Неточные совпадения
Но он
почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее,
работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х годов, он знавал
почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя в жертву Ваалу истории.
Поярков
работал в каком-то частном архиве, и по тому, как бедно одевался он, по истощенному лицу его можно было заключить, что работа оплачивается плохо. Он часто и ненадолго забегал к Любаше, говорил
с нею командующим тоном,
почти всегда куда-то посылал ее, Любаша покорно исполняла его поручения и за глаза называла его...
Он много
работал, часто выезжал в провинцию, все еще не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он
почти непрерывно посвистывал сквозь зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам
с собой очень ласковым тоном...
С той поры он
почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго
работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов
с архиереем; светская власть обнаружила в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора в ряды людей неблагонадежных.
Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам — ко всем, кто около него был,
с кем он соприкасался,
с кем
работал или просто говорил, жил вместе, Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения —
с твердостью,
почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости —
с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, — далее, смеси какого-то трогательного недоверия к своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе —
с смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах.
Одни из них возятся около волов, другие
работают по полям и огородам, третьи сидят в лавочке и продают какую-нибудь дрянь; прочие покупают ее, едят, курят, наконец, многие большею частью сидят кучками всюду на улице, в садах, в переулках, в поле и
почти все
с петухом под мышкой.
— Позвольте, — не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я
зарабатываю столько, что мы живем и полагаю, что и дети будут жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться
с вами. И советовал бы вам больше подумать,
почитать…
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и страшно
работаю, могу похвалиться. Я
почти ни у кого не бываю: некогда, лень. Так устаешь
с 9 часов до 5 в гошпитале и в Академии, что потом чувствуешь невозможность никакого другого перехода, кроме как из мундира прямо в халат. Дружба хороша, но не сердитесь, сигара на диване, в халате — еще лучше.
Она задумывалась не часто, но
почти всегда недаром; помолчав немного, она обыкновенно кончала тем, что обращалась к кому-нибудь старшему
с вопросом, показывавшим, что голова ее
работала над новым впечатлением.
С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы занять себя чем-нибудь, он начал почитывать кой-какие романы.
Почти во все время университетского учения замолкнувшая способность фантазии — и в нем самом вдруг начала
работать, и ему вдруг захотелось что-нибудь написать: дум, чувств, образов в голове довольно накопилось, и он сел и начал писать…
Приличные «
почти молодые люди» отличались особенным усердием,
работая ногами
с изумительным искусством.
А музыка лилась; «
почти молодые люди» продолжали
работать ногами
с полным самоотвержением; чтобы оживить бал, Раиса Павловна в сопровождении Прейна переходила от группы к группе, поощряла молодых людей, шутила
с своей обычной Откровенностью
с молодыми девушками; в одном месте она попала в самую веселую компанию, где все чувствовали себя необыкновенно весело, — это были две беззаботно болтавшие парочки: Аннинька
с Брат-ковским и Летучий
с m-lle Эммой.
Однако всеобщая зубрежка захватила и его. Но все-таки
работал он без особенного старания, рассеянно и небрежно. И причиной этой нерадивой работы была, сама того не зная, милая, прекрасная, прелестная Зиночка Белышева. Вот уже около трех месяцев,
почти четверть года, прошло
с того дня, когда она прислала ему свой портрет, и больше от нее — ни звука, ни послушания, как говорила когда-то нянька Дарья Фоминишна. А написать ей вторично шифрованное письмо он боялся и стыдился.
Особенно меня поразила история каменщика Ардальона — старшего и лучшего работника в артели Петра. Этот сорокалетний мужик, чернобородый и веселый, тоже невольно возбуждал вопрос: почему не он — хозяин, а — Петр? Водку он пил редко и
почти никогда не напивался допьяна; работу свою знал прекрасно,
работал с любовью, кирпичи летали в руках у него, точно красные голуби. Рядом
с ним больной и постный Петр казался совершенно лишним человеком в артели; он говорил о работе...
Несколько дней газеты города Нью-Йорка, благодаря лозищанину Матвею,
работали очень бойко. В его
честь типографские машины сделали сотни тысяч лишних оборотов, сотни репортеров сновали за известиями о нем по всему городу, а на площадках, перед огромными зданиями газет «World», «Tribune», «Sun», «Herald», толпились лишние сотни газетных мальчишек. На одном из этих зданий Дыма, все еще рыскавший по городу в надежде встретиться
с товарищем, увидел экран, на котором висело объявление...
