Неточные совпадения
С ребятами, с дево́чками
Сдружился, бродит по лесу…
Недаром он бродил!
«Коли платить не можете,
Работайте!» — А
в чем твоя
Работа? — «Окопать
Канавками желательно
Болото…» Окопали мы…
«Теперь рубите лес…»
— Ну, хорошо! — Рубили мы,
А немчура показывал,
Где надобно рубить.
Глядим: выходит просека!
Как просеку прочистили,
К болоту поперечины
Велел по ней
возить.
Ну, словом: спохватились мы,
Как уж дорогу сделали,
Что немец нас поймал!
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья:
завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое? сыновья наши совсем от рук отбились, помогать
в работах не хотят, все
в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
Одни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как на огне;
работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых
в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось
заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя
сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела
в поле, следила за
работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
Привалов
в эту горячую пору успел отделать вчерне свой флигелек
в три окна, куда и перешел
в начале мая; другую половину флигеля пока занимали Телкин и Нагибин.
Работа по мельнице приостановилась, пока не были подысканы новые рабочие. Свободное время, которое теперь оставалось у Привалова, он
проводил на полях, присматриваясь к крестьянскому хозяйству на месте.
Попадался ли ему клочок бумаги, он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник,
проводил кругом каемочку и принимался за
работу: нарисует глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или дом с трубой и дымом
в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то года, село Малые Брыки».
Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался
в кресла, как человек, утомленный тяжкой
работой,
проводил рукой по лицу.
Стал очень усердно заниматься гимнастикою; это хорошо, но ведь гимнастика только совершенствует материал, надо запасаться материалом, и вот на время, вдвое большее занятий гимнастикою, на несколько часов
в день, он становится чернорабочим по
работам, требующим силы:
возил воду, таскал дрова, рубил дрова, пилил лес, тесал камни, копал землю, ковал железо; много
работ он проходил и часто менял их, потому что от каждой новой
работы, с каждой переменой получают новое развитие какие-нибудь мускулы.
«Лучшее развлечение от мыслей —
работа, — думала Вера Павловна, и думала совершенно справедливо: — буду
проводить целый день
в мастерской, пока вылечусь. Это мне поможет».
— Вы видите, — продолжала она: — у меня
в руках остается столько-то денег. Теперь: что делать с ними! Я
завела мастерскую затем, чтобы эти прибыльные деньги шли
в руки тем самым швеям, за
работу которых получены. Потому и раздаю их нам; на первый раз, всем поровну, каждой особо. После посмотрим, так ли лучше распоряжаться ими, или можно еще как-нибудь другим манером, еще выгоднее для вас. — Она раздала деньги.
Но что же доказывает все это? Многое, но на первый случай то, что немецкой
работы китайские башмаки,
в которых Россию
водят полтораста лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз, когда удается расправить члены, являются такие свежие и молодые силы. Это нисколько не обеспечивает будущего, но делает его крайне возможным.
Неважные испытания, горькие столкновения, которые для многих прошли бы бесследно,
провели сильные бразды
в ее душе и были достаточным поводом внутренней глубокой
работы.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились
в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча
проводила Мавруша
в каморке, и не только не садилась около мужа во время его
работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета
в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Мосолов умер
в 1914 году. Он пожертвовал
в музей драгоценную коллекцию гравюр и офортов, как своей
работы, так и иностранных художников. Его тургеневскую фигуру помнят старые москвичи, но редко кто удостаивался бывать у него. Целые дни он
проводил в своем доме за
работой, а иногда отдыхал с трубкой на длиннейшем черешневом чубуке у окна, выходившего во двор, где помещался
в восьмидесятых годах гастрономический магазин Генералова.
За
работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят рублей
в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так:
отвел художнику
в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Писарь давно обленился, отстал от всякой
работы и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как тот поворачивал всякое дело. Заразившись его энергией, писарь начал
заводить строгие порядки у себя
в доме, а потом
в волости. Эта домашняя революция закончилась ссорой с женой, а
в волости взбунтовался сторож Вахрушка.
У Сашки я делал всё по крестьянской
работе: жал, убирал, молотил, картошку копал, а Сашка за меня
в кОзну бревна
возил.
— Напрасно так нас обижаете, — мы от вас, как от государева посла, все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы
в нас усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей
работы теперь не скажем, а извольте к государю
отвезти — он увидит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.
Каждое утро он
проводил за
работой, обедал отлично (Варвара Павловна была хозяйка хоть куда), а по вечерам вступал
в очаровательный, пахучий, светлый мир, весь населенный молодыми веселыми лицами, — и средоточием этого мира была та же рачительная хозяйка, его жена.
