Неточные совпадения
Вступительный экзамен
в гимназию Дронов сдал блестяще, Клим — не выдержал. Это настолько сильно задело его, что,
придя домой, он ткнулся головой
в колена матери и зарыдал. Мать ласково успокаивала его, сказала много милых слов и даже похвалила...
Одна из сестер Золотухиной, как я уже упомянул выше, была выдана замуж
в губернский город за приходского священника, и Марье Маревне
пришло на мысль совершенно основательное предположение, что добрые родные, как люди зажиточные и притом бездетные, охотно согласятся взять к себе
в дом племянника и поместить его
в губернскую
гимназию приходящим учеником.
Приехал он как-то тихо, без всякой помпы, и
в гимназию пришел пешком, по звонку, вместе с учителями.
Через несколько дней из округа
пришла телеграмма: немедленно устранить Кранца от преподавания.
В большую перемену немец вышел из
гимназии, чтобы более туда не возвращаться. Зеленый и злой, он быстро шел по улице, не глядя по сторонам, весь поглощенный злобными мыслями, а за ним шла гурьба учеников, точно стая собачонок за затравленным, но все еще опасным волком.
Дня через три
в гимназию пришла из города весть: нового учителя видели пьяным… Меня что-то кольнуло
в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается на квартире. Как бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда на пороге, с журналом
в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
Однажды жена его
пришла к моей матери экстренно, испуганная, и сказала, что «у Игнатия вышли неприятности
в гимназии».
Гаврило Жданов, после отъезда Авдиева поступивший-таки
в гимназию, часто
приходил ко мне, и, лежа долгими зимними сумерками на постели
в темной комнате, мы вели с ним тихие беседы. Порой он заводил вполголоса те самые песни, которые пел с Авдиевым.
В темноте звучал один только басок, но
в моем воображении над ним вился и звенел бархатный баритон, так свободно взлетавший на высокие ноты… И сумерки наполнялись ощутительными видениями…
Когда ученики уходили
в гимназию, Дитяткевич
приходил в пустые квартиры, рылся
в сундуках, конфисковывал портсигары и обо всем найденном записывал
в журнал.
— Нечего, нечего разглядывать, — сурово приказал Симеон, — идите-ка, панычи, вон отсюда! Не место вам здесь:
придет полиция, позовет вас
в свидетели, — тогда вас из военной
гимназии — киш, к чертовой матери! Идите-ка подобру-поздорову!
Николай Чудинов — очень бедный юноша. Отец его служит главным бухгалтером казначейства
в отдаленном уездном городке. По-тамошнему, это место недурное, и семья могла содержать себя без нужды, как вдруг сыну
пришла в голову какая-то"гнилая фантазия". Ему было двадцать лет, а он уже возмечтал! Учиться! разве мало он учился! Слава богу, кончил
гимназию — и будет.
Страсть к кочевой жизни
пришла к нему очень рано. Уже
в детстве он переменил чуть не три
гимназии, покуда наконец попал
в кадетский корпус, но и там кончил неважно и был выпущен, по слабости здоровья, для определения к штатским делам.
К тому же
в последние дни между гимназистами держался упорный слух, будто директор донес попечителю учебного округа, что Передонов сошел с ума, и будто скоро
пришлют его свидетельствовать и затем уберут из
гимназии.
В то же время полетели доносы на Передонова к попечителю учебного округа. Из округа
прислали запрос директору. Хрипач сослался на свои прежние донесения и прибавил, что дальнейшее пребывание Передонова
в гимназии становится положительно опасным, так как его душевная болезнь заметно прогрессирует.
Он, впрочем, насчет этого не сказал ей ни слова; ему было тяжело с ней говорить, и он торопился
в гимназию;
пришедши туда прежде окончания другой лекции, он стоял у окна
в рекреационной зале.
Варвара Михайловна. Почему-то мне вспомнилась одна грустная песенка… Ее, бывало, пели прачки
в заведении моей матери… Я тогда была маленькая, училась
в гимназии. Помню,
придешь домой, прачешная полна серого, удушливого пара…
в нем качаются полуодетые женщины и негромко, устало поют...
Распорядиться же не
приходить в 40 градусов совершенно
в гимназию было нельзя, потому что на весь наш губернский город едва ли был десяток градусников у самых важных лиц.
