Неточные совпадения
Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял ее. Но, увидав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: «Я измучала тебя», он обвинял Бога, но, вспомнив о и Боге, он тотчас просил
простить и
помиловать.
И я приеду с великодушием —
простить,
помиловать ее.
— Вы вступаете в пору жизни, — продолжал священник, — когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтоб он по своей благости помог вам и
помиловал, — заключил он. «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да
простит ти чадо»… И, окончив разрешительную молитву, священник благословил и отпустил его.
— Господи,
помилуй!
прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Она не могла сказать
прощай, но выражение ее лица сказало это, и он понял. —
Милый,
милый Кутик! — проговорила она имя, которым звала его маленьким, — ты не забудешь меня? Ты… — но больше она не могла говорить.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если
простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. —
Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки, завернувшись в шубку; луна освещала ее
милые губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «
Прощай, Настя», — сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.
Дай оглянусь.
Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь,
милые друзья!
Увы, Татьяна увядает;
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно,
милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну
милую мою!
«Куда? Уж эти мне поэты!»
—
Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в
милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не
простите ей
Вы легкомыслия страстей?
Вставая с первыми лучами,
Теперь она в поля спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
«
Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю
милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя...
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи
помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: «
Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
— Это пусть, а все-таки вытащим! — крикнул Разумихин, стукнув кулаком по столу. — Ведь тут что всего обиднее? Ведь не то, что они врут; вранье всегда
простить можно; вранье дело
милое, потому что к правде ведет. Нет, то досадно, что врут, да еще собственному вранью поклоняются. Я Порфирия уважаю, но… Ведь что их, например, перво-наперво с толку сбило? Дверь была заперта, а пришли с дворником — отперта: ну, значит, Кох да Пестряков и убили! Вот ведь их логика.
Феклуша. За неверность. Пойду я,
милая девушка, по купечеству поброжу: не будет ли чего на бедность.
Прощай покудова!
«
Прощай, ангел мой, — сказал я, —
прощай, моя
милая, моя желанная!
«
Прости,
милый друг, Аля, что наскандалил, но, понимаешь, больше не могу. Влад. Л.».
— Ну,
милый Клим, — сказал он громко и храбро, хотя губы у него дрожали, а опухшие, красные глаза мигали ослепленно. — Дела заставляют меня уехать надолго. Я буду жить в Финляндии, в Выборге. Вот как. Митя тоже со мной. Ну,
прощай.
— Вы
простите, что я привел его, — мне нужно было видеть вас, а он боится ходить один. Он, в сущности, весьма интересный и
милый человек, но — видите — говорит! На все темы и сколько угодно…
— Ах, нет, Бог с тобой! — оправдывался Обломов, приходя в себя. — Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради Бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она
простила, но знаешь… я не был покоен! Все грызло меня что-то…
Милый Андрей, как я благодарен тебе!
— Бог тебя
простит, добрый,
милый внучек! Так, так: ты прав, с тобой, а не с другим, Марфенька только и могла слушать соловья…
Зато как и струсит Наталья Ивановна, чуть что-нибудь не угодит: «
Прости меня, душечка,
милая», начнет целовать глаза, шею — и та ничего!
— Ужасно, Лиза, ужасно! Боже мой, да уж три часа, больше!..
Прощай, Лизок. Лизочка,
милая, скажи: разве можно заставлять женщину ждать себя? Позволительно это?
— Ах,
милый мой, — вдруг поднялся он с места, — да ты, кажется, собираешься со двора, а я тебе помешал…
Прости, пожалуйста.
—
Простите, детки, отхожу. Ныне урок житию моему приспел. В старости обрел утешение от всех скорбей; спасибо вам,
милые.
«Маменька,
милая,
простите меня за то, что я прекратила мой жизненный дебют. Огорчавшая вас Оля».
— Видно, что так, мой друг, а впрочем… а впрочем, тебе, кажется, пора туда, куда ты идешь. У меня, видишь ли, все голова болит. Прикажу «Лючию». Я люблю торжественность скуки, а впрочем, я уже говорил тебе это… Повторяюсь непростительно… Впрочем, может быть, и уйду отсюда. Я люблю тебя, мой
милый, но
прощай; когда у меня голова болит или зубы, я всегда жажду уединения.
