Неточные совпадения
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть
на мягком кресле и
читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со
стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок
на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину,
читать старое событие
на стенах,
на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
— Вот у меня одна книга, я
читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал
на обеих ручках, а потом распял
на стене, прибил гвоздями и распял, а потом
на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, все стонал, а тот стоял и
на него любовался. Это хорошо!
Я раза три уже принимался пить чай, несколько раз напрасно пытался заснуть,
прочел все надписи
на окнах и
на стенах: скука меня томила страшная.
За монастырской
стеной вотяки, русские приносят
на жертву баранов и телят, их тут же бьют, иеромонах
читает молитвы, благословляет и святит мясо, которое подают в особое окно с внутренней стороны ограды.
— Ты что там подлости
на стенах читаешь! — крикнула
на меня матушка, — мать живьем чуть не съели, а он вон что делает! Агашка! Агашка! Да растолкай ты ее! ишь, шутовка, дрыхнет! Ах, эти хамки! теперь ее живую сожри, она и не услышит!
Рядом со мной, у входа в Малый театр, сидит единственный в Москве бронзовый домовладелец, в том же самом заячьем халатике, в котором он писал «Волки и овцы».
На стене у входа я
читаю афишу этой пьесы и переношусь в далекое прошлое.
После ужина вошла она в ту палату беломраморну, где
читала она
на стене словеса огненные, и видит она
на той же
стене опять такие же словеса огненные: «Довольна ли госпожа моя своими садами и палатами, угощеньем и прислугою?» И возговорила голосом радошным молодая дочь купецкая, красавица писаная: «Не зови ты меня госпожой своей, а будь ты всегда мой добрый господин, ласковый и милостивый.
Он бросил письмо в бисерную корзинку, висевшую
на стене, потом взял третье письмо и начал
читать...
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения велит тотчас же вделать в
стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь,
на сем месте, великий русский и европейский писатель, кладя перо,
прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже
прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой двери, едва заметной в колоссальной
стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями, бесконечная лестница,
на которую отворялись, при каждой площадке, две-три двери; в самом верху,
на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом лежала четвертый год у печки, вязала чулки по будням и
читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
А потом подошел и
прочел всю афишу, буквы которой до сих пор горят у меня в памяти, как начертанные огненные слова
на стене дворца Валтасара.
— Сегодня я беру тебя в театр, у нас ложа, — и указала
на огромный зеленый лист мягкой бумаги, висевший
на стене, где я издали
прочел...
В театр впервые я попал зимой 1865 года, и о театре до того времени не имел никакого понятия, разве кроме того, что
читал афиши
на стенах и заборах. Дома у нас никогда не говорили о театре и не посещали его, а мы, гимназисты первого класса, только дрались
на кулачки и делали каверзы учителям и сторожу Онисиму.
Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот, сидел в четырех
стенах… Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили
на то, что
читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!
Перед моим спутником стоял жандарм в пальто с полковничьими погонами, в синей холодной фуражке. Я невольно застыл перед афишей
на стене театра и сделал вид, что
читаю, — уж очень меня поразил вид жандарма: паспорта у меня еще не было, а два побега недавних —
на Волге и
на Дону — так еще свежи были в памяти.
Не дожидаясь ответа Фомы, он сорвал со
стены несколько листов газеты и, продолжая бегать по комнате, стал
читать ему. Он рычал, взвизгивал, смеялся, оскаливал зубы и был похож
на злую собаку, которая рвется с цепи в бессильной ярости. Не улавливая мысли в творениях товарища, Фома чувствовал их дерзкую смелость, ядовитую насмешку, горячую злобу, и ему было так приятно, точно его в жаркой бане вениками парили…
Пересмотрев давным-давно прибитые по
стенам почтового двора — и Шемякин суд, и Илью Муромца, и взятие Очакова,
прочитав в десятый раз
на знаменитой картине «Погребение Кота» красноречивую надпись: »Кот Казанской, породы Астраханской, имел разум Сибирской», — Рославлев в сотый раз спросил у смотрителя в изорванном мундирном сюртуке и запачканном галстуке, скоро ли дадут ему лошадей, и хладнокровный смотритель повторил также в сотый раз свое невыносимое: «Все, сударь, в разгоне; извольте подождать!»
Сказавши это, он пошел к себе в кабинет и лег
на диван в потемках, без подушки. Надежда Федоровна
прочла письмо, и показалось ей, что потолок опустился и
стены подошли близко к ней. Стало вдруг тесно, темно и страшно. Она быстро перекрестилась три раза и проговорила...
В углу зажгли маленькую лампу. Комната — пустая, без мебели, только — два ящика,
на них положена доска, а
на доске — как галки
на заборе — сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже
на ящике, поставленном «попом».
На полу у
стен еще трое и
на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет
читать брошюру «Наши разногласия», ее написал Георгий Плеханов, «бывший народоволец».
— Кому? Ведь, слава тебе господи, сколько, я думаю, лет эта таблица перед вами у ктитора
на стене наклеена; а я ведь по печатному
читать разумею и знаю, кому за что молебен петь.
