Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу
на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог
провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал
на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Он говорил, что очень сожалеет, что
служба мешает ему
провести с семейством лето в деревне, что для него было бы высшим счастием, и, оставаясь в Москве, приезжал изредка в деревню
на день и два.
Два часа просидели и все шептались: «Дескать, как теперь Семен Захарыч
на службе и жалование получает, и к его превосходительству сам являлся, и его превосходительство сам вышел, всем ждать велел, а Семена Захарыча мимо всех за руку в кабинет
провел».
Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к
службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался
на ногах; в полночь Зурин
отвез меня в трактир.
Утром, в газетном отчете о торжественной
службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: «Радостью и ликованием
проводим защитницу нашу», — вот это глупо: почему люди должны чувствовать радость, когда их покидает то, что — по их верованию — способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как
на похоронах Баумана толстая женщина спросила...
Он чаще прежнего заставал ее у часовни молящеюся. Она не таилась и даже однажды приняла его предложение
проводить ее до деревенской церкви
на гору, куда ходила одна, и во время
службы и вне
службы, долго молясь и стоя
на коленях неподвижно, задумчиво, с поникшей головой.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор, русской
службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и
свести в карцер. Часть студентов пошла
провожать,
на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
—
Провожать я тебя не выйду — это уж, брат, ау! А ежели со
службы тебя выгонят — синенькую
на бедность пожертвую. Прощай.
Харитон Артемьич, как
на службу, отправлялся каждый день утром
на фабрику, чтобы всласть поругаться с Ечкиным и хоть этим
отвести душу.
Какие молодцы попадали сюда
на службу уже после реформы 1884 г., видно из приказов о смещении с должностей, о предании суду или из официальных заявлений о беспорядках по
службе, доходивших «до наглого разврата» (приказ № 87-й 1890 г.), или из анекдотов и рассказов, вроде хотя бы рассказа о каторжном Золотареве, человеке зажиточном, который
водил компанию с чиновниками, кутил с ними и играл в карты; когда жена этого каторжника заставала его в обществе чиновников, то начинала срамить его за то, что он
водит компанию с людьми, которые могут дурно повлиять
на его нравственность.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он может застать теперь одного только генерала, по
службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же
отвезет в Павловск, а ему до того времени очень хотелось сделать один визит.
На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
Отец Варвары Павловны, Павел Петрович Коробьин, генерал-майор в отставке, весь свой век
провел в Петербурге
на службе, слыл в молодости ловким танцором и фрунтовиком, находился, по бедности, адъютантом при двух-трех невзрачных генералах, женился
на дочери одного из них, взяв тысяч двадцать пять приданого, до тонкости постиг всю премудрость учений и смотров; тянул, тянул лямку и, наконец, годиков через двадцать добился генеральского чина, получил полк.
Гроб между тем подняли. Священники запели, запели и певчие, и все это пошло в соседнюю приходскую церковь. Шлепая по страшной грязи, Катишь шла по средине улицы и вела только что не за руку с собой и Вихрова; а потом, когда гроб поставлен был в церковь, она отпустила его и велела приезжать ему
на другой день часам к девяти
на четверке, чтобы после
службы проводить гроб до деревни.
— Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо,
свез его к какой-то важной барыне
на раут. «Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле…» Он всем и объяснил — и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть
на службе, — и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…
— Покуда — ничего. В департаменте даже говорят, что меня столоначальником сделают. Полторы тысячи — ведь это куш. Правда, что тогда от частной
службы отказаться придется, потому что и
на дому казенной работы по вечерам довольно будет, но что-нибудь легонькое все-таки и посторонним трудом можно будет заработать, рубликов хоть
на триста. Квартиру наймем; ты только вечером
на уроки станешь ходить, а по утрам дома будешь сидеть; хозяйство свое
заведем — живут же другие!
