Неточные совпадения
Василий указал на метку ногой, и Левин пошел, как умел, высевать землю с семенами.
Ходить было
трудно, как по болоту, и Левин,
пройдя леху, запотел и, остановившись, отдал севалку.
— Я на это тебе только одно скажу:
трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето
ходит босой и, не снимая, носит под платьем вериги в два пуда весом и который не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, —
трудно поверить, чтобы такой человек все это делал только из лени.
— Врешь ты, деловитости нет, — вцепился Разумихин. — Деловитость приобретается
трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, — обратился он к Петру Петровичу, — и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах
ходит.
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости — сказать
трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица не
сходила краска, и сердце билось.
Кивнув головой, Самгин осторожно
прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой своей красотой.
Трудно было представить, что она умерла.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда
прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как
трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Прошло несколько минут, две или двадцать,
трудно было различить. За дверью послышался шорох, звякнула чайная ложка о стекло.
— Теперь
трудно передать, — кашлянув в пальцы и проворно спрятав их в рукав, отозвался Иван Матвеевич, — если б в конце лета пожаловали, тогда много
ходили смотреть.
Неизвестность, ревность, пропавшие надежды на счастье и впереди все те же боли страсти, среди которой он не знал ни тихих дней, ни ночей, ни одной минуты отдыха! Засыпал он мучительно,
трудно. Сон не
сходил, как друг, к нему, а являлся, как часовой, сменить другой мукой муку бдения.
«Не стоит изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой не решено, — думал Нехлюдов. — Да и слишком
трудно это. Всё равно само собой всё изменится, когда освободят или
сошлют ее, и я поеду за ней».
— Ну еще бы же нет, еще бы не
трудно! Алеша, я на этом с ума
сойду. Груша на меня все смотрит. Понимает. Боже, Господи, смири меня: чего требую? Катю требую! Смыслю ли, чего требую? Безудерж карамазовский, нечестивый! Нет, к страданию я не способен! Подлец, и все сказано!
При морозе идти против ветра очень
трудно. Мы часто останавливались и грелись у огня. В результате за целый день нам удалось
пройти не более 10 км. Заночевали мы в том месте, где река разбивается сразу на три протоки. Вследствие ветреной погоды в палатке было дымно. Это принудило нас рано лечь спать.
Эта осторожность красной нитью
проходила во всех их действиях, даже в тех случаях, когда мы находились очень далеко от жилья и
трудно было рассчитывать на встречу с человеком.
— С самого того случая, — продолжала Лукерья, — стала я сохнуть, чахнуть; чернота на меня нашла;
трудно мне стало
ходить, а там уже — полно и ногами владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала.
Знаю я их, да скучно иной раз одной сидеть глаза болят, читать
трудно, да и не всегда хочется, я их и пускаю, болтают всякий вздор, — развлечение, час-другой и
пройдет…
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом в узком, темном переулке,
трудно представить себе, сколько в продолжение ста лет
сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
— Гуси сами собой, а Цицерон сам собой… А из математики мы логарифмы
проходить станем. Вот трудно-то будет!
Автомобиль бешено удирал от пожарного обоза, запряженного отличными лошадьми. Пока не было телефонов, пожары усматривали с каланчи пожарные. Тогда не было еще небоскребов, и вся Москва была видна с каланчи как на ладони. На каланче, под шарами,
ходил день и ночь часовой.
Трудно приходилось этому «высокопоставленному» лицу в бурю-непогоду, особенно в мороз зимой, а летом еще труднее: солнце печет, да и пожары летом чаще, чем зимой, — только гляди, не зевай! И
ходит он кругом и «озирает окрестности».
Оказалось, что это был тот же самый Балмашевский, но… возмутивший всех циркуляр он принялся применять не токмо за страх, но и за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети уходили испуганные, со слезами и недобрыми предчувствиями, а за ними исполнительный директор стал призывать беднейших родителей и на точном основании циркуляра убеждал их, что воспитывать детей в гимназиях им
трудно и нецелесообразно. По городу
ходила его выразительная фраза...
Знакомство с купленным мальчиком завязать было
трудно. Даже в то время, когда пан Уляницкий уходил в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести воды,
сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои черные круглые глаза и старался поскорее уйти, как будто разговор с нами представлял для него опасность.
Образ отца сохранился в моей памяти совершенно ясно: человек среднего роста, с легкой наклонностью к полноте. Как чиновник того времени, он тщательно брился; черты его лица были тонки и красивы: орлиный нос, большие карие глаза и губы с сильно изогнутыми верхними линиями. Говорили, что в молодости он был похож на Наполеона Первого, особенно когда надевал по — наполеоновски чиновничью треуголку. Но мне
трудно было представить Наполеона хромым, а отец всегда
ходил с палкой и слегка волочил левую ногу…
Выбор между этими предложениями было сделать довольно
трудно, а тут еще тяжба Харитона Артемьича да свои собственные дела с попом Макаром и женой. Полуянов достал у Замараева «законы» и теперь усердно зубрил разные статьи. Харитон Артемьич
ходил за ним по пятам и с напряжением следил за каждым его шагом. Старика охватила сутяжническая горячка, и он наяву бредил будущими подвигами.
Это меня смущало:
трудно было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем живется хуже и хуже. Однажды,
проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно...
В школе мне снова стало
трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как
трудно было мне
ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.
