Неточные совпадения
В стогах не могло быть по
пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же вызвать возившие сено подводы, поднять
один стог и перевезти в сарай.
Но его порода долговечна, у него не было ни
одного седого волоса, ему никто не давал сорока лет, и он помнил, что Варенька говорила, что только в России люди в
пятьдесят лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний человек считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым человеком.]
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от
одной дамы и от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли
пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
Кувшинников, который сидел возле меня, — «Вот, говорит, брат, попользоваться бы насчет клубнички!»
Одних балаганов, я думаю, было
пятьдесят.
— А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и
один левентарь [Левентарь — начальник охраны.] обещался. Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ! И между нами таких нет:
пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю…
— Э, как попустили такому беззаконию! А попробовали бы вы, когда
пятьдесят тысяч было
одних ляхов! да и — нечего греха таить — были тоже собаки и между нашими, уж приняли их веру.
Цена
один рубль
пятьдесят копеек.
Действительно, сквозь толпу протеснялся городовой. Но в то же время
один господин в вицмундире и в шинели, солидный чиновник лет
пятидесяти, с орденом на шее (последнее было очень приятно Катерине Ивановне и повлияло на городового), приблизился и молча подал Катерине Ивановне трехрублевую зелененькую кредитку. В лице его выражалось искреннее сострадание. Катерина Ивановна приняла и вежливо, даже церемонно, ему поклонилась.
В Дрездене, на Брюлевской террасе, между двумя и четырьмя часами, в самое фешенебельное время для прогулки, вы можете встретить человека лет около
пятидесяти, уже совсем седого и как бы страдающего подагрой, но еще красивого, изящно одетого и с тем особенным отпечатком, который дается человеку
одним лишь долгим пребыванием в высших слоях общества.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых
пятьдесят. Но вот на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова. Рядом с нею, в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил
один другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал другой.
Ему было под
пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на
одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал
одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
— Вот-с копию извольте получить, а контракт принадлежит сестре, — мягко отозвался Иван Матвеевич, взяв контракт в руку. — Сверх того за огород и продовольствие из оного капустой, репой и прочими овощами, считая на
одно лицо, — читал Иван Матвеевич, — примерно двести
пятьдесят рублей…
Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался в двух комнатах, довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по смерти отца и матери он стал единственным обладателем трехсот
пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в
одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии.
— А вы, молодой человек, по какому праву смеете мне делать выговоры? Вы знаете ли, что я
пятьдесят лет на службе и ни
один министр не сделал мне ни малейшего замечания!..
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги, из
пятидесяти душ крестьян, да из двух домов —
одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
А хозяин, как нарочно, пустился опять толковать о спиритизме и о каких-то фокусах, которые будто бы сам видел в представлении, а именно как
один приезжий шарлатан, будто бы при всей публике, отрезывал человеческие головы, так что кровь лилась, и все видели, и потом приставлял их опять к шее, и что будто бы они прирастали, тоже при всей публике, и что будто бы все это произошло в
пятьдесят девятом году.
Лодки эти превосходны в морском отношении: на них
одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг. На этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль, то есть около двухсот
пятидесяти верст.
В
одно время с нами показался в залу и Овосава Бунго-но-ками-сама, высокий, худощавый мужчина, лет
пятидесяти, с важным, строгим и довольно умным выражением в лице.
Но время взяло свое, и японцы уже не те, что были сорок,
пятьдесят и более лет назад. С нами они были очень любезны; спросили об именах, о чинах и должностях каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал было написать
одному из оппер-баниосов свое имя кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя было узнать.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста
пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей
одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Один из двух рабочих, человек лет
пятидесяти, с недоумением и даже с испугом переглянулся с молодым.