Ко всякому делу были приставлены особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно как в военной
службе от солдата в прежние времена кантонист происходил, чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы ездить, от конюха — конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от кормового мужика — кормовик, чтобы с гумна
на ворки корм
возить.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может быть, к тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае,
проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и
службе; каждое утро он
проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку, и
на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
В г. К. он и сблизился с семьей Тугановских и такими тесными узами привязался к детям, что для него стало душевной потребностью видеть их каждый вечер. Если случалось, что барышни выезжали куда-нибудь или
служба задерживала самого генерала, то он искренно тосковал и не находил себе места в больших комнатах комендантского дома. Каждое лето он брал отпуск и
проводил целый месяц в имении Тугановских, Егоровском, отстоявшем от К.
на пятьдесят верст.
У него не было ни семейных воспоминаний, потому что он вырос сиротой в чужом доме и чуть не с пятнадцати лет пошел
на тяжелую
службу; не было в жизни его и особенных радостей, потому что всю жизнь свою
провел он регулярно, однообразно, боясь хоть
на волосок выступить из показанных ему обязанностей.
— Ничего, князь: не вздыхайте. Я вам что тогда сказал в Москве
на Садовой, когда держал вас за пуговицу и когда вы от меня удирали, то и сейчас скажу: не тужите и не охайте, что
на вас напал Термосесов. Измаил Термосесов вам большую
службу сослужит. Вы вон там с вашею нынешнею партией, где нет таких плутов, как Термосесов, а есть другие почище его, газеты
заводите и стремитесь к тому, чтобы не тем, так другим способом над народишком инспекцию получить.
— Конечно, это хорошо бы, да ведь как её, всю-то Россию, к одному
сведёшь? Какие, примерно, отсюдова — от нас вот — люди
на государеву
службу годятся? Никому ничего не интересно, кроме своего дома, своей семьи…
Часа через три он возвратился с сильной головной болью, приметно расстроенный и утомленный, спросил мятной воды и примочил голову одеколоном; одеколон и мятная вода привели немного в порядок его мысли, и он один, лежа
на диване, то морщился, то чуть не хохотал, — у него в голове шла репетиция всего виденного, от передней начальника губернии, где он очень приятно
провел несколько минут с жандармом, двумя купцами первой гильдии и двумя лакеями, которые здоровались и прощались со всеми входящими и выходящими весьма оригинальными приветствиями, говоря: «С прошедшим праздничком», причем они, как гордые британцы, протягивали руку, ту руку, которая имела счастие ежедневно подсаживать генерала в карету, — до гостиной губернского предводителя, в которой почтенный представитель блестящего NN-ского дворянства уверял, что нельзя нигде так научиться гражданской форме, как в военной
службе, что она дает человеку главное; конечно, имея главное, остальное приобрести ничего не значит; потом он признался Бельтову, что он истинный патриот, строит у себя в деревне каменную церковь и терпеть не может эдаких дворян, которые, вместо того чтоб служить в кавалерии и заниматься устройством имения, играют в карты, держат француженок и ездят в Париж, — все это вместе должно было представить нечто вроде колкости Бельтову.
Я вот вас сейчас подвезу до Никитских ворот и попрошу о маленьком одолжении, а сам поскорее
на службу; а вы зато
заведете первое знакомство, и в то же время вам будет оказана услуга за услугу.
Каждое утро,
проводив мужа
на службу, или вечером, когда он уходил в наряд, она звала Илью к себе или приходила в его комнату и рассказывала ему разные житейские истории.
Потом он, по местному обычаю, принял «прощеные визиты», которые у нас купечество делает
на масленице всем крупным должностным лицам, развозя огромные «прощеные хлебы», и сам отдал эти визиты и разослал еще бόльшие постные хлебы с изюмом,
провел последний масленичный вечер с архиереем, с которым они друг к другу питали взаимное уважение, и затем в течение четырех первых дней первой недели поста, как приезжал со
службы, уединялся в свой кабинет, и входивший к нему туда слуга не раз заставал его перед образом.