Он
прочел это
на стенах,
на обвалившейся штукатурке,
на кусках кирпича и изразцов, находимых им в саду; вся история дома и сада была написана
на них.
— Я вас знаю?.. кто вас знает? Чужая душа — темный лес, а товар лицом показывается. Я знаю, что вы
читаете немецкие стихи с большим чувством и даже со слезами
на глазах; я знаю, что
на стенах своей квартиры вы развесили разные географические карты; я знаю, что вы содержите свою персону в опрятности; это я знаю… а больше я ничего не знаю…
В горнице поставили всю свою святыню, как надо по отеческому закону: в протяженность одной
стены складной иконостас раскинули в три пояса, первый поклонный для больших икон, а выше два тябла для меньшеньких, и так возвели, как должно, лествицу до самого распятия, а ангела
на аналогии положили,
на котором Лука Кирилов Писание
читал.
И когда наступила ночь, Егор Тимофеевич никак не мог уснуть: ворочался, кряхтел и наконец снова оделся и пошел поглядеть
на покойника. В длинном коридоре горела одна лампочка и было темновато, а в комнате, где стоял гроб, горели три толстые восковые свечи, и еще одна, четвертая, тоненькая, была прикреплена к псалтырю, который
читала молоденькая монашенка. Было очень светло, пахло ладаном, и от вошедшего Егора Тимофеевича по дощатым
стенам побежало в разные стороны несколько прозрачных, легких теней.
Дом “Северных Записок” был дивный дом; сплошной нездешний вечер.
Стены книг, с только по верхам приметными темно-синими дорожками обоев, точно вырезанными из ночного неба, белые медведи
на полу, день и ночь камин, и день и ночь стихи, особенно — “ночь”. Два часа. Звонок по телефону: “К вам не поздно?” — “Конечно, нет! Мы как раз
читаем стихи”. — Это “как раз” было — всегда.
Настал час воли писаря, допустили Алексея в присутствие. Перед тем как позвать его, Морковкин встал с кресел и, оборотясь спиной к дверям, стал
читать предписания удельного начальства, в рамках за стеклом по
стенам развешанные. Не оглядываясь
на Алексея, писарь сердито спросил...
Майорша дергалась, вздыхала, майор
читал и потом вдруг дунул
на свечу, повернулся к
стене и заснул, но ненадолго.
Лишь только надписи были готовы, Краснушка
на весь класс
прочла их. Тут большею частью все надписи носили один характер: «Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска», — и при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований,
на какие только способны замкнутые в четырех
стенах наивные, впечатлительные девочки.
Войницкий. Двадцать пять лет я вот с ней, вот с этой матерью, как крот, сидел в четырех
стенах… Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились твоей известностью, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили
на то, что
читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!
Крепостным правом они особенно не возмущались, но и не выходили крепостницами и в обращении с прислугой привозили с собой очень гуманный и порядочный тон. Этого, конечно, не было бы, если б там, в
стенах казенного заведения, поощрялись разные «вотчинные» замашки. Они не стремились к тому, что и тогда уже называлось «эмансипацией», и,
читая романы Жорж Занд, не надевали
на себя никаких заграничных личин во вкусе той или другой героини.
Горничная убежала. Тася поднялась по нескольким ступенькам
на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже было
на номера.
На стене, около окна, висела пачка листков с карандашом. Тася
прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«К сожалению, не застал дома» (нем.).] — и две больших буквы. В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.
— Ведь это одна намолвка, Андрей Петрович, а правда ли, нет ли, господь ведает. Клад, что ли, какой-то там нашли, только
на стене, слышь, гвоздем было что-то нацарапано. Как только князь Данила Борисович
прочитал, тотчас
стену своими руками топором зарубил, а потом и весь павильон сломать приказал.
Потом, ночью, я
читал Макса Штирнера, а там, за тонкою
стеною, совершалось в человеческой душе самое страшное, что есть
на свете.
А что Толстой переживал в душе за время своего сидения в Ясной Поляне, это мы имеем возможность узнать только теперь, когда нам, по крайней мере, в некоторой степени стали доступны его дневники и интимные строки из писем к друзьям. Мучительно
читать их. Это какой-то сплошной вопль отчаяния человека, который задыхается от отсутствия воздуха, бьется о
стены своей тюрьмы и не может вырваться
на свежий воздух.
Одновременно с тем, как у нас
читали приспособленную для нас часть «творения» Тюнена, в качестве художественной иллюстрации к этой книге обращалась печатная картинка,
на которой был изображен темный загон, окруженный
стеною, в которой кое-где пробивались трещинки, и через них в сплошную тьму сквозили к нам слабые лучи света.
И собачонка опять смеялась, и вместе с нею смеялся одинокий старик; а в это время
на лавочке у печки тихо дышал сладко спящий ребенок; у порога, свернувшись кольцом, сопел и изредка бредил Кинжалка; в
стены постукивал мороз; тихая ночь стояла над всем городом, когда проходивший по мосту старогорожанин думал, как скучно должно быть бедному старику в его одинокой хибарке, расшалившийся старик смеялся и резвился с своей Венеркой и, наконец,
прочитав на ночь молитву, засыпал со сложенными
на груди руками.