Неточные совпадения
Четыре года тихие,
Как близнецы похожие,
Прошли потом… Всему
Я покорилась: первая
С постели Тимофеевна,
Последняя — в постель;
За всех, про всех работаю, —
С свекрови, свекра пьяного,
С золовушки бракованной
Снимаю сапоги…
Как ни избалованы были глуповцы двумя
последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще"опасно
ходили". Казалось несколько странным, что градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
Кроме того, беда одна не
ходит, и дела об устройстве инородцев и об орошении полей Зарайской губернии навлекли на Алексея Александровича такие неприятности по службе, что он всё это
последнее время находился в крайнем раздражении.
Пописав несколько времени, Левин вдруг с необыкновенною живостью вспомнил Кити, ее отказ и
последнюю встречу. Он встал и начал
ходить по комнате.
Прошел год с тех пор, как Сережа видел в
последний раз свою мать.
Но после этого часа
прошел еще час, два, три, все пять часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было все то же; и он всё терпел, потому что больше делать было нечего, как терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до
последних пределов терпения и что сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.
Проходит после того десять лет — мудрец все еще держится на свете, еще больше прежнего кругом в долгах и так же задает обед, и все думают, что он
последний, и все уверены, что завтра же потащут хозяина в тюрьму.
Отъезда день давно просрочен,
Проходит и
последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч...
Сколько ни
ходили и ни чернели тучи, видно, не суждено им было собраться в грозу и в
последний раз помешать нашему удовольствию.
— Это, батюшка, еще очаковское куренье. Когда ваш покойный дедушка — царство небесное — под турку
ходили, так оттуда еще привезли. Вот уж
последний кусочек остался, — прибавляла она со вздохом.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже
последнею копейкой поделится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки
ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
Он обернулся к ней. Та сбежала
последнюю лестницу и остановилась вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет
проходил со двора. Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось.
В нескольких шагах от
последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он
проходил мимо его, гуляя с отцом.
Да вот, например, ты сегодня сказал,
проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, — она такая славная, белая, — вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у
последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать…
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за
последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь,
проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями окна флигеля.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный,
проходил в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро
последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Доживая
последние дни в Париже, он с утра
ходил и ездил по городу, по окрестностям, к ночи возвращался в отель, отдыхал, а после десяти часов являлась Бланш и между делом, во время пауз, спрашивала его: кто он, женат или холост, что такое Россия, спросила — почему там революция, чего хотят революционеры.
— Да, — сказал он, — это один из
последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство
сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу, то есть в жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
— Брат! — заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, — если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна
последняя надежда… искра… Вот это — моя минута! Она
пройдет — и все
пройдет с ней…
— Мы опять заводим эту нескончаемую полемику, Вера! Мы сошлись в
последний раз сегодня — вы сами говорите. Надо же кончить как-нибудь эту томительную пытку и
сойти с горячих угольев!
Она
сошла с беседки и не слыхала его
последних слов. А он жадно следил за ней глазами.
Стекол нет в окнах, сгнили рамы, и в обвалившихся покоях
ходит ветер, срывая
последние следы жизни.
Марк молча
ходил взад и вперед по лужайке и, при
последних словах, подошел к Тушину.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать,
ходя как угорелый все эти
последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Сходила я к купцу в
последний раз, расплакалась у него вволю: „Хорошо, говорит“, — не слушает даже.
Но я знал наверно, что у него были знакомства; в
последнее время он даже возобновил многие прежние сношения в светском кругу, в
последний год им оставленные; но, кажется, он не особенно соблазнялся ими и многое возобновил лишь официально, более же любил
ходить ко мне.
Поражало меня тоже, что он больше любил сам приходить ко мне, так что я наконец ужасно редко стал
ходить к маме, в неделю раз, не больше, особенно в самое
последнее время, когда я уж совсем завертелся.
Да и сверх того, им было вовсе не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если кто
проходил, и «тиран помещик» трепетал
последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Напротив, как бы рассмотрев меня всего, до
последней черты, в эти пять или десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся и даже тихо и неслышно засмеялся, и хоть смех
прошел скоро, но светлый, веселый след его остался в его лице и, главное, в глазах, очень голубых, лучистых, больших, но с опустившимися и припухшими от старости веками, и окруженных бесчисленными крошечными морщинками.
Я не знаю, жена ли вы ему, но знайте, что этот господин вырезает газетные объявления, где на
последние деньги публикуются гувернантки и учительницы, и
ходит по этим несчастным, отыскивая бесчестной поживы и втягивая их в беду деньгами.
— Да, да, оставьте, оставьте меня в покое! — замахал я руками чуть не плача, так что он вдруг с удивлением посмотрел на меня; однако же вышел. Я насадил на дверь крючок и повалился на мою кровать ничком в подушку. И вот так
прошел для меня этот первый ужасный день из этих трех роковых
последних дней, которыми завершаются мои записки.
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не
проходило ста шагов, чтоб из-под ног лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик.
Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. «А есть звери здесь?» — спросил я. «Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще». — «А медведи, волки?..» — «И не видать совсем».
За два дня до прибытия на Усть-Стрелку, где был наш пост, начальник
последнего, узнав от посланного вперед орочанина о крайней нужде плавателей, выслал им навстречу все необходимое в изобилии и, между прочим, теленка. Вот только где,
пройдя тысячи три верст, эти не блудные, а блуждающие сыны добрались до упитанного тельца!