И сам он получает столько же, сколько батырь, потому что
работает наравне
с ними, несмотря на свои
почти семьдесят лет, еще шутки шутит: то два куля принесет, то на куль посадит здоровенного приказчика и, на диво всем, легко сбежит
с ним по зыбкой сходне…
Меж тем удары калмыцкой плети градом сыпались на Вихря; бешеный конь бил передом и задом;
с визгом метался направо и налево, загибал голову, чтоб схватить зубами своего седока, и вытягивался
почти прямо, подымаясь на дыбы; но Кирша как будто бы прирос к седлу и продолжал не уставая
работать нагайкою.
По этому самому комаревские улицы были совершенно
почти пусты. Во все время, как Гришка пробирался к фабрике, где
работал Захар, он не встретил души. Изредка до слуха его доходили торопливое шлепанье по лужам, затаенный возглас или шушуканье. Раз, впрочем, наткнулся он и сшиб
с ног мальчишку, перелетавшего стрелою улицу и посланного
с пустым штофом к Герасиму.
Сначала,
почти целый год, Яков жил
с женою мирно и тихо, даже начал
работать, а потом опять закутил и, на целые месяца исчезая из дома, возвращался к жене избитый, оборванный, голодный…
Еще две-три минуты, или какой-нибудь шум на дворе, который бы заставил его оглянуться вниз, или откуда-нибудь сердобольный совет, или крик ужаса и сострадания — и Бобка бы непременно оборвался и лег бы
с разможженчым черепом на гладких голышах
почти перед самым окном, у которого
работала его бедная мать.
Работая от шести часов вечера
почти до полудня, днем я спал и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб в печь. По мере того как я постигал тайны ремесла, пекарь
работал все меньше, он меня «учил», говоря
с ласковым удивлением...
Лет восьмнадцати, наконец, оставшись после смерти ее полным распорядителем самого себя, он решился поступить в тамошний университет
с твердым намерением трудиться,
работать, заниматься и, наконец, образовать из себя ученого человека, во славу современникам и для блага потомства, намерение, которое имеют
почти все студенты в начальные месяцы первого курса.
С Егором Семенычем происходило
почти то же самое. Он
работал с утра до ночи, все спешил куда-то, выходил из себя, раздражался, но все это в каком-то волшебном полусне. В нем уже сидело как будто бы два человека: один был настоящий Егор Семеныч, который, слушая садовника Ивана Карлыча, докладывавшего ему о беспорядках, возмущался и в отчаянии хватал себя за голову, и другой, не настоящий, точно полупьяный, который вдруг на полуслове прерывал деловой разговор, трогал садовника за плечо и начинал бормотать...
Этого акробата любили в цирке все, начиная
с директора и кончая конюхами. Артист он был исключительный и всесторонний: одинаково хорошо жонглировал,
работал на трапеции и на турнике, подготовлял лошадей высшей школы, ставил пантомимы и, главное, был неистощим в изобретении новых «номеров», что особенно ценится в цирковом мире, где искусство, по самым своим свойствам,
почти не двигается вперед, оставаясь и теперь чуть ли не в таком виде, в каком оно было при римских цезарях.
Этот тревожный призыв неприятно взволновал Ипполита Сергеевича, нарушая его намерения и настроение. Он уже решил уехать на лето в деревню к одному из товарищей и
работать там, чтобы
с честью приготовиться к лекциям, а теперь нужно ехать за тысячу
с лишком вёрст от Петербурга и от места назначения, чтоб утешать женщину, потерявшую мужа,
с которым, судя по её же письмам, ей жилось не сладко.
Лестница — полусгнившая и крутая; однажды Гришка упал
с неё и вывихнул себе руку, так что недели две не
работал, и за это время, чтобы прокормиться, они заложили
почти все пожитки.
Он говорил о том, как много приходится
работать, когда хочешь стать образцовым сельским хозяином. А я думал: какой это тяжелый и ленивый малый! Он, когда говорил о чем-нибудь серьезно, то
с напряжением тянул «э-э-э-э» и
работал так же, как говорил, — медленно, всегда опаздывая, пропуская сроки. В его деловитость я плохо верил уже потому, что письма, которые я поручал ему отправлять на
почту, он по целым неделям таскал у себя в кармане.
Маргаритов. Его? Его? За что? Он все взял у меня: взял деньги, чужие деньги, которых мне не выплатить, не
заработать во всю жизнь, он взял у меня
честь. Вчера еще считали меня честным человеком и доверяли мне сотни тысяч; а завтра уж, завтра на меня будут показывать пальцами, называть меня вором, из одной шайки
с ним. Он взял у меня последнее — взял дочь…
Обычай «крутить свадьбу уходом» исстари за Волгой ведется, а держится больше оттого, что в тамошнем крестьянском быту каждая девка, живучи у родителей, несет долю нерадостную. Девкой в семье дорожат как даровою работницей и замуж «
честью» ее отдают неохотно. Надо, говорят, девке родительскую хлеб-соль отработать;
заработаешь — иди куда хочешь. А срок дочерних заработков длинен: до тридцати лет и больше она повинна у отца
с матерью в работницах жить.
