Неточные совпадения
Тут увидел я, что между
людьми случайными и
людьми почтенными бывает иногда неизмеримая разница, что в большом свете водятся премелкие души и что с великим
просвещением можно быть великому скареду.
— Нет, я не враг. Я друг разделения труда.
Люди, которые делать ничего не могут, должны делать
людей, а остальные — содействовать их
просвещению и счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа.
В общество это затянули его два приятеля, принадлежавшие к классу огорченных
людей, добрые
люди, но которые от частых тостов во имя науки,
просвещения и прогресса сделались потом формальными пьяницами.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам
просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой
человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
Старики понимали выгоду
просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все начали выходить в
люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым на службе дельцам, состаревшимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.
«Но да пощадит оно, — восклицает автор (то есть
просвещение) (стр. 96), — якутов и подобных им, к которым природа их земли была мачехою!» Другими словами: просвещенные
люди! не ходите к якутам: вы их развратите!
И неужели сие мечта, чтобы под конец
человек находил свои радости лишь в подвигах
просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, — в объядении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим?
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого
люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, — плачу я и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете
людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем
просвещении своем: что я иду делать?
Солнце любви горит в его сердце, лучи Света,
Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на
людей, сотрясают их сердца ответною любовью.
Я всегда был и оставался
человеком духовно рожденным после веков
просвещения, критики и революции.
Даже в то глухое и смирное время этот циркуляр выжившего из ума старика Делянова, слишком наивно подслуживавшегося кому-то и поставившего точки над i, вызвал общее возмущение: не все директора даже исполнили требование о статистике, а публика просто накидывалась на
людей в синих мундирах «народного
просвещения», выражая даже на улицах чувство общего негодования…
Было что-то ободряющее и торжественное в этом занятии полицейского двора
людьми в мундирах министерства
просвещения, и даже колченогий Дидонус, суетливо вбегавший и выбегавший из полиции, казался в это время своим, близким и хорошим. А когда другой надзиратель, большой рыжий Бутович,
человек очень добродушный, но всегда несколько «в подпитии», вышел к воротам и сказал...
Интересно, когда проблему оправдания культуры ставят самые большие русские
люди, которые творили русскую культуру, или ставит интеллигенция, умственно воспитанная на западном научном
просвещении.
Учение всем бы было внятнее;
просвещение доходило бы до всех поспешнее, и одним поколением позже за одного латинщика нашлось бы двести
человек просвещенных; по крайней мере в каждом суде был бы хотя один член, понимающий, что есть юриспруденция или законоучение.
Отправляясь от той точки, что его произвол должен быть законом для всех и для всего, самодур рад воспользоваться тем, что
просвещение приготовило для удобств
человека, рад требовать от других, чтоб его воля выполнялась лучше, сообразно с успехами разных знаний, с введением новых изобретений и пр.
Это объяснялось тем, что маркиза сделала визит Ольге Сергеевне и, встретясь здесь с Варварой Ивановной Богатыревой, очень много говорила о себе, о
людях, которых она знала, о преследованиях, которые терпела от правительства в течение всей своей жизни и, наконец, об обществе, в котором она трудится на пользу
просвещения народа.
Без образования, без
просвещения, она не могла быть во всем выше своего века и не сознавала своих обязанностей и отношений к 1200 душ подвластных ей
людей.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного
просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного
просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять министром духовных дел
человека, который проклят анафемой.
— Он жил в XVI столетии, но, подобно тем, несмотря на свои постоянные материальные труды, был введен в такую высокую,
людьми отвергаемую школу святого духа, что почти постоянно был посещаем видениями, гласами и божественным
просвещением.
В нашем же губернском городе помещение для гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической канцелярии пишет, что ихнему директору секретно предписано министром народного
просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку гимназии каких-либо жертвователей из
людей богатых, с обещанием награды им от правительства.
"Разговоры происходили, по преимуществу, о пользе
просвещения, а также о том, кто истинно счастливый
человек.
Растрепанная и всклоченная голова Препотенского, его потное, захватанное красным кирпичом лицо, испуганные глаза и длинная полураздетая фигура, нагруженная человеческими костями, а с пояса засыпанная мелким тертым кирпичом, издали совсем как будто залитая кровью, делала его скорее похожим на людоеда-дикаря, чем на
человека, который занимается делом
просвещения.
Ее я, как умел, успокоил, а городничего просил объяснить: „для каких надобностей труп утонувшего
человека, подлежащий после вскрытия церковному погребению, был отдан ими учителю Варнавке?“ И получил в ответ, что это сделано ими „в интересах
просвещения“, то есть для образования себя, Варнавки, над скелетом в естественных науках.