Васе я назвал свою настоящую фамилию, родину, сказал, что был
в гимназии и увлекся цирком, а о других похождениях ни слова. Я был совершенно спокоен, что, если буду
в театре, мой отец паспорт
пришлет. А Вася дал мне слово, что своего отца он уговорит принять меня.
В юности, не кончив курса
гимназии, он поступил
в пехотный полк,
в юнкера. Началась разгульная казарменная жизнь, с ее ленью, с ее монотонным шаганьем «справа по одному», с ее «нап-пле-чо!» и «шай, нак-кра-ул!» и пьянством при каждом удобном случае. А на пьянство его отец, почтовый чиновник какого-то уездного городка,
присылал рублей по десяти
в месяц, а
в праздники, получивши мзду с обывателей, и по четвертному билету.
На другой день поутру, когда мы оделись и
пришли пить чай
в дом, Иван Ипатыч, против обыкновения, вышел к нам, объяснил мою вину Манасеиным и Елагину, приказал им идти
в гимназию, а меня лишил чаю, велел остаться дома, идти во флигель, раздеться, лечь
в постель и пролежать
в ней до вечера, а вместо завтрака и обеда велел дать мне ломоть хлеба и стакан воды.
В седьмом часу вечера, когда воспитанники воротились из
гимназии и пили чай
в столовой, Иван Ипатыч
прислал мне сказать, чтоб я оделся и
пришел туда же.
Сердце сжалось у меня
в груди, я понял, к чему клонится речь, понял, что беда не прошла, а
пришла и что мне не уйти от казанской
гимназии.
Гимназия пришла в обыкновенный порядок, и учебная жизнь потекла своей обычной колеей.
— А помните,
в гимназии?.. Вы
приходили со скрипкой на уроки танцев.
По рассказам покойного Бенни (которых он никогда не давал повода заподозревать ни
в малейшей несправедливости), он
в доме отца своего совсем не знал польского характера, а
придя в соприкосновение с своими польскими сверстниками
в пиотрковской
гимназии, не умел ни на чем сойтись с ними и с первого же раза не полюбил их.
Брюнетка, как сама она говорила, очень скучала на этих жалких вечерах; она с пренебрежением отказывалась от подаваемых ей конфет, жаловалась на духоту и жар и беспрестанно звала мать домой; но Марья Ивановна говорила, что Владимир Андреич знает, когда
прислать лошадей, и,
в простоте своего сердца, продолжала играть
в преферанс с учителем
гимназии и Иваном Иванычем с таким же наслаждением, как будто бы
в ее партии сидели самые важные люди; что касается до блондинки, то она выкупала скуку, пересмеивая то красный нос Ивана Иваныча, то неуклюжую походку стряпчего и очень некстати поместившуюся у него под левым глазом бородавку, то… но, одним словом, всем доставалось!
«А вдруг мама не приедет за мной? — беспокойно,
в сотый раз, спрашивал сам себя Буланин. — Может быть, она не знает, что нас распускают по субботам? Или вдруг ей помешает что-нибудь? Пусть уж тогда бы
прислала горничную Глашу. Оно, правда, неловко как-то воспитаннику военной
гимназии ехать по улице с горничной, ну, да что уж делать, если без провожатого нельзя…»
Как и отчего это произошло: обстоятельства ли жизни, или некоторая идеальность миросозерцания и прирожденные чувства целомудрия и стыдливости были тому причиной, но только, не говоря уже о
гимназии, но и
в училище, живя
в сотовариществе таких повес, как студенты, Иосаф никогда не участвовал
в их разных любовных похождениях и даже избегал разговора с ними об этом; а потом, состоя уже столько времени на службе, он только раз во все это время,
пришедши домой несколько подгулявши, вдруг толкнул свою кухарку, очень еще не старую крестьянскую бабу, на диван.
Когда нас распустили и мы стали
в прихожей надевать наши шинельки, мне очень хотелось посмотреть, что наденет на себя Ферапонтов, но он пошел так,
в одном только вицмундирчике. «Так вот отчего, — подумал я, — от него так пахнет сыростью. Он и
в гимназию, видно,
пришел насквозь пробитый дождем». Чиновничишко, накинув на себя какое-то вретище вместо шинели, поплелся тоже за ним и начал опять ему что-то толковать и внушать. Мальчик пошел, потупя голову.
Души моей он не знал, а весь внешний распорядок моей жизни возмущал его, ибо не вкладывался
в его понимание.
В гимназии я хорошо учился, и это его огорчало. Когда
приходили гости — адвокаты, литераторы и художники, — он тыкал
в меня пальцем и говорил...