Компания имела человек
пятьдесят или больше народа: более двадцати швей, — только шесть не участвовали в прогулке, — три пожилые женщины, с десяток детей, матери, сестры и братья швей, три молодые человека, женихи:
один был подмастерье часовщика, другой — мелкий торговец, и оба эти мало уступали манерами третьему, учителю уездного училища, человек пять других молодых людей, разношерстных званий, между ними даже двое офицеров, человек восемь университетских и медицинских студентов.
Одним утром является ко мне дьячок, молодой долговязый малый, по-женски зачесанный, с своей молодой женой, покрытой веснушками; оба они были в сильном волнении, оба говорили вместе, оба прослезились и отерли слезы в
одно время. Дьячок каким-то сплюснутым дискантом, супруга его, страшно картавя, рассказывали в обгонки, что на днях у них украли часы и шкатулку, в которой было рублей
пятьдесят денег, что жена дьячка нашла «воя» и что этот «вой» не кто иной, как честнейший богомолец наш и во Христе отец Иоанн.
Расход особенно замечательных нумеров, например, тех, в которых помещались статьи Прудона, был еще больше, редакция печатала их от
пятидесяти тысяч до шестидесяти тысяч, и часто на другой день экземпляры продавались по франку вместо
одного су.
В дополнение должно заметить, что в казармы присылалось для нашего прокормления полковнику Семенову
один рубль
пятьдесят копеек из ордонансгауза. Из этого было вышел шум, но пользовавшиеся этим плац-адъютанты задарили жандармский дивизион ложами на первые представления и бенефисы, тем дело и кончилось.
Одного из редакторов, помнится Дюшена, приводили раза три из тюрьмы в ассизы по новым обвинениям и всякий раз снова осуждали на тюрьму и штраф. Когда ему в последний раз, перед гибелью журнала, было объявлено, решение, он, обращаясь к прокурору, сказал: «L'addition, s'il vous plaît?» [Сколько с меня всего? (фр.)] — ему в самом деле накопилось лет десять тюрьмы и тысяч
пятьдесят штрафу.
Будут деньги, будут. В конце октября санный путь уж установился, и Арсений Потапыч то и дело посматривает на дорогу, ведущую к городу. Наконец приезжают
один за другим прасолы, но цены пока дают невеселые. За четверть ржи двенадцать рублей, за четверть овса — восемь рублей ассигнациями. На первый раз, впрочем, образцовый хозяин решается продешевить, лишь бы дыры заткнуть. Продал четвертей по
пятидесяти ржи и овса, да маслица, да яиц — вот он и с деньгами.
Она была вдова и притом бедная (всего
пятьдесят душ, да и те разоренные), так что положение ее, при большом семействе, состоявшем из
одних дочерей, было очень незавидное.
— Отчего не к рукам! От Малиновца и
пятидесяти верст не будет. А имение-то какое! Триста душ, земли довольно, лесу
одного больше пятисот десятин; опять река, пойма, мельница водяная… Дом господский, всякое заведение, сады, ранжереи…
— Вон у Николы-на-Вопле, отец Семен
одних свадеб до
пятидесяти в прошлом году повенчал.
Матушка даже повернулась на стуле при
одной мысли, как бы оно хорошо вышло. Некоторое время она молчала; вероятно, в голове ее уже роились мечты. Купить земли — да побольше — да крестьян без земли на своз душ пятьсот, тоже недорого, от сорока до
пятидесяти рублей за душу, да и поселить их там. Земля-то новая — сколько она приплода даст! Лошадей развести, овец…
— Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел, работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку на
одном месте поработаешь, меня в это время кормят и на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст
пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.
— Что за лестница! — шептал про себя кузнец, — жаль ногами топтать. Экие украшения? Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже ты мой, что за перила! какая работа! тут
одного железа рублей на
пятьдесят пошло!
— Сейчас сбегаю! — буркнул человек, зашлепал опорками по лужам, по направлению к
одной из лавок, шагах в
пятидесяти от нас, и исчез в тумане.