Кожин сам отворил и
провел гостя не
в избу, а
в огород, где под березой, на самом берегу озера, устроена была небольшая беседка. Мыльников даже обомлел, когда Кожин без всяких разговоров вытащил из кармана бутылку с водкой. Вот это называется ударить человека прямо между глаз… Да и место очень уж было хорошее. Берег спускался крутым откосом, а за ним расстилалось озеро, горевшее на солнце, как расплавленное. У самой воды стояла каменная кожевня,
в которой летом
работы было совсем мало.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил
провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же,
в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная
работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
Когда Петр Елисеич пришел
в девять часов утра посмотреть фабрику, привычная
работа кипела ключом. Ястребок встретил его
в доменном корпусе и
провел по остальным.
В кричном уже шла
работа,
в кузнице,
в слесарной, а
в других только еще шуровали печи, смазывали машины, чинили и поправляли. Под ногами уже хрустела фабричная «треска», то есть крупинки шлака и осыпавшееся с криц и полос железо — сор.
Катря
провела их
в переднюю, куда к ним вышел и сам Петр Елисеич. Он только что оторвался от
работы и не успел снять даже больших золотых очков.
У закостеневшего на заводской
работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ
в его канцелярское сердце, стоило только
завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая.
— Так-с; они ни больше ни меньше, как выдали студента Богатырева, которого увезли
в Петербург
в крепость; передавали все, что слышали на сходках и
в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно,
сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь
в каторжную
работу. Но тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные на гибель, а он убил этим все дело.
Женичка дома не жил: мать отдала его
в один из лучших пансионов и сама к нему очень часто ездила, но к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время
проводили вдвоем — и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров садился с ним играть
в пикет; но и тут Мари или сидела около них с
работой, или просто смотрела им
в карты.
Воротясь с фабрики, она
провела весь день у Марьи, помогая ей
в работе и слушая ее болтовню, а поздно вечером пришла к себе
в дом, где было пусто, холодно и неуютно. Она долго совалась из угла
в угол, не находя себе места, не зная, что делать. И ее беспокоило, что вот уже скоро ночь, а Егор Иванович не несет литературу, как он обещал.
— Дайте вы мне какую-нибудь тяжелую
работу, братцы! Не могу я так, без толку жить! Вы все
в деле. Вижу я — растет оно, а я —
в стороне!
Вожу бревна, доски. Разве можно для этого жить? Дайте тяжелую
работу!
Каждый раз, придя к своим друзьям, я замечал, что Маруся все больше хиреет. Теперь она совсем уже не выходила на воздух, и серый камень — темное, молчаливое чудовище подземелья — продолжал без перерывов свою ужасную
работу, высасывая жизнь из маленького тельца. Девочка теперь большую часть времени
проводила в постели, и мы с Валеком истощали все усилия, чтобы развлечь ее и позабавить, чтобы вызвать тихие переливы ее слабого смеха.
— Покуда — ничего.
В департаменте даже говорят, что меня столоначальником сделают. Полторы тысячи — ведь это куш. Правда, что тогда от частной службы отказаться придется, потому что и на дому казенной
работы по вечерам довольно будет, но что-нибудь легонькое все-таки и посторонним трудом можно будет заработать, рубликов хоть на триста. Квартиру наймем; ты только вечером на уроки станешь ходить, а по утрам дома будешь сидеть; хозяйство свое
заведем — живут же другие!
"Всю жизнь
провел в битье, и теперь срам настал, — думалось ему, — куда деваться? Остаться здесь невозможно — не выдержишь! С утра до вечера эта паскуда будет перед глазами мыкаться. А ежели ей волю дать — глаз никуда показать нельзя будет. Без
работы, без хлеба насидишься, а она все-таки на шее висеть будет. Колотить ежели, так жаловаться станет, заступку найдет. Да и обтерпится, пожалуй, так что самому надоест… Ах, мочи нет, тяжко!"
Через месяц они были муж и жена, и, как я сказал выше, позволили себе
в праздности
провести будничный день. Но назавтра оба уж были
в работе.
— Ротмистр Праскухин! — сказал генерал: — сходите пожалуйста
в правый ложемент и скажите 2-му батальону М. полка, который там на
работе, чтоб он оставил
работу, не шумя вышел оттуда и присоединился бы к своему полку, который стоит под горой
в резерве. Понимаете? Сами
отведите к полку.
— Ох, устала! — присела она с бессильным видом на жесткую постель. — Пожалуйста, поставьте сак и сядьте сами на стул. Впрочем, как хотите, вы торчите на глазах. Я у вас на время, пока приищу
работу, потому что ничего здесь не знаю и денег не имею. Но если вас стесняю, сделайте одолжение, опять прошу, заявите сейчас же, как и обязаны сделать, если вы честный человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить
в гостинице, а уж
в гостиницу извольте меня
проводить сами… Ох, только я устала!