«Война! Драться! Резаться! Убивать
людей! Да, в наше время, с нашим
просвещением, с нашей наукой, с нашей философией, существует учреждение особых училищ, в которых учат убивать, убивать издалека, с совершенством, убивать много
людей сразу, убивать несчастных, жалких
людей, ни в чем не виноватых
людей, поддерживающих семьи, и убивать их без всякого суда.
Как же учить детей, юношей, вообще просвещать
людей, не говоря уже о
просвещении в духе христианском, но как учить детей, юношей, вообще
людей какой бы то ни было нравственности рядом с учением о том, что убийство необходимо для поддержания общего, следовательно, нашего благосостояния и потому законно, и что есть
люди, которыми может быть и каждый из нас, обязанные истязать и убивать своих ближних и совершать всякого рода преступления по воле тех, в руках кого находится власть.
Учение это, по мнению
людей науки, заключающееся только в его догматической стороне — в учении о троице, искуплении, чудесах, церкви, таинствах и пр. — есть только одна из огромного количества религий, которые возникали в человечестве и теперь, сыграв свою роль в истории, отживает свое время, уничтожаясь перед светом науки и истинного
просвещения.
Княгиня и граф во многом могли друг другу сочувствовать. И она и он предпочитали словам дело, и она и он видели, что русское общество дурно усвоивает
просвещение. Разница была в том, что княгиню это глубоко огорчало, а граф смотрел на все это как чужой
человек, как наблюдатель, спокойно, а может быть даже и со злорадством, которое, разумеется, скрывал от княгини.
— Да!.. Да!.. — повторил Адольф Иваныч с важностью. — И он тоже совершенно со мной согласен, что в России нужней всего
просвещение. Русский работник, например, мужик русский — он не глуп, нет!.. Он не просвещен!.. Он только думает, что если праздник, так он непременно должен быть пьян, а будь он просвещен, он знал бы, что праздник не для того, а чтобы
человек отдохнул, — согласны вы с этим?
— Он сказал бы, мой друг, — перервал Сурской, — что я в сильном бреду; что легковерное малодушие свойственно детям и умирающим; что уверенность в лучшей жизни есть необходимое следствие недостатка
просвещения; что я
человек запоздалый, что я нейду вслед за моим веком.
Татьяна Васильевна хотела серьезно побеседовать с Бегушевым, потому что хоть и не любила его, но все-таки считала за
человека далеко не дюжинного, — напротив, за очень даже умного, много видевшего, но, к сожалению, не просвещенного истинно; и с каким бы удовольствием она внесла в его душу луч истинного
просвещения, если бы только он сам захотел того!
Необходимость распространить в народе
просвещение, и именно на европейский манер, чувствовали у нас начиная с Иоанна Грозного, посылавшего русских учиться за границу, и особенно со времени Бориса Годунова, снарядившего за границу целую экспедицию молодых
людей для наученья, думавшего основать университет и для того вызывавшего ученых из-за границы.
Повторяю: жить в деревне только в качестве «хорошего барина» все-таки совестно, и потому я был очень обрадован, когда узнал, что у культурного русского
человека, и помимо сельскохозяйственных затей, может существовать вполне деревенское дело, а именно: дело совета, разъяснения,
просвещения и посильной помощи.
Екатерина прибавила как другие языки (особливож совершенное знание Российского), так и все необходимые для государственного
просвещения науки, которые, смягчая сердце, умножая понятия
человека, нужны и для самого благовоспитанного Офицера: ибо мы живем уже не в те мрачные, варварские времена, когда от воина требовалось только искусство убивать
людей; когда вид свирепый, голос грозный и дикая наружность считались некоторою принадлежностию сего состояния.
— Я думаю, — прервал его Печорин, — что ни здания, ни
просвещение, ни старина не имеют влияния на счастие и веселость. А меняются
люди за петербургской заставой и за московским шлагбаумом потому, что если б
люди не менялись, было бы очень скучно.
— Может быть, со временем я полюблю и Петербург, но мы, женщины, так легко предаемся привычкам сердца и так мало думаем, к сожалению, о всеобщем
просвещении, о славе государства! Я люблю Москву. С воспоминанием об ней связана память о таком счастливом времени! А здесь, здесь всё так холодно, так мертво… О, это не мое мнение; это мнение здешних жителей. — Говорят, что въехавши раз в петербургскую заставу,
люди меняются совершенно.
Юношам это очень понравилось; они почувствовали сердечное влечение к зрелым
людям, так резко отвергающим ненавистный принцип безответности младшего перед старшим; стали с почтением прислушиваться к их мудрым речам, увидели, что они говорят хорошие вещи о правде, чести,
просвещении и т. п., — и решили, что, несмотря на свой почтенный возраст, зрелые мудрецы принадлежат к новому времени, что они составляют одно с новым поколением, а от старого бегут, как от заразы.