Надолго затянувшийся дождь наводил на всю природу уныние; было
трудно ходить по скользкому берегу.
Добывать их очень
трудно: они почти всегда держатся в таких местах, где ни охотнику
ходить, ни собаке отыскивать дичь не возможно; собаке приходится не только вязнуть по горло, но даже плавать.
Она бережно перенесла утят во рту через такие места, где
пройти им
трудно: это видали многие охотники и я сам.
Эти мысли
прошли в голове молодой девушки, пока она
ходила рядом с Петром по аллее. Никогда еще не было так
трудно заговорить с ним, овладеть его настроением. Однако она чувствовала, что ее присутствие понемногу смягчает его мрачное раздумье.
Прошло две недели после события, рассказанного в последней главе, и положение действующих лиц нашего рассказа до того изменилось, что нам чрезвычайно
трудно приступать к продолжению без особых объяснений.
Хорошая мебель была набита везде, так что
трудно было
ходить.
Верно, что вам
трудно о многом говорить с добрым Матвеем Ивановичем. Он не был в наших сибирских тюрьмах и потому похож на сочинение, изданное без примечаний, — оно не полно. Надеюсь, он найдет способ добраться до Тобольска, пора бы ему уже
ходить без солитера…
В доме смотрителя все
ходили на цыпочках и говорили вполголоса. Петр Лукич был очень
трудно болен.
Трудно было представить, за что его мог
сослать отец, который, как говорили, очень любил его?
Какие у этих ревнителей нравственного порядка усадьбы, чем они в этих усадьбах кормятся, в каких рубищах
ходят! — это даже представить себе
трудно.
— Ну, и пускай
ходит по деревням, звонит о правде, будит народ. С нами
трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим — тесно там…
С тех пор
прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось — и тем не менее мне чрезвычайно
трудно дать хотя бы приближенно-точное описание. В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики, листья, слова, камни — рядом, кучей, одно за другим…
Прошло целых тридцать лет, наполненных какою-то пестротою, в которой
трудно было отыскать руководящую нить.
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не
ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить
трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь еще много ему надо было
пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже
трудно бы было воскресить в нем.
Трудно было и
пройти, до того столпились.
— Да ведь это именно настоящая трагедия и есть! — горячился я, — подумайте! разве не ужасно видеть эти легионы людей, которые всю жизнь
ходят"промежду трагедиев" — и даже не понимают этого! Воля ваша, а это такая трагедия — и притом не в одном, а в бесчисленном множестве актов, — об которой даже помыслить без содрогания
трудно!
Наконец он не выдержал, встал с постели и надел халат. На дворе было еще темно, и ниоткуда не доносилось ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время
ходил по комнате, останавливался перед освещенным лампадкой образом искупителя в терновом венце и вглядывался в него. Наконец он решился.
Трудно сказать, насколько он сам сознавал свое решение, но через несколько минут он, крадучись, добрался до передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь.
— Да, пожил я, почудил, а — мало! Песня эта — не моя, ее составил один учитель семинарии, как бишь его звали, покойника? Забыл. Жили мы с ним приятелями. Холостой. Спился и — помер, обморозился. Сколько народу спилось на моей памяти — сосчитать
трудно! Ты не пьешь? Не пей, погоди. Дедушку часто видишь? Невеселый старичок. С ума будто
сходит.
Ситанов относится ко мне дружески, — этим я обязан моей толстой тетради, в которой записаны стихи. Он не верит в бога, но очень
трудно понять — кто в мастерской, кроме Ларионыча, любит бога и верит в него: все говорят о нем легкомысленно, насмешливо, так же, как любят говорить о хозяйке. Однако, садясь обедать и ужинать, — все крестятся, ложась спать — молятся,
ходят в церковь по праздникам.
Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и
трудно было понять, какой час дня
проходит над пустыми улицами города, молча утопавшими в грязи. Но порою — час и два — в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, старухи называли его «солнышком покойничков».
Медленно
проходя мимо этой мирной жизни, молодой Кожемякин ощущал зависть к её тихому течению, ему хотелось подойти к людям, сидеть за столом с ними и слушать обстоятельные речи, — речи, в которых всегда так много отмечалось подробностей, что
трудно было поймать их общий смысл.
— Вы ко мне с бумагами как можно реже
ходите, — говорил он письмоводителю, — потому что я не разорять приехал, а созидать-с. Погубить человека не трудно-с. Черкнул: Помпадур 4-й, и нет его. Только я совсем не того хочу. Я и сам хочу быть жив и другим того же желаю. Чтоб все были живы: и я, и вы, и прочие-с! А ежели вам невтерпеж бумаги писать, то можете для своего удовольствия строчить сколько угодно, я же подписывать не согласен.
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно,
трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который
ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и
ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Все эти мысли и чувства
проходили у меня довольно бессвязно, путались, сбивали друг друга и производили тот хаос, в котором
трудно разобраться.
Гордей Евстратыч сам видел, что все дело испортил своей нетерпеливой выходкой, но теперь его
трудно было поправлять. Торжество закончилось неожиданной бедой, и конец обеда
прошел самым натянутым образом, как поминки, несмотря на все усилия о. Крискента и Плинтусова оживить его. Сейчас после обеда Гордей Евстратыч бросился к Шабалину в дом, но Порфира Порфирыча и след простыл: он укатил неизвестно куда.