А при жизни С. И. Грибков не забывал товарищей. Когда разбил паралич знаменитого В. В. Пукирева и он жил в бедной квартирке в
одном из переулков на Пречистенке, С. И. Грибков каждый месяц посылал ему
пятьдесят рублей с кем-нибудь из своих учеников. О В. В. Пукиреве С. И. Грибков всегда говорил с восторгом...
Так назывался запечатанный хрустальный графин, разрисованный золотыми журавлями, и в нем был превосходный коньяк, стоивший
пятьдесят рублей. Кто платил за коньяк, тот и получал пустой графин на память. Был даже некоторое время спорт коллекционировать эти пустые графины, и
один коннозаводчик собрал их семь штук и показывал свое собрание с гордостью.
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него
пятьдесят рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на
одной кровати и спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
Все станицы походили
одна на другую, и везде были
одни и те же порядки. Не хватало рук, чтобы управиться с землей, и некому ее было сдавать, — арендная плата была от двадцати до
пятидесяти копеек за десятину. Прямо смешная цена… Далеко ли податься до башкир, и те вон сдают поблизости от заводов по три рубля десятина. Казачки-то, пожалуй, похуже башкир оказали себя.
Один из них ответил мне так: «Может, тридцать, а может, уже и
пятьдесят».
Для отвращения подобных бедствий лет сорок или
пятьдесят тому назад в общем употреблении было
одно средство: предварительно опалить кругом стога, лес, гумна и деревню.
В
одной толпе старуха лет
пятидесяти, держа за голову двадцатилетнего парня, вопила: — Любезное мое дитетко, на кого ты меня покидаешь?
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне
одна адская мысль: «А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто
пятьдесят рубликов отсчитали.
Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика, на девице почти
одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял всего только
пятьдесят душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Один портрет во весь рост привлек на себя внимание князя: он изображал человека лет
пятидесяти, в сюртуке покроя немецкого, но длиннополом, с двумя медалями на шее, с очень редкою и коротенькою седоватою бородкой, со сморщенным и желтым лицом, с подозрительным, скрытным и скорбным взглядом.
Насчет штиблетов, насчет аппетита у швейцарского профессора, насчет
пятидесяти рублей вместо двухсот
пятидесяти,
одним словом, вся эта группировка, всё это принадлежит ему за шесть целковых, но слог не поправляли.
— Вот эти все здесь картины, — сказал он, — всё за рубль, да за два на аукционах куплены батюшкой покойным, он любил. Их
один знающий человек все здесь пересмотрел; дрянь, говорит, а вот эта — вот картина, над дверью, тоже за два целковых купленная, говорит, не дрянь. Еще родителю за нее
один выискался, что триста
пятьдесят рублей давал, а Савельев Иван Дмитрич, из купцов, охотник большой, так тот до четырехсот доходил, а на прошлой неделе брату Семену Семенычу уж и пятьсот предложил. Я за собой оставил.
Перед раскрытым окном красивого дома, в
одной из крайних улиц губернского города О… (дело происходило в 1842 году), сидели две женщины:
одна лет
пятидесяти, другая уже старушка, семидесяти лет.
— Мы как нищие… — думал вслух Карачунский. — Если бы настоящие работы поставить в
одной нашей Балчуговской даче, так не хватило бы пяти тысяч рабочих… Ведь сейчас старатель сам себе в убыток работает, потому что не пропадать же ему голодом. И компании от его голода тоже нет никакой выгоды… Теперь мы купим у старателя
один золотник и наживем на нем два с полтиной, а тогда бы мы нажили полтину с золотника, да зато нам бы принесли вместо
одного пятьдесят золотников.
Всех рабочих «обращалось» на заводе едва
пятьдесят человек в две смены:
одна выходила в ночь, другая днем.
Когда-то заветной мечтой Кишкина было попасть в это обетованное место, но так и не удалось: «золотой стол» находился в ведении
одной горной фамилии вот уже
пятьдесят лет и чужому человеку здесь делать было нечего.