Неточные совпадения
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы
прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал
сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
— Еще я
попрошу вас, — сказал Чичиков, — пошлите
за поверенным одной помещицы, с которой я тоже совершил сделку,
сыном протопопа отца Кирила; он служит у вас же.
Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его
за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще долго вел, и говорят, что мальчик,
сын этого штабс-капитана, который учится в здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал все подле и плакал вслух и
просил за отца и бросался ко всем и
просил, чтобы защитили, а все смеялись.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни
за что и ни в каком случае, если бы
сын у него
попросил, но все же всю жизнь боялся, что и
сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и
попросят денег.
Вообразите, что на прошедшей почте получил от Спиридова новое странное поручение: теперь уже не зовет в Тобольск
за благодарностию, а
просит, чтобы мои родные взяли Гленова
сына из Нарвы, где он в пансионе, и определили в кадетский корпус. Странно и довольно трудно!
Наши здешние все разыгрывают свои роли, я в иных случаях только наблюдатель… [Находясь в Тобольске, Пущин получил 19 октября письмо — от своего крестного
сына Миши Волконского: «Очень, очень благодарю тебя, милый Папа Ваня,
за прекрасное ружье… Прощай, дорогой мой Папа Ваня. Я не видал еще твоего брата… Неленька тебя помнит. Мама свидетельствует тебе свое почтение…
Прошу твоего благословения. М. Волконский» (РО, ф. 243, оп. I, № 29).]
— Господа! — крикнула она студентам, войдя в комнату
сына. — Вы видели, что было с Сережей?
За это я вам обязана: вчера была сходка, а сегодня арестант.
Прошу вас оставить мой дом.
— Вероятно… Машу Кривцову, помните, я к вам приводила… хорошенькая такая… фрейлиной ее сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у этой ведь три
сына под Бородиным были убиты, она и писала государю,
просила за внучку; ту и сделали для нее фрейлиной.
— Постойте, постойте! новый гость, надо и ему дать билет, — и, легко соскочив со стула, взяла меня
за обшлаг сюртука. — Пойдемте же, — сказала она, — что вы стоите? Messieurs, [Господа (фр.).] позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар,
сын нашего соседа. А это, — прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, — граф Малевский, доктор Лушин, поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже видели.
Прошу любить да жаловать.
Тут вмешалась мать. Когда
сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча
попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но
за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.
— Да, вы одни… Вы одни. Я затем и пришла к вам: я ничего другого придумать не умела! Вы такой ученый, такой хороший человек! Вы же
за нее заступились. Вам она поверит! Она должна вам поверить — вы ведь жизнью своей рисковали! Вы ей докажете, а я уже больше ничего не могу! Вы ей докажете, что она и себя, и всех нас погубит. Вы спасли моего
сына — спасите и дочь! Вас сам бог послал сюда… Я готова на коленях
просить вас…
В следующие затем дни к Марфиным многие приезжали, а в том числе и m-me Тулузова; но они никого не принимали,
за исключением одного Углакова, привезшего Егору Егорычу письмо от отца, в котором тот, извиняясь, что по болезни сам не может навестить друга, убедительно
просил Марфина взять к себе
сына в качестве ординарца для исполнения поручений по разным хлопотам, могущим встретиться при настоящем их семейном горе.
Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись
за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и даже
просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на то, все-таки приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма не получил от нее ни строчки в ответ.
— Болваны это говорят, еретики, а ты, старая дура, слушаешь! Христос — не нищий, а
сын божий, он придет, сказано, со славою судить живых и мертвых — и мертвых, помни! От него не спрячешься, матушка, хоть в пепел сожгись… Он тебе с Василием отплатит
за гордость вашу,
за меня, как я, бывало, помощи
просила у вас, богатых…
За ранней обедней вошел ко мне в алтарь просвирнин
сын, учитель Варнавка Препотенский, и
просил отслужить панихиду, причем подал мне и записку, коей я особого значения не придал и потому в оную не заглянул, а только мысленно подивился его богомольности; удивление мое возросло, когда я, выйдя на панихиду, увидел здесь и нашу модницу Бизюкину и всех наших ссыльных поляков.
Он благодарил их
за то, что они вновь даровали ему жизнь, и униженно
просил, чтобы они написали поскорее письмо к Николаю Федорычу Зубину и
просили у него руки его дочери для своего
сына, прибавляя, что это всегда так водится и что Николай Федорыч без их письма не дает решительного ответа.