Предыдущие сутки я
провел на Святом озере, у невидимого града Китежа, толкаясь между народом, слушая гнусавое пение нищих слепцов, останавливаясь у импровизованных алтарей под развесистыми деревьями, где беспоповцы, скитники и скитницы разных толков пели свои
службы, между тем как в других местах, в густых кучках народа, кипели страстные религиозные споры.
«Солдаты! — вскричал один из маршалов, — спасайте императора!» Гренадеры побросали награбленные ими вещи и
провели Наполеона сквозь огонь
на обширный двор, покрытый остатками догоревших
служб.
— Партизан!.. партизан!.. Посмотрел бы я этого партизана перед ротою — чай, не знает, как взвод
завести! Терпеть не могу этих удальцов! То ли дело наш брат фрунтовой: без команды вперед не суйся, а стой себе как вкопанный и умирай, не сходя с места. Вот это
служба! А то подкрадутся да подползут, как воры… Удалось — хорошо! не удалось — подавай бог ноги!.. Провал бы взял этих партизанов! Мне и кабардинцы
на кавказской линии надоели!
Оголтелый, отживающий, больной, я сидел в своем углу, мысленно разрешая вопрос: может ли существовать положение более анафемское, нежели положение российского дворянина, который
на службе не состоит, ни княжеским, ни маркизским титулом не обладает, не заставляет баб
водить хороводы и, в довершение всего, не имеет достаточно денег, чтобы переселиться в город и там жить припеваючи
на глазах у вышнего начальства.
Семейство Калайдовичей состояло из добрейшей старушки матери, прелестной дочери, сестры Калайдовича, и двоюродного его брата, исполнявшего в доме роль хозяина, так как сам Калайдович, кончив курс школы правоведения, поступил
на службу в Петербурге и у матери
проводил только весьма короткое время.
Решено было, что так как я буду служить в военной
службе и могу попасть в места, где не случится фортепьяно, то мне надо обучаться игре
на скрипке, которую удобно всюду
возить с собою.
К тебе явится с моими письмами, от 5 сентября, молодой человек Эльчанинов. Он мне здесь мешает, затяни его в Петербурге, и для того, или приищи ему
службу повидней и потрудней, но он вряд ли к этому способен, а потому выдавай ему денег понемногу, чтобы было ему
на что фланерствовать.
Сведи его непременно с Надей. Скажи ей от меня, чтобы она занялась им, я ей заплачу; а главное, чтобы она вызвала его
на переписку, и письма его к ней пришли ко мне. Надеюсь, что исполнишь.
На другой день Печорин был
на службе,
провел ночь в дежурной комнате и сменился в 12 часов утра. Покуда он переоделся, прошел еще час. Когда он приехал в департамент, где служил чиновник Красинский, то ему сказали, что этот чиновник куда-то ушел; Печорину дали его адрес, и он отправился к Обухову мосту. Остановясь у ворот одного огромного дома, он вызвал дворника и спросил, здесь ли живет чиновник Красинский.
Всех жуковских ребят, которые знали грамоте,
отвозили в Москву и отдавали там только в официанты и коридорные (как из села, что по ту сторону, отдавали только в булочники), и так повелось давно, еще в крепостное право, когда какой-то Лука Иваныч, жуковский крестьянин, теперь уже легендарный, служивший буфетчиком в одном из московских клубов, принимал к себе
на службу только своих земляков, а эти, входя в силу, выписывали своих родственников и определяли их в трактиры и рестораны; и с того времени деревня Жуково иначе уже не называлась у окрестных жителей, как Хамская или Холуевка.
Татьяна. Нет, спасибо. Руки болят от весел… Идете
на службу? Я вас
провожу до калитки. Знаете, что я вам хочу сказать?
Ему чрезвычайно не нравилось, когда кто-нибудь
заводил речь об его молодости, особенно в присутствии женщин или гимназистов. С тех пор как он приехал в этот город и поступил
на службу, он стал ненавидеть свою моложавость. Гимназисты его не боялись, старики величали молодым человеком, женщины охотнее танцевали с ним, чем слушали его длинные рассуждения. И он дорого дал бы за то, чтобы постареть теперь лет
на десять.
