Неточные совпадения
«
Сон это продолжается или нет», — думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть: незнакомый стоял на том же месте и
продолжал в него вглядываться.
Они
продолжали целые десятки лет сопеть, дремать и зевать, или заливаться добродушным смехом от деревенского юмора, или, собираясь в кружок, рассказывали, что кто видел ночью во
сне.
— Я его вчера видел с ружьем — на острове, он и приснился. Я ему стал кричать изо всей мочи, во
сне, —
продолжал Райский, — а он будто не слышит, все целится… наконец…
Тогда он был сух с бабушкой и Марфенькой, груб с прислугой, не спал до рассвета, а если и засыпал, то трудным, болезненным
сном,
продолжая и во
сне переживать пытку.
«Рад бы душой, —
продолжает он с свойственным ему чувством и красноречием, — поверьте, я бы всем готов пожертвовать,
сна не пожалею, лишь бы только зелени в супе было побольше, да не могу, видит Бог, не могу…
— Алеша, говорю вам, это ужасно важно, — в каком-то чрезмерном уже удивлении
продолжала Лиза. — Не
сон важен, а то, что вы могли видеть этот же самый
сон, как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь: это правда? Вы не смеетесь?
— А то вот еще какой мне был
сон, —
продолжала Лукерья.
Но прошла неделя, прошла другая — Конон молчал. Очевидно, намерение жениться явилось в нем плодом той же путаницы, которая постоянно бродила в его голове. В короткое время эта путаница настолько уже улеглась, что он и сам не помнил, точно ли он собирался жениться или видел это только во
сне. По-прежнему
продолжал он двигаться из лакейской в буфет и обратно, не выказывая при этом даже тени неудовольствия. Это нелепое спокойствие до того заинтересовало матушку, что она решилась возобновить прерванную беседу.
Должно быть, во
сне я
продолжал говорить еще долго и много в этом же роде, раскрывая свою душу и стараясь заглянуть в ее душу, но этого я уже не запомнил. Помню только, что проснулся я с знакомыми ощущением теплоты и разнеженности, как будто еще раз нашел девочку в серой шубке…
Мы вернулись в Ровно; в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру. Ложась спать, в те промежуточные часы перед
сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или
продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
А пока у Никитушки шел этот разговор с Евгенией Петровной, старуха Абрамовна, рассчитавшись с заспанным дворником за самовар, горницу, овес да сено и заткнув за пазуху своего капота замшевый мешочек с деньгами, будила другую девушку, которая не оказывала никакого внимания к словам старухи и
продолжала спать сладким
сном молодости. Управившись с собою, Марина Абрамовна завязала узелки и корзиночки, а потом одну за другою вытащила из-под головы спящей обе подушки и понесла их к тарантасу.
— Куда? ну, куда лезешь? — завопил Живновский, — эко рыло! мало ты спишь! очумел, скатина, от
сна! Рекомендую! —
продолжал он, обращаясь ко мне. — Раб и наперсник! единственный обломок древней роскоши! хорош?
— Ну-ка, прочти о любви, —
продолжал он, — у меня и
сон прошел.
— Где там этакого огурца увидишь! —
продолжал Евсей, указывая на один огурец, — и во
сне не увидишь! мелочь, дрянь: здесь и глядеть бы не стали, а там господа кушают! В редком доме, сударь, хлеб пекут. А этого там, чтобы капусту запасать, солонину солить, грибы мочить — ничего в заводе нет.
— Должно быть,
сон дурной видели? —
продолжал он всё приветливее и ласковее улыбаться.
Здесь послышалось легкое храпение Иоанна. Коршун протянул руку к царскому изголовью, Перстень же придвинулся ближе к окну, но, чтобы внезапным молчанием не прервать
сна Иоаннова, он
продолжал рассказ свой тем же однообразным голосом...
— Мне что ж! Разве вы меня послушаетесь? — заговорил Павел Владимирыч словно сквозь
сон, но потом неожиданно захрабрился и
продолжал: — Известно, виноват… на куски рвать… в ступе истолочь… вперед известно… мне что ж!
Стоны за стонами вырывались из груди, нимало не нарушая
сна; органический недуг
продолжал свою разъедающую работу, не причиняя, по-видимому, физических болей.