Петруша. И неблагородно, даже скверно! А я
пришел сказать вам, что я сам не хочу оставаться
в этом доме. Я вдумался
в свое положение и убедился, что семья есть главная преграда для развития индивидуальности; отец посылает меня опять
в гимназию, а я убедился, что стал выше всех преподавателей по своему развитию. Я сейчас читал Бокля. Он это самое говорит. Я поеду
в Москву.
У нее четверо детей. Двое старших, Ромка и Алечка, еще не
пришли из
гимназии, а младшие — семилетний Адька и пятилетний Эдька, здоровые мальчуганы со щеками, пестрыми от грязи, от лишаев, от размазанных слез и от раннего весеннего загара, — торчат около матери. Они оба держатся руками за край стола и попрошайничают. Они всегда голодны, потому что их мать насчет стола беспечна: едят кое-как,
в разные часы, посылая
в мелочную лавочку за всякой всячиной...
Когда умерла мать, отец Петр Леонтьич, учитель чистописания и рисования
в гимназии, запил, наступила нужда; у мальчиков не было сапог и калош, отца таскали к мировому,
приходил судебный пристав и описывал мебель…
Гимназия,
в которой было так трудно учиться, несмотря на все старания; товарищи, преследовавшие его и неизвестно по какой причине называвшие его крайне обидным названием — «селедкою»; невыдержанный экзамен из русского языка; тяжелая, унизительная сцена, когда он, выключенный из
гимназии,
пришел домой весь
в слезах.
Пришел он
в серый ноябрьский полдень, когда все были дома и сидели за чаем, кроме Пети, давно уже ушедшего
в гимназию.
При
гимназии состоял пансион, учрежденный на дворянские деньги. Детей разночинцев туда не принимали — исключение делали для некоторых семей
в городе из именитых купцов. Дворяне жили
в смежном здании,
приходили в классы
в курточках, за что немало над ними потешались, и потом уже стали носить блузы.
Я был удивлен (не дальше как
в 1907 году,
в Москве), когда один из нынешних беллетристов, самой новой формации, приехавший ставить свою пьесу из еврейского быта,
пришел ко мне
в номер"Лоскутной"гостиницы и стал мне изливаться — как он любил мой роман, когда учился
в гимназии.
Пришел я
в гимназию с мукою и стыдом. Конечно, никто, кроме меня, Не остригся. Меня оглядывали с усмешкой: пай-мальчик, поспешивший исполнить приказание начальства.
Сирень отцвела и сыпала на дорожки порыжевшие цветки, по саду яркой бело-розовой волной покатились цветущие розы, шиповник и жасмин. Экзамены кончились. Будет педагогический совет, нам выдадут аттестаты зрелости, — и прощай,
гимназия, навсегда! Портному уже было заказано для меня штатское платье (
в то время у студентов еще не было формы), он два раза
приходил примерять визитку и брюки, а серо-голубое новенькое летнее пальто уже висело на вешалке
в передней.
А работа умственная требовалась колоссальная; пять часов продолжались уроки
в гимназии;
придешь домой, — обед, час-два отдыха; от пяти до шести — занятия с гувернанткою нашей Марией Порфирьевной, один день немецким языком, другой день французским; потом уроки учить часов до одиннадцати.
Мама, как узнала,
пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано ходить
в гимназию с двоюродным моим братом Генею, который
в то время жил у нас. Он был уже во втором классе
гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу моему уже была не по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
Завоевывается еще десяток крепостей, и
в гимназию прихожу триумфатором, предводителем закаленных
в бою, непобедимых легионов.
— Я ведь к вам только на минутку зашел.
В женской
гимназии в подвале стена треснула, так меня просили
прийти поскорее посмотреть. Надо сходить.
Проиграв два рубля, Финкс вспоминает про
гимназию и
приходит в ужас.
С этих пор прошло пять лет жизни тихой и совершенно счастливой, и когда писательский сын был уже
в третьем классе
гимназии, Апрель Иваныч вдруг стал сбираться к родным
в свою «поляцкую сторону» и, несмотря на многие неудобства, уехал туда грустный, а возвратился еще грустнее, и как раз
в это самое время
пришло ужасное письмо от Зинаиды Павловны, возвещавшей Праше, что она живет тем, что чистит ягоды для варенья и что бог тогда же давно дал ей «двойку зараз, мальчика и девочку».