— Эх, куманек! Много слышится, мало сказывается. Ступай теперь путем-дорогой мимо этой сосны. Ступай все прямо; много тебе будет поворотов и вправо и влево, а ты все прямо ступай; верст пять проедешь, будет
в стороне избушка,
в той избушке нет живой души. Подожди там до ночи, придут добрые люди, от них больше узнаешь. А обратным путем заезжай сюда, будет тебе
работа; залетела жар-птица
в западню;
отвезешь ее к царю Далмату, а выручку пополам!
— Ейный-то господин, — продолжала колобродить Евпраксеюшка, — никаких неприятностев ей не делает, ни
работой не принуждает, а между прочим, завсе
в шелковых платьях
водит!
Но собственной
работой занималась, может быть, только треть арестантов; остальные же били баклуши, слонялись без нужды по всем казармам острога, ругались,
заводили меж собой интриги, истории, напивались, если навертывались хоть какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали
в карты последнюю рубашку, и все это от тоски, от праздности, от нечего делать.
„Нужды, — говорит, —
в работе, благодаря благодетельнице моей, не имея и не будучи ничему иному обучен, я постоянно занимаюсь вязанием, чтобы
в праздности время не
проводить и иметь удовольствие кому-нибудь нечто презентовать от трудов своих“.
Придворные приходят смотреть
работу портных и ничего не видят, так как портные
водят иголками по пустому месту. Но, помня условие, все должностные лица говорят, что видят платья и хвалят их. То же делает и царь. Приходит время процессии,
в которой царь пойдет
в новом платье. Царь раздевается и надевает новые платья, т. е. остается голый и голый идет по городу. Но, помня условие, никто не решается сказать, что платьев нет, до тех пор, пока малое дитя не вскрикнуло: «Смотрите, он голый!»
Неусыпно и неослабно смотрел дедушка за крестьянскими и за господскими
работами: вовремя убрался с сенокосом, вовремя сжал яровое и ржаное и вовремя
свез в гумно.
Итак, я сидел за своей
работой.
В раскрытое окно так и дышало летним зноем. Пепко
проводил эти часы
в «Розе», где проходил курс бильярдной игры или гулял
в тени акаций и черемух с Мелюдэ. Где-то сонно жужжала муха, где-то слышалась ленивая перебранка наших милых хозяев,
в окно летела пыль с шоссе.
Трудный был этот год, год моей первой ученической
работы. На мне лежала обязанность вести хронику происшествий, — должен знать все, что случилось
в городе и окрестностях, и не прозевать ни одного убийства, ни одного большого пожара или крушения поезда. У меня везде были знакомства, свои люди, сообщавшие мне все, что случилось: сторожа на вокзалах, писцы
в полиции, обитатели трущоб. Всем, конечно, я платил. Целые дни на выставке я
проводил, потому что здесь узнаешь все городские новости.
Я
провел Гаршина по
работам, показал ему внизу, далеко под откосом, морг, вырытый
в земле, куда складывались трупы, здесь их раздевали, обмывали, признавали, а потом хоронили.
То и дело видишь во время
работы, как поднимают на берегу людей и замертво тащат их
в больницу, а по ночам подъезжают к берегу телеги с трупами, которые перегружают при свете луны
в большие лодки и
отвозят через Волгу зарывать
в песках на той стороне или на острове.
Чтобы не
проводить времени
в праздности, он составлял подробный каталог своим книгам и приклеивал к их корешкам билетики, и эта механическая, кропотливая
работа казалась ему интереснее, чем чтение.
Глеб уже не принимался
в этот день за начатую
работу.
Проводив старика соседа до половины дороги к озеру (дальше Глеб не пошел, да и дедушке Кондратию этого не хотелось), Глеб подобрал на обратном пути топор и связки лозняка и вернулся домой еще сумрачнее, еще задумчивее обыкновенного.
— Вот и подсобка моя вся тут, — продолжал звучным голосом Чурис,
проводя своей шаршавой рукой по белым волосам ребенка: — когда его дождешься? а мне уж
работа не
в мочь.
Так
проводил он праздники, потом это стало звать его и
в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба ушел с компанией таких же, как сам он, влюбленных
в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная
работа, можно утонуть десять раз
в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и
в ней — точно мысли
в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
Вечера дедушка Еремей по-прежнему
проводил в трактире около Терентия, разговаривая с горбуном о боге и делах человеческих. Горбун, живя
в городе, стал ещё уродливее. Он как-то отсырел
в своей
работе; глаза у него стали тусклые, пугливые, тело точно растаяло
в трактирной жаре. Грязная рубашка постоянно всползала на горб, обнажая поясницу. Разговаривая с кем-нибудь, Терентий всё время держал руки за спиной и оправлял рубашку быстрым движением рук, — казалось, он прячет что-то
в свой горб.
В первые годы моей литературной
работы журналы и газеты очень дорожили этим материалом, который охотно разрешался цензурой. Газета, печатавшая их, даже
завела отдел для этого материала под рубрикой «Записки театральной крысы».