Но, други, девственная лира
Умолкла под моей рукой;
Слабеет робкий голос мой —
Оставим юного Ратмира;
Не смею песней
продолжать:
Руслан нас должен занимать,
Руслан, сей витязь беспримерный,
В душе герой, любовник верный.
Упорным боем утомлен,
Под богатырской головою
Он сладостный вкушает
сон.
Но вот уж раннею зарею
Сияет тихий небосклон;
Всё ясно; утра луч игривый
Главы косматый лоб златит.
Руслан встает, и конь ретивый
Уж витязя стрелою мчит.
Разве ты не можешь, —
продолжал он, обращаясь к Фалалею, — разве ты не можешь видеть во
сне что-нибудь изящное, нежное, облагороженное, какую-нибудь сцену из хорошего общества, например, хоть господ, играющих в карты, или дам, прогуливающихся в прекрасном саду?» Фалалей обещал непременно увидеть в следующую ночь господ или дам, гуляющих в прекрасном саду.
Сильные волнения у меня всегда заканчивались бессовестно-крепким
сном, — вернейший признак посредственности, что меня сильно огорчало. Так было и в данном случае: я неожиданно заснул,
продолжая давешнюю сцену, причем во
сне оказался гораздо более находчивым и остроумным, чем в действительности. Вероятно, я так бы и проспал до утра, если бы меня не разбудил осторожный стук в дверь.
Глаза у нее слипались, но она
продолжала бороться со
сном.
Дергальский отставлен и сидит в остроге за возмущение мещан против полицейского десятского, а пристав Васильев выпущен на свободу, питается акридами и медом, поднимался вместе с прокурором на небо по лестнице, которую видел во
сне Иаков, и держал там дебаты о беззаконности наказаний, в чем и духи и прокурор пришли к полному соглашению; но как господину прокурору нужно получать жалованье, которое ему дается за обвинения, то он уверен, что о невменяемости с ним говорили или «легкие», или «шаловливые» духи, которых мнение не авторитетно, и потому он спокойно
продолжает брать казенное жалованье, говорить о возмутительности вечных наказаний за гробом и подводить людей под возможно тяжкую кару на земле.
— Ах, мамушка, мамушка! — отвечала, всхлипывая, Анастасья. — Боже мой!.. Мне так легко… так весело!.. Поздравь меня, родная!.. —
продолжала она, кинувшись к ней на шею. — Анюта… вы все… подите ко мне… дайте расцеловать себя!.. Боже мой!.. Боже мой! Не
сон ли это?.. Нет, нет… Я чувствую… мое сердце… Ах, я дышу свободно!
Ему казалось, что подъем бесконечен, и тупое отчаяние овладевало его душой. Но он
продолжал карабкаться наверх, ежеминутно падая, ссаживая колени и хватаясь руками за колючие кусты. Временами ему представлялось, что. он спит и видит один из своих лихорадочных болезненных
снов. И панический переполох после пикника, и долгое блуждание по дороге, и бесконечное карабканье по насыпи — все было так же тяжело, нелепо, неожиданно и ужасно, как эти кошмары.
— Ах, милый мой! — сказала она, зажмуривая глаза. — Все хорошо, что хорошо кончается, но, прежде чем кончилось хорошо, сколько было горя! Вы не смотрите, что я смеюсь; я рада, счастлива, но мне плакать хочется больше, чем смеяться. Вчера я выдержала целую баталию, —
продолжала она по-французски. — Только один бог знает, как мне было тяжело. Но я смеюсь, потому что мне не верится. Мне кажется, что сижу я с вами и пью кофе не наяву, а во
сне.
В результате всего этого получилось одно, что совсем выбившийся из
сна Дон-Кихот в начале Великого поста не выдержал и заболел: он сначала было закуролесил и хотел прорубить у себя в потолке окно для получения большей порции воздуха, который был нужен его горячей голове, а потом слег и впал в беспамятство, в котором все
продолжал бредить о широком окне и каком-то законе троичности, который находил во всем, о чем только мог думать.
