Неточные совпадения
И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был
простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает
мир.
Феклуша. Нельзя, матушка, без греха: в
миру живем. Вот что я тебе скажу, милая девушка: вас,
простых людей, каждого один враг смущает, а к нам, к странным людям, к кому шесть, к кому двенадцать приставлено; вот и надобно их всех побороть. Трудно, милая девушка!
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал в поле; лежишь на спине, не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить
мир понятнее,
проще?
Думать в этом направлении пришлось недолго. Очень легко явилась
простая мысль, что в
мире купли-продажи только деньги, большие деньги, могут обеспечить свободу, только они позволят отойти в сторону из стада людей, каждый из которых бешено стремится к независимости за счет других.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о
мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм —
проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления о
мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
— Но, по вере вашей, Кутузов, вы не можете претендовать на роль вождя. Маркс не разрешает это, вождей — нет, историю делают массы. Лев Толстой развил эту ошибочную идею понятнее и
проще Маркса, прочитайте-ка «Войну и
мир».
И, стремясь возвыситься над испытанным за этот день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется
простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех соблазнов
мира».
— Я в это не верю, — сказал Самгин, избрав самый
простой ответ, но он знал, что все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, — о переговорах министра внутренних дел Протопопова с представителем Германии о сепаратном
мире Иван сообщил раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
Мужчины, одни, среди дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот
мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего
простого обеда изысканный обед искусного повара.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень
простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в
мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется,
проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Как не понять такую
простую мысль, как, например, что «душа бессмертна, а что умирает одна личность», — мысль, так успешно развитая берлинским Михелетом в его книге. Или еще более
простую истину, что безусловный дух есть личность, сознающая себя через
мир, а между тем имеющая и свое собственное самопознание.
Христианство сначала понимало, что с тем понятием о браке, которое оно развивало, с тем понятием о бессмертии души, которое оно проповедовало, второй брак — вообще нелепость; но, делая постоянно уступки
миру, церковь перехитрила и встретилась с неумолимой логикой жизни — с
простым детским сердцем, практически восставшим против благочестивой нелепости считать подругу отца — своей матерью.
Но… в сущности, этого не было, и не было потому, что та самая рука, которая открывала для меня этот призрачный
мир, — еще шире распахнула окно родственной русской литературы, в которое хлынули потоками
простые, ясные образы и мысли.
Страшен был не он, с его хвостом, рогами и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то другого
мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным и грозным… Всякий раз, когда кто-нибудь умирал по соседству, особенно если умирал неожиданно, «наглою» смертью «без покаяния», — нам становилась страшна тьма ночи, а в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни, шум деревьев в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки и даже
простой жук, с смутным гудением ударяющийся в стекла…
Следовательно, художник должен — или в полной неприкосновенности сохранить свой
простой, младенчески непосредственный взгляд на весь
мир, или (так как это совершенно невозможно в жизни) спасаться от односторонности возможным расширением своего взгляда, посредством усвоения себе тех общих понятий, которые выработаны людьми рассуждающими.
До тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и все как-то не осязал смерти, а подумал об узле — и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле
простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов, дел и ощущений, о гибели всего видимого
мира…
Человек он был
простой и малограмотный до наивности; убежден был, что Лондон стоит на устье Волги и что есть в
мире народ, называемый хвецы[68], который исключительно занят выделкой мази для рощения волос.
Привычка ли обращаться преимущественно с явлениям
мира действительного, сердечная ли сухость, следствии той же практичности, которая приковывает человека к факту и заставляет считать бреднями все то, что ускользает от
простого, чувственного осязания, — как бы то ни было, но, во всяком случае, мне показалось что я внезапно очутился в какой-то совершенно иной атмосфере, в которой не имел ни малейшего желания оставаться долее.
Совершенно дикая мысль осеняет голову Александрова: «А что, если этот очаровательный звук и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу, и далекий, далекий отсюда только что повеявший, ласковый и скромный запах резеды, и все
простые радости
мира суть только видоизменения одной и той же божественной и бессмертной силы?»
— Любишь — люблю…» —
простую, но самую великую в
мире песню.
