Неточные совпадения
У Самгина дрожали
ноги в коленях, он
присел на диван, рассматривая пружину очков, мигая.
У него дрожали
ноги, он все как-то
приседал, покачивался. Самгин слушал его молча, догадываясь — чем ушиблен этот человек? Отодвинув Клима плечом, Лютов прислонился к стене на его место, широко развел руки...
У Клима задрожали
ноги, он
присел на землю, ослепленно мигая, пот заливал ему глаза; сорвав очки, он смотрел, как во все стороны бегут каменщики, плотники и размахивают руками.
Красоткин
присел на постельке, в
ногах у Илюши. Он хоть, может быть, и приготовил дорогой, с чего развязно начать разговор, но теперь решительно потерял нитку.
Заря уже занялась, когда он возвратился домой. Образа человеческого не было на нем, грязь покрывала все платье, лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо глядели глаза. Сиплым шепотом прогнал он от себя Перфишку и заперся в своей комнате. Он едва держался на
ногах от усталости, но он не лег в постель, а
присел на стул
у двери и схватился за голову.
На третий или на четвертый день мы с братом и сестрой были в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными
ногами через забор со стороны пруда и,
присев в высокой траве и бурьянах, поманил нас к себе. Вид
у него был унылый и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже как будто обвис.
Варвара Павловна тотчас, с покорностью ребенка, подошла к ней и
присела на небольшой табурет
у ее
ног. Марья Дмитриевна позвала ее для того, чтобы оставить, хотя на мгновенье, свою дочь наедине с Паншиным: она все еще втайне надеялась, что она опомнится. Кроме того, ей в голову пришла мысль, которую ей непременно захотелось тотчас высказать.
Марья плохо помнила, как ушел Матюшка.
У нее сладко кружилась голова, дрожали
ноги, опускались руки… Хотела плакать и смеяться, а тут еще свой бабий страх. Вот сейчас она честная мужняя жена, а выйдет в лес — и пропала… Вспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась.
Присела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел жену с заплаканным лицом.
Наконец, далеко за полночь, тоска его одолела: он встал, отыскал впотьмах свою трубку с черешневым чубуком, раскурил ее и, тяжело вздохнув старою грудью, в одном белье
присел в
ногах у Гловацкого.
— Ну-с, мой милый,
у меня всегда было священнейшим правилом, что с друзьями пить сколько угодно, а одному — ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! — проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески
у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих больных
ногах присел перед Грушей.
Слушать его голос было тяжело, и вся его фигура вызывала то излишнее сожаление, которое сознает свое бессилие и возбуждает угрюмую досаду. Он
присел на бочку, сгибая колени так осторожно, точно боялся, что
ноги у него переломятся, вытер потный лоб.
— Вас, впрочем, я не пущу домой, что вам сидеть одному в нумере? Вот вам два собеседника: старый капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она
у меня большая охотница говорить о литературе, — заключил старик и, шаркнув правой
ногой,
присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.
— Повремени одну минутку, Прасковья Ивановна, прошу тебя, — остановила Варвара Петровна, всё с тем же чрезмерным спокойствием, — сделай одолжение,
присядь, я намерена все высказать, а
у тебя
ноги болят.
Этот парень всегда вызывал
у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство опалило юношу гневом, он поднял
ногу, с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув,
присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились на него сзади, ударами по уху свалили на снег и стали топтать
ногами, приговаривая...
Поздно. Справа и сзади обрушились городские с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова
у него вросла в плечи, руки короткие, — подняв их на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая,
приседают и ложатся под
ноги ему, точно брёвна срубленные.
Все двигаются не торопясь и молча, а он вертится около головки —
у колеса, щупает чёрными пальцами натяжение струн,
приседая, смотрит узкими глазами вдоль них и бежит на прямых
ногах в конец пустыря, чтобы облегчить или прибавить груз.
(Прим. автора.)] сверх рубашки косоворотки, в туфлях на босую
ногу; подле него пряла на самопрялке козий пух Арина Васильевна и старательно выводила тонкие длинные нити, потому что затеяла выткать из них домашнее сукно на платье своему сыночку, так чтоб оно было ему и легко, и тепло, и покойно;
у окошка сидела Танюша и читала какую-то книжку; гостившая в Багрове Елизавета Степановна
присела подле отца на кровати и рассказывала ему про свое трудное житье, про службу мужа, про свое скудное хозяйство и недостатки.
Гордей Евстратыч осторожно
присел на самый кончик дивана, в самых
ногах у Порфира Порфирыча, от которого так и разило перегорелой водкой. Порфир Порфирыч набил глиняную трубку с длиннейшим чубуком «Жуковым» и исчез на время в клубах дыма.
Татьяна Власьевна
присела в изнеможении на стопу принесенных кирпичей, голова
у ней кружилась,
ноги подкашивались, но она не чувствовала ни холодного ветра, глухо гудевшего в пустых стенах, ни своих мокрых
ног, ни надсаженных плеч.
Другой зажёг спичку,
присел на землю.
У ног его лежала рука, пальцы её, крепко стиснутые в кулак, тихо расправлялись.
— Она сказала, — повторил капитан,
у которого покраснели виски, — вот что: «Да,
у меня затекла
нога, потому что эти каблуки выше, чем я привыкла носить». Все! А? — Он хлопнул себя обеими руками по коленям и спросил: — Каково? Какая барышня ответит так в такую минуту? Я не успел влюбиться, потому что она, грациозно
присев, собрала свое хозяйство и исчезла.
— Поди мне большой лопух сорви, — и как парень от него отвернулся, он снял косу с косья,
присел опять на корточки, оттянул одною рукою икру
у ноги, да в один мах всю ее и отрезал прочь. Отрезанный шмат мяса величиною в деревенскую лепешку швырнул в Орлик, а сам зажал рану обеими руками и повалился.
Вошел маленький, лысый старичок, повар генерала Жукова, тот самый,
у которого сгорела шапка. Он
присел, послушал и тоже стал вспоминать и рассказывать разные истории. Николай, сидя на печи, свесив
ноги, слушал и спрашивал все о кушаньях, какие готовили при господах. Говорили о битках, котлетах, разных супах, соусах, и повар, который тоже все хорошо помнил, называл кушанья, каких нет теперь; было, например, кушанье, которое приготовлялось из бычьих глаз и называлось «поутру проснувшись».
Ноги подкосились, и он
присел у забора, не обращая более внимания ни на проходивших людей, ни на толпу, начинавшую сбираться возле него, ни на оклики и расспросы любопытных, его окруживших.
«Было бы-де всыпано, а там и баста: само смелет как надо!» Вице-губернаторских детей, двух братьев, привел худощавый француз-гувернер и, видимо, не желая, чтобы они смешались с плебеями, поставил их вдали от нашей группы, а сам
присел на окне и с каким-то особенным эффектом вывернул голени
у ног.
У ног присела девочка, держа их в руках своих.
«Боже мой, Боже мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Чтó бы мне с собой сделать?» И она быстро, застучав
ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже.
У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа
присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала.