели стерляжьей ухи, которая показалась мне лучше, чем в Никольском, потому что той я почти не ел, да и вкуса ее не заметил: до того ли мне было!.. Часа в два мы выехали из Симбирска в Чурасово, и на другой день около полден туда
приехали.
Отец мой докладывал, что до Знаменья, то есть до 27 ноября, еще
с лишком два месяца и что в половине ноября всегда становится зимний путь, а мы
приехали в карете.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор
приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и
с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа
с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Отец приехал, весь
с ног до головы забрызганный грязью.
Часа за два до обеда мы
с отцом в санках
приехали к верховью пруда.
Как только мать стала оправляться,
отец подал просьбу в отставку; в самое это время
приехали из полка мои дяди Зубины; оба оставили службу и вышли в чистую, то есть отставку; старший
с чином майора, а младший — капитаном.
Вдруг получил он письмо от Михайлушки, известного поверенного и любимца Прасковьи Ивановны, который писал, что по тяжебному делу
с Богдановыми
отцу моему надобно
приехать немедленно в Симбирск и что Прасковья Ивановна приказывает ему поскорее собраться и Софью Николавну просит поторопиться.
Чтобы не так было скучно бабушке без нас, пригласили к ней Елизавету Степановну
с обеими дочерьми, которая обещала
приехать и прожить до нашего возвращенья, чему
отец очень обрадовался.
Милая моя сестрица была так смела, что я
с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу
с радостными криками: «Маменька
приехала, тятенька
приехал!» — а потом
с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к
отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Приехал отец из присутствия, и я принялся
с новым жаром описывать ему, как прошла Белая, и рассказывал ему еще долее, еще горячее, чем матери, потому что он слушал меня как-то охотнее.
Наконец мы собрались совсем, и хозяйка согласилась отпустить нас, взяв честное слово
с моего
отца и матери, что мы непременно
приедем в исходе лета и проживем всю осень.
Наконец гости уехали, взяв обещание
с отца и матери, что мы через несколько дней
приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров
с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых:
с девочками Мансуровыми она была дружна, а
с Булгаковыми только знакома.