Неточные совпадения
И свеча, при которой она
читала исполненную тревог, обманов,
горя и зла
книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.
Мать старалась меня уверить, что Чурасово гораздо лучше Багрова, что там сухой и здоровый воздух, что хотя нет гнилого пруда, но зато множество чудесных родников, которые бьют из
горы и бегут по камешкам; что в Чурасове такой сад, что его в три дня не исходишь, что в нем несколько тысяч яблонь, покрытых спелыми румяными яблоками; что какие там оранжереи, персики, груши, какое множество цветов, от которых прекрасно пахнет, и что, наконец, там есть еще много
книг, которых я не
читал.
На мое
горе у него в черном сундуке, окованном железом, много
книг — тут: «Омировы наставления», «Мемории артиллерийские», «Письма лорда Седенгали», «О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов против сопутствующих ему»; были
книги без начала и конца. Иногда повар заставлял меня перебирать эти
книги, называть все титулы их, — я
читал, а он сердито ворчал...
— Как же, — сказал я, радуясь, что могу, наконец, удивить этого изящного юношу. — Я
читал много
книг. Возьмем, например, «Роб-Роя» или «Ужас таинственных
гор»; потом «Всадник без головы»…
Да, Мария, когда семейство садится у этого камина и мать,
читая добрую
книгу детям, ведет их детскую фантазию по девственным лесам, через моря, через
горы, к тем жалким дикарям, которые не знают ни милосердия, ни правды, тогда над ярким огоньком вверху, — я это сам видал в былые годы, — тогда является детям старушка, в фланелевом капоте, с портфеликом у пояса и с суковатой палочкой в руке.
Люди ходят и удивляются: как это они, краски, так хитро расположены! И больше ничего. Написаны целые
книги, целые
горы книг об этом предмете; многие из них я
читал. Но из Тэнов, Карьеров, Куглеров и всех, писавших об искусстве, до Прудона включительно, не явствует ничего. Они все толкуют о том, какое значение имеет искусство, а в моей голове при чтении их непременно шевелится мысль: если оно имеет его. Я не видел хорошего влияния хорошей картины на человека; зачем же мне верить, что оно есть?
Увидав, как читатель иной
Льет над
книгою слезы рекой,
Так и хочешь сказать: «Друг любезный,
Не сочувствуй ты
горю людей,
Не
читай ты гуманных книжонок,
Но не ставь за каретой гвоздей,
Чтоб, вскочив, накололся ребенок...
— Я тогда к нему иду, — начала она через минуту, переводя дух. — Иной раз он просто своими словами меня заговаривает, другой раз берет свою
книгу, самую большую, и
читает надо мной. Он все грозное, суровое такое
читает! Я не знаю, что, и понимаю не всякое слово; но меня берет страх, и когда я вслушиваюсь в его голос, то словно это не он говорит, а кто-то другой, недобрый, кого ничем не умягчишь, ничем не замолишь, и тяжело-тяжело станет на сердце,
горит оно… Тяжелей, чем когда начиналась тоска!
Он был дитя, когда в тесовый гроб
Его родную с пеньем уложили.
Он помнил, что над нею черный поп
Читал большую
книгу, что кадили,
И прочее… и что, закрыв весь лоб
Большим платком, отец стоял в молчанье.
И что когда последнее лобзанье
Ему велели матери отдать,
То стал он громко плакать и кричать,
И что отец, немного с ним поспоря,
Велел его посечь… (конечно, с
горя).
Думаю, что это у меня больше с
горя, с тоски, чем от развратности: книгу-то
читаешь — оно хорошо, высунешься на улицу — ад безобразный!
Восстань, боязливый:
В пещере твоей
Святая лампада
До утра
горит.
Сердечной молитвой,
Пророк, удали
Печальные мысли,
Лукавые сны!
До утра молитву
Смиренно твори;
Небесную
книгуДо утра
читай!
В минуту смерти человека свеча, при которой он
читал исполненную тревог, обманов,
горя и зла
книгу, вспыхивает более ярким, чем когда-нибудь, светом, освещает ему всё то, что прежде было во мраке, трещит, меркнет и навсегда потухает.
Потянулись тяжелые дни одиночества. Я тосковала по Нине, мало ела, мало говорила, но зато с невыразимым рвением принялась за
книги. В них я хотела потопить мое
горе… Два оставшихся экзамена были довольно легкими, но мне было чрезвычайно трудно сосредоточиться для подготовки. Глубокая тоска — последствие бурного душевного потрясения — мешала мне учиться. Частые слезы туманили взор, устремленный на
книгу, и не давали
читать.
Нарыжный-Приходько очень много
читал, много делал разных выписок. В каморке его всегда
горою были навалены
книги самого разного содержания. Парень был очень добродушный и уютный, всегда носился с каким-нибудь проектом. Сейчас он мечтал устроить в родном своем Новгород-Северске городскую общедоступную библиотеку.