Четыре дня не появлялся Александров у Синельниковых, а ведь раньше бывал у них по два, по три раза в день, забегая домой только на минуточку, пообедать и поужинать. Сладкие терзания томили его душу: горячая любовь, конечно, такая, какую не испытывал еще ни один человек с сотворения
мира; зеленая ревность, тоска в разлуке с обожаемой, давняя обида на предпочтение… По ночам же он
простаивал часами под двумя тополями, глядя в окно возлюбленной.
— Да это, может быть, голубушка, у вас, в Москве, а по нашим местам что-то не слыхать того, по той причине, что в
миру живучи, не спасешься, а в монастыри-то нынче
простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось.
В самом деле, ведь стоит только вдуматься в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого
простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он в первый раз сознательно отнесется к тем, в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том, что бог сотворил
мир в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет на облаках судить
мир и т. п.
— Ты, — говорит, — возьми бога как разум
мира, не находящий покуда полного воплощения в несовершенном человеке, тогда всё будет и величественней и
проще.
— Супруг Анастасии. Ты обещался быть иноком, но обряд пострижения не был совершен над тобою, и,
простой белец, ты можешь, не оскорбляя церкви, возвратиться снова в
мир. Ты не свободен более располагать собою; вся жизнь твоя принадлежит Анастасии, этой несчастной сироте, соединенной с тобою неразрывными узами, освященными одним из великих таинств нашей православной церкви.
Любовь и мужчина составляют главную суть ее жизни, и, быть может, в этом отношении работает в ней философия бессознательного; изволь-ка убедить ее, что любовь есть только
простая потребность, как пища и одежда, что
мир вовсе не погибает от того, что мужья и жены плохи, что можно быть развратником, обольстителем и в то же время гениальным и благородным человеком, и с другой стороны — можно отказываться от наслаждений любви и в то же время быть глупым, злым животным.
Мне уже казалось странным, что раньше я не знал, например, что весь
мир состоит из шестидесяти
простых тел, не знал, что такое олифа, что такое краски, и как-то мог обходиться без этих знаний.
Что зло повсюду распространяет свои корни — это ни для кого уже не тайна."Люди обыкновенно начинают с того, что с усмешкой отзываются о сотворении
мира, а кончают тем, что не признают начальства. Все это делается публично, у всех на глазах, и притом с такою самоуверенностью, как будто устав о пресечении и предупреждении давно уже совершил течение свое. Что могут в этом случае сделать
простые знаки препинания?
Если б ты любил когда-нибудь, если б ты знал, что такое мой друг! в устах обожаемой женщины, если б ты мог понять, какой
мир блаженства заключают в себе эти два
простые слова…
Когда же я взбежал на плотину и широкий пруд открылся передо мной с своими зелеными камышами и лопухами, с длинною плотиною, обраставшею молодыми ольхами, с целым
миром своего птичьего и рыбьего населения, с вешняком, каузом и мельницей, — я оцепенел от восторга и
простоял как вкопанный несколько минут.
Вот и Самсонычева лавка: в обе стороны прорезала осеннюю тьму и стоит тихонько в ожидании редкого вечернего покупателя, — если войти теперь, то услышишь всегдашний запах постного масла, хлеба,
простого мыла, керосина и того особенного, что есть сам Самсоныч и во всем
мире может быть услышано только здесь, не повторяется нигде. Дальше!.. Вдруг идет за хлебом ихняя горничная и встретит и узнает!..
Вот сколько отличнейших представлений заключает в себе такой
простой факт, как общедоступность «добрых щей»! Спрашивается: ужели в целом
мире найдется народ, более достойный названия «славного», нежели этот, вкушающий «добры щи» народ?
Они могут — и должны быть полезнее всех Академий в
мире, действуя на первые элементы народа; и смиренный учитель, который детям бедности и трудолюбия изъясняет буквы, арифметические числа и рассказывает в
простых словах любопытные случаи Истории, или, развертывая нравственный катехизис, доказывает, сколь нужно и выгодно человеку быть добрым, в глазах Философа почтен не менее Метафизика, которого глубокомыслие и тонкоумие самым Ученым едва вразумительно; или мудрого Натуралиста, Физиолога, Астронома, занимающих своею наукою только некоторую часть людей.