«
Милая Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем Никифоровичем…» начал он. «Что же дальше? Просить
простить за то, чтò я вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», и, почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному, непонимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченное письмо в карман и, расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
—
Прощайте, мой
милый, не взыщите с меня, но я любя вас говорю.
— Папа,
милый…
прости меня! — вскрикнула она, кидаясь на колени перед отцом. Она не испугалась его гнева, но эти слезы отняли у нее последний остаток энергии, и она с детской покорностью припала своей русой головой к отцовской руке. — Папа, папа… Ведь я тебя вижу, может быть, в последний раз! Голубчик, папа,
милый папа…
Кабы Богом была, всех бы людей
простила: «
Милые мои грешнички, с этого дня
прощаю всех».
— Пистолеты? Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу, — ответил Митя. — Феня, встань, не лежи ты предо мной. Не погубит Митя, впредь никого уж не погубит этот глупый человек. Да вот что, Феня, — крикнул он ей, уже усевшись, — обидел я тебя давеча, так
прости меня и
помилуй,
прости подлеца… А не
простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!
— Благослови Господь вас обеих, и тебя и младенца Лизавету. Развеселила ты мое сердце, мать.
Прощайте,
милые,
прощайте, дорогие, любезные.
Видите, голубчик мой, — госпожа Хохлакова вдруг приняла какой-то игривый вид, и на устах ее замелькала
милая, хотя и загадочная улыбочка, — видите, я подозреваю… вы меня
простите, Алеша, я вам как мать… о нет, нет, напротив, я к вам теперь как к моему отцу… потому что мать тут совсем не идет…
— Ах,
милый,
милый Алексей Федорович, тут-то, может быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату,
простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.
—
Прощай,
милый человек, не забуду великодушия! — горячо воскликнул он. Но телега тронулась, и руки их разнялись. Зазвенел колокольчик — увезли Митю.
—
Прощай. Парнишка ты
милый, вот что.
Прощай же, мой
милый, дай руку на прощанье, в последний раз пожму ее.
— Нет, не утерпела, мой
милый! Теперь,
прости навсегда!
«Мой
милый, никогда не была я так сильно привязана к тебе, как теперь. Если б я могла умереть за тебя! О, как бы я была рада умереть, если бы ты от этого стал счастливее! Но я не могу жить без него. Я обижаю тебя, мой
милый, я убиваю тебя, мой друг, я не хочу этого. Я делаю против своей воли.
Прости меня,
прости меня».
Прости меня, мой
милый, что я принимаю решение, очень мучительное для тебя, — и для меня, мой
милый, тоже!
Лизе было совестно показаться перед незнакомцами такой чернавкою; она не смела просить… она была уверена, что добрая,
милая мисс Жаксон
простит ей… и проч., и проч.
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю за радость
За сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В очах огонь… и в сердце… и в крови
Во всей огонь. Люблю и таю, таю
От сладких чувств любви!
Прощайте, все
Подруженьки,
прощай, жених! О
милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
О,
милый,
Прости меня! Чего-то я боялась,
Смешно самой и стыдно, берегла
Какое-то сокровище, не зная,
Что все, что есть на свете дорогого,
Живет в одном лишь слове. Это слово:
Любовь.
Любовь Андреевна. Вырубить?
Милый мой,
простите, вы ничего не понимаете. Если во всей губернии есть что-нибудь интересное, даже замечательное, так это только наш вишневый сад.
Любовь Андреевна. Минут через десять давайте уже в экипажи садиться… (Окидывает взглядом комнату.)
Прощай,
милый дом, старый дедушка. Пройдет зима, настанет весна, а там тебя уже не будет, тебя сломают. Сколько видели эти стены! (Целует горячо дочь.) Сокровище мое, ты сияешь, твои глазки играют, как два алмаза. Ты довольна? Очень?
Любовь Андреевна. О мой
милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое,
прощай!..
Прощай!..
— Что еще? — вслух вспоминает она, приморщив брови. — Спаси,
помилуй всех православных; меня, дуру окаянную,
прости, — ты знаешь: не со зла грешу, а по глупому разуму.