В лесах
работают только по зимам. Летней порой в дикую глушь редко кто заглядывает. Не то что дорог, даже мало-мальских торных тропинок там вовсе
почти нет; зато много мест непроходимых… Гниющего валежника пропасть, да кроме того, то и дело попадаются обширные глубокие болота, а местами трясины
с окнами, вадьями и чарусами… Это страшные, погибельные места для небывалого человека. Кто от роду впервой попал в неведомые лесные дебри — берегись — гляди в оба!..
Матросы
работали, как бешеные, понимая, как дорога каждая секунда, и не прошло со времени падения человека за борт пяти-шести минут, как «Коршун»
почти неподвижно покачивался на океанской зыби, и баркас, вполне снаряженный, полный гребцов,
с мичманом Лопатиным на руле, спускался на шлюпочных талях на воду.
Моих гостей Я
почти не вижу. Я перевожу все Мое состояние в золото, и Магнус
с Топпи и всеми секретарями целый день заняты этой работой; наш телеграф
работает непрерывно. Со Мною Магнус говорит мало и только о деле. Марии… кажется, ее Я избегаю. В Мое окно Я вижу сад, где она гуляет, и пока этого
с Меня достаточно. Ведь ее душа здесь, и светлым дыханием Марии наполнена каждая частица воздуха. И Я уже сказал, кажется, что у Меня бессонница.
С ним я
работал и над романом. Каждый вечер он приходил ко мне в мой студенческий номер и писал под мою диктовку
почти что стенографически.
Случаев действительно возмущающего поведения, даже со стороны инспектора, я не помню. Профессора обращались
с нами вежливо, а некоторые даже особенно ласково, как, например, тогдашний любимец Киттары, профессор-технолог, у которого все
почти камералисты
работали в лаборатории, выбирая темы для своих кандидатских диссертаций.
Выехал князь на охоту,
с самого выезда все не задавалось ему. За околицей поп навстречу; только что успел
с попом расправиться, лошадь понесла, чуть до смерти не убила, русаков
почти всех протравили, Пальма ногу перешибла. Распалился князь Алексей Юрьич: много арапником
работал, но сердца не утолил. Воротился под вечер домой мрачен, грозен, ровно туча громовая.
— Уф! — сказал он, выпуская из легких весь воздух. — То есть, вот как замучился! Едва сижу!
Почти пять суток… день и ночь жил, как на бивуаках! На квартире ни разу не был, можете себе представить! Всё время возился
с конкурсом Шипунова и Иванчикова, пришлось
работать у Галдеева, в его конторе, при магазине… Не ел, не пил, спал на какой-то скамейке, весь иззябся… Минуты свободной не было, некогда было даже у себя на квартире побывать. Так, Надюша, я и не был дома…
«О, я отдам все, отдам и триста тысяч этой „обаятельной“ акуле, этому дьяволу в изящном образе женщины, лишь бы кончить роковые счеты
с прошлым, вздохнуть свободно. От шестовских капиталов, таким образом, у меня не останется
почти ничего, но и пусть — они приносили мне несчастье. Буду
работать, на мой век хватит! Aprez nous le déluge!» — пришла ему на память любимая фраза покойной Зинаиды Павловны.
Ночь на семнадцатое — последняя для многих в русском и шведском войсках. Как тяжелый свинец, пали на грудь иных смутные видения; другие спали крепко и сладко за несколько часов до борьбы
с вечным сном. Ум, страсти,
честь, страх царского гнева, надежда на милости государевы и, по временам, любовь к отечеству
работали в душе вождей.
В то время, когда Сигизмунд Нарцисович Кржижановский лелеял в своей черной душе гнусную надежду на обладание княжной Варварой Ивановной Прозоровской по выходе ее замуж и, как мы видели, постепенно приводил этот план в исполнение, его достойный друг и товарищ граф Станислав Владиславович Довудский
с той же энергией и
почти в том же смысле
работал около княжны Александры Яковлевны Баратовой.
Александр Иваныч
работал в своем саду, когда Филемон принес ему письмо
с почты.
Его мысль в обычное время была туга и медленна; но, потревоженная однажды, она начинала
работать с силою и неуклонностью
почти механическими, становилась чем-то вроде гидравлического пресса, который, опускаясь медленно, дробит камни, выгибает железные балки, давит людей, если они попадут под него — равнодушно, медленно и неотвратимо.