— Было бы
проще прийти к нам и устроить всё
миром — а? Как вы думаете?
—
Мира я хочу, тишины,
простого мещанского счастья!..
Но Кольцов, свыкшийся с
простой и не совсем привлекательной действительностью, рад был отдохнуть в этом воображаемом
мире, рад был помечтать над судьбою романических героев; на него эти рассказы —
Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною сидит и лапттки плетет, для
простого себя
миру явления.
— О да, очень довольно одного этого крохотного кусочка, чтобы исчезло все и навсегда. Весь
мир исчезнет: не будет ни сожалений, ни уязвленного самолюбия, ни упрека самому себе, ни людей, ненавидящих и притворяющихся добрыми и
простыми, людей, которых видишь насквозь и презираешь и перед которыми все-таки притворяешься любящим и желающим добра. Не будет обмана себя и других, будет правда, вечная правда несуществования.
Ребенок, свежий, открытый к добру и истине, спрашивает, что такое
мир, какой его закон, и мы, вместо того чтобы открыть ему переданное нам
простое учение любви и истины, старательно начинаем ему вбивать в голову всевозможные ужасающие нелепости и мерзости, приписывая их богу.
Виктор. Я развиваю
простую мысль: нигде в
мире не читают так охотно, как у нас, можно сказать, что книга водка — главное питание страны…
Наши речные лоцманы — люди
простые, не ученые, водят они суда, сами водимые единым богом. Есть какой-то навык и сноровка. Говорят, что будто они после половодья дно реки исследуют и проверяют, но, полагать надо, все это относится более к области успокоительных всероссийских иллюзий; но в своем роде лоцманы — очень большие дельцы и наживают порою кругленькие капитальцы. И все это в простоте и в смирении — бога почитаючи и не огорчая
мир, то есть своих людей не позабывая.
Но уж зато, если поймет что-нибудь этот «
мир», толковый и дельный, если скажет свое
простое, из жизни вышедшее слово, то крепко будет его слово, и сделает он, что обещал.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжелых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и
простым —
Самое высшее в
мире искусство».
Но скучен нам
простой и гордый твой язык, —
Нас тешат блестки и обманы;
Как ветхая краса, наш ветхий
мир привык
Морщины прятать под румяны…
Удивительно, как я мог не видеть прежде той
простой истины, что за этим
миром и нашей жизнью в нем есть кто-то, что-то, знающее, для чего существует этот
мир и для чего мы в нем, как в кипятке пузыри, вскакиваем, лопаемся и исчезаем.
Какой бы ни был в наше время человек, будь он самый образованный, будь он
простой рабочий, будь он философ, ученый, будь он невежда, будь он богач, будь он нищий, будь он духовное лицо какого бы то ни было исповедания, будь он военный, — всякий человек нашего времени знает, что люди все имеют одинаковые права на жизнь и блага
мира, что одни люди не лучше и не хуже других, что все люди равные. А между тем всякий живет так, как будто не знает этого. Так сильно еще между людьми заблуждение о неравенстве людей.
Вся христианская мораль в практическом ее приложении сводится к тому, чтобы считать всех братьями, со всеми быть равным, а для того, чтобы исполнить это, надо прежде всего перестать заставлять других работать на себя, а при нашем устройстве
мира — пользоваться как можно менее работой, произведениями других, — тем, что приобретается за деньги, — как можно менее тратить денег, жить как можно
проще.
Когда человек изучит все науки и узнает всё то, что люди знали и знают, то он увидит, что эти знания, все вместе взятые, так ничтожны, что по ним нет возможности действительно понять
мир божий, и он убедится в том, что ученые люди, в сущности, всё так же ничего не знают, как и
простые неученые.
Теперь уже, пожалуй, и не одно только
простое любопытство влекло его к этому
миру.
Единое у Плотина неизбежно получает двойственную характеристику: будучи первоосновой, имманентной всякому бытию, оно в то же время остается выше всякого бытия, как трансцендентное
миру и
простое Единое.