По-настоящему на этом месте мне следовало проснуться. Умер, ограблен, погребен — чего ждать еще более? Но после продолжительного пьянственного бдения организм мой требовал не менее же продолжительного освежения
сном, а потому сновидения следовали за сновидениями, не прерываясь. И при этом с замечательным упорством
продолжали разработывать раз начатую тему ограбления.
Я умер, но так как смерть моя произошла только во
сне, то само собою разумеется, что я мог
продолжать видеть и все то, что случилось после смерти моей.
— Как! — вскричал Рославлев, — так я был на кладбище?.. Я видел это не во
сне?.. Ну что же? говори, говори!.. —
продолжал он, вскочив с постели; бледные щеки его вспыхнули, глаза сверкали; казалось, все силы его возвратились.
Глаза мои смыкались от усталости; и прежде, чем Андрей окончил свой ужин, я спал уже крепким
сном. Не знаю, долго ли он продолжался, только вдруг я почувствовал, что меня будят. Я проснулся — вокруг все темно; подле меня, за дощатой перегородкой, смешанные голоса, и кто-то шепчет: «Тише!.. бога ради, тише! Не говорите ни слова». Это был мой Андрей, который, дрожа всем телом,
продолжал мне шептать на ухо: «Ну, сударь, пропали мы!..»
— Но я женюсь на вас, ma belle enfant, [прелестное дитя (франц.)] если уж вы так хоти-те, — бормотал он, — и это для меня будет боль-шая честь! Только уверяю вас, что это был действи-тельно как будто бы
сон… Ну, мало ли что я увижу во
сне? К чему же так бес-по-коиться? Я даже как будто ничего и не понял, mon ami, —
продолжал он, обращаясь к Мозглякову, — объясни мне хоть ты, пожа-луй-ста…
— И, признаюсь вам, —
продолжал князь, прерываемый со всех сторон, — я наиболее удивляюсь тому, что Марья Ива-новна, наша почтен-ная хозяйка, с такою необык-но-вен-ною проницательностью угадала мой
сон. Точно как будто она вместо меня его ви-дела. Необыкновен-ная проницательность! Не-о-бык-но-венная проницательность!
— Совершенно как будто наяву и даже с теми самыми обстоя-тельствами, — подтвердил князь. — Мадмуазель, —
продолжал он, с необыкновенною вежливостью обращаясь к Зине, которая все еще не пришла в себя от изумления, — мадмуазель! Клянусь, что никогда бы я не осмелился произнести ваше имя, если б другие раньше меня не про-из-нес-ли его. Это был очарова-тельный
сон, оча-ро-вательный
сон, и я вдвойне счастлив, что мне позволено вам теперь это выс-ка-зать. Charmant! charmant!..
Где-то остановили лошадь и телегу, и опять брехали собаки: и,
продолжая сновидение, втроем зашагали в сребротканую лесную глубину его, настолько утомленные, что ноги отдельно просили покоя и
сна, и колени пригибались к земле. Потом неистово закричал назябшийся, измученный одиночеством и страхом Федот, которого таки не взяли с собой.
Как пробужденная от
сна, вскочила Ольга, не веруя глазам своим; с минуту пристально вглядывалась в лицо седого ловчего и наконец воскликнула с внезапным восторгом: «так он меня не забыл? так он меня любит? любит! он хочет бежать со мною, далеко, далеко…» — и она прыгала и едва не целовала шершавые руки охотника, — и смеялась и плакала… «нет, —
продолжала она, немного успокоившись, — нет! бог не потерпит, чтоб люди нас разлучили, нет, он мой, мой на земле и в могиле, везде мой, я купила его слезами кровавыми, мольбами, тоскою, — он создан для меня, — нет, он не мог забыть свои клятвы, свои ласки…»
— Месяц все во
сне видела, а потом этот кот, —
продолжала Катерина Львовна.
И когда он, наконец, заснул, то все еще
продолжал бормотать в тяжелом, полном призраков, пьяном
сне.
Он затихал и отдавался настроению, надеясь схватить неясное ощущение, как мы стараемся по временам схватить приятный полузабытый
сон. Но ему никогда не удавалось этого достигнуть: не привыкшее к напряжению внимание скоро ослабевало, туманилось, — и,
продолжая улыбаться, Прошка мирно засыпал. Быть может, во
сне он видел, наконец, то, что желал увидеть, но никогда не помнил, что ему снилось.