Великая императрица! чем же воздадим мы тебе
за твою матернюю любовь к нам,
за сии твои несказанные нам благодеяния? Наполняем сердца наши токмо вящим воспламенением искоренять из света злобу, царства твоего недостойную.
Просим царя царей, да подаст он нам в том свою помощь, а вашему императорскому величеству, истинной матери отечества, с любезным вашего императорского величества
сыном, с сею бесценною надеждой нашею, и с дражайшею его супругою, в безмятежном царстве, многие лета благоденствия».
Софья Алексеевна
просила позволения ходить
за больной и дни целые проводила у ее кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью, в этой увядающей женщине со впавшими щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на плечи, — когда она, опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным рассказам старушки матери об ее
сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
— Ничего, мамочка. Все дело поправим. Что
за беда, что девка задумываться стала! Жениха
просит, и только. Найдем, не беспокойся. Не чета Алешке-то Пазухину… У меня есть уж один на примете. А что относительно Зотушки, так это даже лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте будет жить, мамынька, а в богатом дому как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка
сын, а другим-то он дурак не дурак, а сроду так. Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.
— Полегче, молодец, полегче!
За всех не ручайся. Ты еще молоденек, не тебе учить стариков; мы знаем лучше вашего, что пригоднее для земли русской. Сегодня ты отдохнешь, Юрий Дмитрич, а завтра чем свет отправишься в дорогу: я дам тебе грамоту к приятелю моему, боярину Истоме-Туренину. Он живет в Нижнем, и я
прошу тебя во всем советоваться с этим испытанным в делах и прозорливым мужем. Пускай на первый случай нижегородцы присягнут хотя Владиславу; а там… что бог даст! От
сына до отца недалеко…
— А что, ваше сиятельство,
просим чести, в избу не пожалуете ли? На новосельи еще не изволили быть, — сказал старик, низко кланяясь и мигая
сыну. Илюшка рысью побежал в избу, а вслед
за ним, вместе с стариком, вошел и Нехлюдов.
— Я вашей дочери колотить не стану,
за это я вам ручаюсь, потому что у меня у самой есть
сын — ребенок, которого я
попрошу взять с собой.
Я помню, что очутилась опять подле французских солдат; не знаю, как это сделалось… помню только, что я просилась опять в город, что меня не пускали, что кто-то сказал подле меня, что я русская, что Дольчини был тут же вместе с французскими офицерами; он уговорил их пропустить меня; привел сюда, и если я еще не умерла с голода, то
за это обязана ему… да, мой друг! я
просила милостину для моего
сына, а он умер…
— Миром тебя
просим, Александр Иваныч, прости нашу темноту. Ты что ж, Евстигнейка, не кланяешься? Кланяйся, сукин
сын, и благодари
за науку.
Марья Виссарионовна, сердившаяся на
сына, сердилась и на меня. Во все это время она со мною не кланялась и не говорила; но вдруг однажды, когда я сидел у Леонида, она прислала
за мною и
просила, если я свободен, прийти к ней. Леонид усмехнулся. Я пошел. Она приняла меня с необыкновенным радушием и, чего прежде никогда не бывало, сама предложила мне курить.
Он считал бы такую мысль великим грехом гордости; но мать, приведшая мальчика, неотступно молила его, валялась в ногах, говорила:
за что он, исцеляя других, не хочет помочь ее
сыну? —
просила ради Христа.
Перед смертью он
просил прощенья у своей старухи и простил ее
за бондаря; простился и с малым и с внучатами и умер, истинно радуясь тому, что избавляет своей смертью
сына и сноху от обузы лишнего хлеба и сам уже по-настоящему переходит из этой наскучившей ему жизни в ту иную жизнь, которая с каждым годом и часом становилась ему всё понятнее и заманчивее.
Марья Васильевна. Вот ты меня никогда не понимаешь, а все напротив. Я говорю, что ты все непорядок делаешь, а мне его жалко больше тебя: как он первый раз
за столом есть стал, так мне его жалко стало! Я ему и рубашек ночных послала, и карпеток связать велела. Я хоть и глупа, но понимаю, что если он нашего
сына учитель, так он в доме первый человек. Я ему ничего не жалею. Я говорю только, ты устрой все порядком. Вот сколько раз я
просила столяра у стола ножку починить…
— Расскажи про сына-то, —
прошу я лесника, — что
за человек?