Правда, кресло жестковато, да нескоро его и сдвинешь с места; лак и позолота почти совсем
сошли; вместо занавесок висят лохмотья, и сам хозяин смотрит так жалко, бедно, но это честная и притом гостеприимная бедность, которая вас всегда накормит, хотя и жесткой ветчиной, еще более жесткой солониной, но она отдаст
последнее.
Сняв в первой длинной комнате пальто и узнав от швейцара, что сенаторы все съехались, и
последний только что
прошел, Фанарин, оставшись в своем фраке и белом галстуке над белой грудью, с веселою уверенностью вошел в следующую комнату.
В нынешнем году он был рассчитан хозяином после происшедшей неприятности хозяина с рабочими и, оставшись без места,
ходил без дела по городу, пропивая с себя
последнее.
Так
прошел весь вечер, и наступила ночь. Доктор ушел спать. Тетушки улеглись. Нехлюдов знал, что Матрена Павловна теперь в спальне у теток и Катюша в девичьей — одна. Он опять вышел на крыльцо. На дворе было темно, сыро, тепло, и тот белый туман, который весной сгоняет
последний снег или распространяется от тающего
последнего снега, наполнял весь воздух. С реки, которая была в ста шагах под кручью перед домом, слышны были странные звуки: это ломался лед.
То чувство торжественности и радости обновления, которое он испытывал после суда и после первого свидания с Катюшей,
прошло совершенно и заменилось после
последнего свидания страхом, даже отвращением к ней. Он решил, что не оставит ее, не изменит своего решения жениться на ней, если только она захочет этого; но это было ему тяжело и мучительно.
В это время
прошел кондуктор с свистком в руке; послышался
последний звонок, свисток, и среди провожавших на платформе и в женском вагоне послышался плач и причитанья.
Антонида Ивановна тихонько засмеялась при
последних словах, но как-то странно, даже немного болезненно, что уж совсем не шло к ее цветущей здоровьем фигуре. Привалов с удивлением посмотрел на нее. Она тихо опустила глаза и сделала серьезное лицо. Они
прошли молча весь зал, расталкивая публику и кланяясь знакомым. Привалов чувствовал, что мужчины с удивлением следили глазами за его дамой и отпускали на ее счет разные пикантные замечания, какие делаются в таких случаях.
В течение
последней зимы он особенно близко сошелся с Половодовым и, как
ходила молва, проигрывал по различным игорным притонам крупные куши.
Горький, по-видимому,
прошел мимо огромной философской работы, которая происходила на Западе за
последние десятилетия и которая не оставила камня на камне от наивно-натуралистического и наивно-материалистического мировоззрения.
Все это вполне объяснится читателю впоследствии, но теперь, после того как исчезла
последняя надежда его, этот, столь сильный физически человек, только что
прошел несколько шагов от дому Хохлаковой, вдруг залился слезами, как малый ребенок.
Довольно сказать, что он беспрерывно стал себя спрашивать: для чего он тогда, в
последнюю свою ночь, в доме Федора Павловича, пред отъездом своим,
сходил тихонько, как вор, на лестницу и прислушивался, что делает внизу отец?
Тут случилось так, что Иван Федорович вдруг вышел и, только
пройдя уже шагов десять по коридору, вдруг почувствовал, что в
последней фразе Смердякова заключался какой-то обидный смысл.
С прокурором был знаком еще отдаленнее, но к супруге прокурора, нервной и фантастической даме, иногда хаживал с самыми почтительными, однако, визитами, и даже сам не совсем понимая, зачем к ней
ходит, и она всегда ласково его принимала, почему-то интересуясь им до самого
последнего времени.
Река Алчан, как уже было сказано выше, раньше имела устье около Табандо. В нижнем течении оно
проходит по старому руслу Бикина.
Последний во время какого-то большого наводнения (которое было так давно, что о нем не помнят даже старожилы) отклонился в сторону и, дойдя до реки Силана, текущей с юга, воспользовался ее руслом, и таким образом получился новый Бикин.
В заключение своей фразы он плюнул в ее сторону. И действительно, с такой собакой очень опасно
ходить на охоту. Она может привлечь зверя на охотника и в то время, когда
последний целится из ружья, сбить его с ног.
Для этого надо было найти плёс, где вода шла тихо и где было достаточно глубоко. Такое место скоро было найдено немного выше
последнего порога. Русло
проходило здесь около противоположного берега, а с нашей стороны тянулась длинная отмель, теперь покрытая водой. Свалив три большие ели, мы очистили их от сучьев, разрубили пополам и связали в довольно прочный плот. Работу эту мы закончили перед сумерками и потому переправу через реку отложили до утра.
Действительно, сквозь разорвавшуюся завесу тумана совершенно явственно обозначилось движение облаков. Они быстро бежали к северо-западу. Мы очень скоро вымокли до
последней нитки. Теперь нам было все равно. Дождь не мог явиться помехой. Чтобы не обходить утесы, мы спустились в реку и пошли по галечниковой отмели. Все были в бодром настроении духа; стрелки смеялись и толкали друг друга в воду. Наконец в 3 часа дня мы
прошли теснины. Опасные места остались позади.