—
Просвещение сближает свойства народов и
людей, равняя их, как дерева в саду регулярном.
Но невозможно приписывать его только влиянию быстроты Петровской реформы: как бы медленно мы ни заимствовали, все-таки стали бы заимствовать сначала только внешность — таково было состояние
просвещения даже в высших классах, которые более других имели средств к сближению с «иных государств
людьми».
Ведь были у нас, конечно,
люди образованные и раньше Кантемира; были и противники
просвещения; отчего же только после указа Петра о том, что стыдно быть невеждою, особливо дворянину, и что все дворяне должны учиться, — отчего только после этого является сатира на хулящих учение?..
— Да-с, конечно, дело не в этом. А что просто было — это верно. Просто, просто, а только что
просвещения было в нашем кругу мало, а дикости много… Из-за этого я и крест теперь несу. Видите ли, была у этою папашина товарища дочка, на два года меня моложе, по восемнадцатому году, красавица! И умна… Отец в ней души не чаял, и даже ходил к ней студент — обучением занимался. Сама напросилась, — ну, а отец любимому детищу не перечил. Подвернулся студент,
человек умный, ученый и цену взял недорогую, — учи!
И действительно, врал он часто, но Кистер никогда резко не возражал ему: добрый юноша душевно радовался тому, что вот, дескать, в
человеке пробуждается охота к
просвещению.
Основная форма заговора, говорит Л. Н. Веселовский, [Блок имеет в виду статью А. Н. Веселовского «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» («Журнал министерства народного
просвещения», 1898, март, стр. 51–54).] была двучленная, стихотворная или смешанная с прозаическими партиями; в первом члене параллели — призывалось божество, демоническая сила на помощь
человеку; когда-то это божество или демон совершили чудесное исцеление, спасли или оградили; какое-нибудь действие их напоминалось типически; во втором члене — являлся
человек, жаждущий такого же чуда, спасения, повторения сверхъестественного акта.
Николай Иванович. Да, если ты умрешь за други свои, то это будет прекрасно и для тебя и для других, но в том-то и дело, что
человек не один дух, а дух во плоти. И плоть тянет жить для себя, а дух
просвещения тянет жить для бога, для других, и жизнь идет у всех не животная, по равнодействующей и чем ближе к жизни для бога, тем лучше. И потому, чем больше мы будем стараться жить для бога, тем лучше, а жизнь животная уже сама за себя постарается.
«С Востока — лучшие дворянские традиции, с их бытом, приветом и милыми „закоулочками“, с „затишьем“ и „лишними
людьми“ захолустных уездов». Да, то, что Розанов называет «лучшими традициями дворянства», — это с Востока. Но либеральные идеи дворянства, его культурность, любовь к искусствам, заботы о
просвещении народа, — это от Запада, от Вольтера, от XVIII века.
Они вполне понимают, что принадлежность
человека другому такому же
человеку есть нелепость, несообразная с успехами современного
просвещения.
А между тем мать автора принадлежала, по своей образованности и уму, к числу женщин редких в то время и удивляла высотою своего
просвещения лучших
людей своего времени, как, например, Новикова.
Петрин. Виват, Петрин, кандидат прав! Ура! Где дорога? Куда зашли? Что это? (Хохочет.) Тут, Павочка, народное
просвещение! Тут дураков учат бога забывать да
людей надувать! Вот куда мы зашли… Гм… Так-с… Тут, брат, тот… как его, черт? — Платошка живет, цивилизованный
человек… Пава, а где теперь Платошка? Выскажи мнение, не стыдись! С генеральшей дуэт поет? Ох, господи, твоя воля… (Кричит.) Глагольев дурак! Она ему нос натерла, а с ним удар сделался!
— И в миру смирение хвалы достойно, — говорила Манефа, опустив глаза и больше прежнего понизив голос. — Сказано: «Смирением мир стоит: кичение губит, смирение же пользует… Смирение есть Богу угождение, уму
просвещение, душе спасение, дому благословение,
людям утешение…»
Нет ничего противнее
человека, кичащегося своим богатством, званием, умом,
просвещением, ученостью, добротой.
А наука? А стремление к знанию, к
просвещению? На этот вопрос лучше всего ответят нам слова, сказанные в то время одним почтенным профессором, которого никто не заподозрит ни в клевете, ни в пристрастии, ни в отсутствии любви к науке и который имел случай изведать на опыте
людей и тенденции известного сорта. Вот эти знаменательные и характеристичные слова...