Служил бы правде, силы не хватает,
Последнюю
на службе истерял.
Работал много, наработал мало!
Хлопот по горло, дела
на алтын!
Любовью начали —
свели на ссору!
Хотели волей собирать подмогу,
Теперь хоть силой отымай, так впору.
Что было силы, послужил народу —
Уж не взыщите, утрудился больно.
Катерина Матвеевна. Конечно, но все надо делать уступки. Посмотрите
на Венеровского, как он, вращаясь в самом отсталом кругу по своей
службе, в сущности, ничего не уступает и все
проводит идеи.
На службе он
завел дисциплину, более суровую, чем морская, хотя в то же время был кумом и посаженым отцом у всех лесников.
Им военная
служба страшнее самого черта: и бьют, мол, там, и
на ученье морят, и из ружья стреляют, и в походы
на турков
водят.
Но поехать ему «туда» так и не удалось.
Служба задержала его. Среди лета мы простились, — обстоятельства гнали меня за границу. Я оставил его грустным, раздраженным, вконец измученным белыми ночами, которые вызывали в нем бессонницу и тоску, доходившую до отчаяния. Он
проводил меня
на Варшавский вокзал.
Мы,
провожая его глазами, желали ему удачи. И хотя все это происходило в канцелярии, где торжественных минут сердечного восхищения по штатам не полагается, но тут оно было. Мы чувствовали, как сердца наши в нас горели, при мысли, что целые двадцать пять тысяч семейств наших военных трудников разведут себе по домам и
на полянках свои самовары и станут попаривать своим чайком свои косточки, под своею же кровлею, которую дало им за их кровную
службу отечество.
Хитры были, догадливы келейные матери. В те самые дни, как народ справлял братчины, они
завели по обителям годовые праздники. После торжественной
службы стали угощать званых и незваных, гости охотно сходились праздновать
на даровщину. То же пиво, то же вино, та же брага сыченая, те же ватрушки, пироги и сочовки, и все даровое. Молёного барашка нет, а зато рыбы — ешь не хочу. А рыба такая, что серому люду не всегда удается и поглядеть
на такую… Годы за годами — братчин по Керженцу не стало.
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник
службу правят, приходят ли
на службу сторонние, а затем
свела речь
на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
С матерью Аркадией
водил длинные разговоры про уставную
службу на Рогожском кладбище и рассказывал ей, как справляется чин архиерейского служенья митрополитом.
Но тут подвертывался Свитка с каким-нибудь делом, с какими-нибудь наставлениями и инструкциями касательно будущих действий в Варшаве, то надо было брать из университета бумаги, писать прошение об определении в военную
службу и
отвозить все это к Бейгушу, то вдруг Свитка тащил его за чем-нибудь к Лесницкому или
на «литературный вечер», в «кружок» Офицерской улицы, то вдруг графиня Цезарина присылала сказать, что нынче она ждет к себе Хвалынцева обедать, и вот таким образом, глядишь, день и промелькнул, а к Стрешневым все-таки не съезжено.
Если у вас нет в жизни особой специальности, вступайте в военную
службу, сближайтесь с солдатом, влияйте
на него, старайтесь в полках
заводить кружки, тайные общества, а главное — имейте в виду солдата.
Приехал Висленев домой, определился
на службу в губернскую канцелярию; служит,
сводит знакомства.
Будучи перевенчан с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом
на крестинах двух других детей, которых щедрая природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны
на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и
отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом
завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной
службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
Все время, проведенное мною в этот день
на службе, я продумал об этом моем знакомом незнакомце, об этом Филиппе Кольберге, без отчета которому моя maman не
проводила ни одного дня и регулярно получаемые письма которого всегда брала трепещущей рукою и читала по нескольку раз с глубоким и страстным вниманием, а иногда даже и со слезами
на своих прекрасных глазах.