Он
продолжал сидеть на месте, не замечая, как будто, остановки. Черты его лица были тонки, глаза, довольно красивые, глядели вперед с таким видом, точно этот юноша спит с открытыми глазами и видит какой-то
сон. Был неприятен только нездоровый желтый цвет лица.
— Да, пришел бы, братчик, —
продолжал Теплоухов. — Палагея Семеновна малиновым вареньем угостит… А ты рассказал бы ей какой-нибудь
сон.
Яков молчал и всё ждал, когда уйдет Матвей, и всё смотрел на сестру, боясь, как бы она не вмешалась и не началась бы опять брань, какая была утром. Когда, наконец, Матвей ушел, он
продолжал читать, но уже удовольствия не было, от земных поклонов тяжелела голова и темнело в глазах, и било скучно слушать свой тихий, заунывный голос. Когда такой упадок духа бывал у него по ночам, то он объяснял ею тем, что не было
сна, днем же это его пугало и ему начинало казаться, что на голове и на плечах у него сидят бесы.
Например, мне вдруг представилось одно странное соображение, что если б я жил прежде на луне или на Марсе, и сделал бы там какой-нибудь самый срамный и бесчестный поступок, какой только можно себе представить, и был там за него поруган и обесчещен так, как только можно ощутить и представить лишь разве иногда во
сне, в кошмаре, и если б, очутившись потом на земле, я
продолжал бы сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не возвращусь, то, смотря с земли на луну, — было бы мне всё равно или нет?
— Не может быть, — громко сказал Тугай и оглядел громадную комнату, словно в свидетели приглашал многочисленных собеседников. — Это
сон. — Опять он пробормотал про себя, затем бессвязно
продолжал: — одно, одно из двух: или это мертво… а он… тот… этот… жив… или я… не поймешь…
— Вот что мне нужно приготовить к послезавтрашнему дню. Я и четвертой доли не сделал! Не спрашивай, не спрашивай… как это сделалось! —
продолжал Вася, сам тотчас заговорив о том, что так его мучило. — Аркадий, друг мой! Я не знаю сам, что было со мной! Я как будто из какого
сна выхожу. Я целые три недели потерял даром. Я все… я… ходил к ней… У меня сердце болело, я мучился… неизвестностью… я и не мог писать. Я и не думал об этом. Только теперь, когда счастье настает для меня, я очнулся.
Мы еще раз напились перед
сном чаю, запасли хвороста и сухих сучьев для топки очага и отправились в балаган. Лежа на своей зеленой постели и задыхаясь от дыма, мы
продолжали вести страшные рассказы. Каждый припоминал что-нибудь подходящее: «А вот с моим дядей был случай…» Но догорел огонь на очаге, понемногу вытянулся в дыру, проделанную в крыше вместо трубы, дым, и мы начали засыпать. Вдруг спавшая у наших ног собака глухо заворчала. Мы поднялись все разом.
И недовольные, раздраженные офицеры торопливо расходятся после обеда по своим каютам, стараясь заснуть под скрип переборок, заняв возможно более удобное положение в койке, чтобы не стукнуться лбом в каютную стенку. А эти деревянные стенки
продолжают скрипеть. Они точно визжат, точно плачут и стонут. В каюте с задраенным (закрытым) наглухо иллюминатором, то погружающимся, то выходящим из пенистой воды, душно и жарко.
Сон бежит от глаз нервного человека и гонит его наверх, на свежий воздух…
И во
сне не снилось это Чубалову. Не может слова сказать в ответ. Чапурин
продолжал говорить, подавая деньги Герасиму Силычу...
Сквозь свои пушистые ресницы, с веками, немного покрасневшими от
сна, она
продолжала разглядывать мужа.
Настроение А.И.
продолжало быть и тогда революционным, но он ни в чем не проявлял уже желания стать во главе движения, имеющего чисто подпольный характер. Своей же трибуны как публицист он себе еще не нашел, но не переставал писать каждый день и любил повторять, что в его лета нет уже больше
сна, как часов шесть-семь в день, почему он и просыпался и летом и зимой очень рано и сейчас же брался за перо. Но после завтрака он уже не работал и много ходил по Парижу.