Что было делать, утопающий
за соломинку хватается; слыхал я от дворовых людей, что
сын нашего помещика (они жили это лето в деревне) — добрый барин, ласковый, я и подумал, если бы он через Федора Григорьевича
попросил обо мне моего отца, может, тот, видя такое высокое ходатайство, и согласился бы.
— Ах, батюшка Патап Максимыч! — вскликнул Авдей, приемный
сын Никитишны. — Милости
просим. Пождите маленько, ваше степенство,
за свечой сбегаю, темненько на дворе-то, не зашибиться бы вам ненароком.
Сам он теперь редко принимается
за работу, работают у него два его
сына, но если его
попросить и если ему камень понравится, то он его сделает сам.
— Я единственный
сын у своей матери… Мы люди бедные и, конечно, не можем заплатить вам
за ваш труд, и… нам очень совестно, доктор, хотя, впрочем, мамаша и я… единственный
сын у матери, убедительно
просим вас принять в знак нашей благодарности… вот эту вещь, которая… Вещь очень дорогая, из старинной бронзы… редкое произведение искусства.
— Стася приехала ко мне уже устроившись в Петербурге… Я попеняла ей
за это, — продолжала между тем Елизавета Ивановна. — Теперь она
просит меня устроить ей представление ее величеству, которой одной она решается поручить
сына. Ей необходимо будет уехать
за границу… Ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы я устроила ей это…
За исход своего ходатайства перед царем
за сына казненного князя Никиты Воротынского сам князь сильно беспокоился и с нетерпением ждал ответа на посланную им грамотку к брату, в которой он откровенно изложил ему как все происшедшее, так и свои намерения,
прося совета и помощи. Князь Василий решил ехать в Москву тотчас по получении ответа на это письмо.
— Ну, а я, нечего греха таить, спервоначалу не понял… Я-то, спрашиваю, почему кстати… А потому, говорит, нечего делать-то в долгий ящик откладывал, у вас товар, а у меня купец… Имею честь
за сына своего Александра
просить руки вашей дочери, княжны Варвары… Меня в жар бросило от неожиданности…
Граф через Федора Карловича фон Фрикена предложил врачу новгородоского госпиталя, Ивану Ивановичу Азиатову, которого граф Алексей Андреевич знал ранее и часто у него пользовался, и даже был крестным отцом его
сына, занять место Орлицкого, но тот уклонился и
просил поблагодарить графа
за оказанную честь.
— Году отдать его,
сына моего, падуанскому врачу Антонио Фиоравенти, тому самому, которого я, лет
за пять тому, оскорбил без всякой причины и у которого я ныне, пред Иисусом Христом, отпустившим грехи самому разбойнику,
прошу униженно прощения…
«Что же, что опальный, не век ему опальным быть… Да и чем виноват он, если даже, по-ихнему, виноват был князь Никита? Тем только, что он его
сын?.. Но ведь это нелепость!.. Можно выбрать время, когда царь весел, и замолвить слово
за несчастного. Надо будет
попросить брата, тот на это мастер, — меня мигом тогда перед государем оправил и его царскую милость рассмешил…» — рассуждал порою мысленно князь Василий.
Каково же было ее огорчение, когда она в описанный нами день получила от Станиславы письмо из Варшавы, в котором та уведомляла ее, что она уже более года как разошлась с мужем, который отнял у нее
сына и почти выгнал из дому. Она
просила «сильную при дворе» сестру заступиться
за нее перед регентом и заставить мужа вернуть ей ребенка. Таким образом, и это последнее убежище ускользало от несчастной Якобины.
— У вашего
сына дурное сердце: он сделал поступок,
за который бедного мальчика высекли и заставили налгать на себя… Ваш несчастный
сын имел силу это стерпеть, да еще научил других клясться, чего Иисус Христос никому не позволил и
просил никогда не делать. Мне жаль вашего темного, непросвещенного
сына. Помогите ему открыть глаза, увидать свет и исправиться, а то из него выйдет дурной человек, который умертвит свой дух и может много других испортить.
В последний день он, рыдая,
просил прощения у жены и заочно у
сына за разорение именья — главную вину, которую он
за собой чувствовал.
В-четвертых, наконец, — сказал отец, насмешливо глядя на
сына, «я тебя
прошу, отложи дело на год, съезди за-границу, полечись, сыщи, как ты и хочешь, немца, для князя Николая, и потом, ежели уж любовь, страсть, упрямство, что́ хочешь, так велики, тогда женись.