Неточные совпадения
Окончив письма, Степан Аркадьич придвинул
к себе бумаги из присутствия, быстро перелистовал два дела, большим карандашом сделал несколько отметок и, отодвинув дела, взялся за кофе; за кофеем он
развернул еще сырую утреннюю газету и стал читать ее.
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не только утерла слезы, но села
к лампе и
развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о
себе. Ей можно было жалеть о
себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
Вернувшись домой, Алексей Александрович прошел
к себе в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло,
развернув на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал
себе высокий лоб и встряхивал голову, как бы отгоняя что-то.
Насвистывая тихонько арию жреца из «Лакмэ», он сел
к столу,
развернул очередное «дело о взыскании», но, прикрыв глаза, погрузился в поток воспоминаний о своем пестром прошлом. Воспоминания развивались, как бы истекая из слов: «Чем я провинился пред
собою, за что наказываю
себя»?
Он сел
к столу,
развернул пред
собою толстую папку с надписью «Дело» и тотчас же, как только исчезла Варвара, упал, как в яму, заросшую сорной травой, в хаотическую путаницу слов.
Его высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой, прослышали, — когда я еще служил у них в департаменте, — и нарочно потребовали меня из дежурной
к себе в кабинет чрез Петра Захарыча и вопросили наедине: «Правда ли, что ты профессор Антихриста?» И не потаил: «Аз есмь, говорю», и изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно,
развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел.
Лиза пошла в другую комнату за альбомом, а Паншин, оставшись один, достал из кармана батистовый платок, потер
себе ногти и посмотрел, как-то скосясь, на свои руки. Они у него были очень красивы и белы; на большом пальце левой руки носил он винтообразное золотое кольцо. Лиза вернулась; Паншин уселся
к окну,
развернул альбом.
Сергей обернулся лицом
к Луке Назарычу, вынул из-под ризы свернутую вчетверо бумагу,
развернул ее своими белыми руками и внятно начал читать манифест: «Осени
себя крестным знамением, русский народ…» Глубокая тишина воцарилась кругом.
В 12 часов — опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка — и наконец письмо у меня в руках. Не знаю почему, я не прочел его здесь же, а сунул в карман — и скорее
к себе в комнату.
Развернул, пробежал глазами и — сел… Это было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330 и что сегодня в 21 я должен явиться
к ней — внизу адрес…
Такими намеками молодые люди говорили вследствие присутствия капитана, который и не думал идти
к своим птицам, а преспокойно уселся тут же, в гостиной,
развернул книгу и будто бы читал, закуривая по крайней мере шестую трубку. Настенька начала с досадою отмахивать от
себя дым.
Он недолго дожидался разрешения этой загадки. Возвращаясь, часу в двенадцатом ночи, в свою комнату, шел он по темному коридору. Вдруг кто-то сунул ему в руку записку. Он оглянулся: от него удалялась девушка, как ему показалось, Натальина горничная. Он пришел
к себе, услал человека,
развернул записку и прочел следующие строки, начертанные рукою Натальи...
Лагранж (проходит
к себе, садится, освещается зеленым светом,
разворачивает книгу, говорит и пишет).
Он выглянул в переднюю, услал за чем-то Никиту, чтобы быть совершенно одному, запер за ним дверь и, возвратившись
к себе в комнату, принялся с сильным сердечным трепетаньем
разворачивать сверток.
— Эх ты… паяц из балагана! А еще солдат был… — не преминул укорить его Кувалда, выхватив из его рук коленкоровую папку с синей актовой бумагой. Затем,
развернув перед
собой бумаги и всё более возбуждая любопытство Вавилова, ротмистр стал читать, рассматривать и при этом многозначительно мычал. Вот, наконец, он решительно встал и пошел
к двери, оставив бумаги на стойке и кинув Вавилову...
Он поспешно отошел
к крылосу,
развернул книгу и, чтобы более ободрить
себя, начал читать самым громким голосом. Голос его поразил церковные деревянные стены, давно молчаливые и оглохлые. Одиноко, без эха, сыпался он густым басом в совершенно мертвой тишине и казался несколько диким даже самому чтецу.
«Наверно, — думаю, — это кто-нибудь с воли через забор кинул, да не попал куда надо, а
к нам с старушкой вбросил. И думаю
себе:
развернуть или нет эту бумажку? Кажется, лучше
развернуть, потому что на ней непременно что-нибудь написано? А может быть, это кому-нибудь что-нибудь нужное, и я могу догадаться и тайну про
себя утаю, а записочку с камушком опять точно таким же родом кому следует переброшу».
Глафира Васильевна в сопровождении Висленева скорою походкой прошла две гостиных, библиотеку, наугольную и вступила в свой кабинет. Здесь Висленев поставил лампу и, не отнимая от нее своей руки, стал у стола. Бодростина стояла спиной
к нему, но, однако, так, что он не мог ничего видеть в листке, который она пред
собою развернула. Это было письмо из Петербурга, и вот что в нем было написано, гадостным каракульным почерком, со множеством чернильных пятен, помарок и недописок...
Подъехав
к нему, он привстал немного на седле, поотдал поводов, гикнул, и конь, соединив под
себя ноги свои, как бы собрав воедино всю свою силу, вдруг раскинул их,
развернул упругость своих мускулов, мелькнул одно мгновенье ока на воздухе, как взмах крыла, как черта мимолетная, фыркнул и, осаженный на задние ноги ловким всадником, стал, будто вкопанный, перед собеседниками.
Слуга вошел в церковь, где причет готовился
к священнослужению, отозвал
к себе дьячка, вручил ему бумажку и два гроша, на третий взял восковую свечу, поставил ее пред образом спасителя и, положив пред ним три земных поклона, возвратился
к молодой женщине. Дьячок передал бумажку священнику, а тот,
развернув ее при свете лампады, прочел вслух...
Войдя
к себе в комнату, Любовь Аркадьевна
развернула ее.