Неточные совпадения
Прежде (это началось почти
с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что
дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться
жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о
своей деятельности, чувствовал уверенность, что
дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома
с намерением не возвращаться в семью, и
с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о
своем намерении,
с тех пор особенно, как он перевел это
дело жизни в
дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к
своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
— Разве я не вижу, как ты себя поставил
с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет на два
дня на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но на целую
жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть
свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение
с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их
жизни, желание перейти в эту
жизнь, которое в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения
своего к работникам, которое было основой всего
дела.
Всю
жизнь свою Алексей Александрович прожил и проработал в сферах служебных, имеющих
дело с отражениями
жизни.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда
дело касалось задушевных сторон
жизни. «Точно она на
свою жизнь щурится, чтобы не всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для себя и для нее буду говорить
с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.
Он скептик и матерьялист, как все почти медики, а вместе
с этим поэт, и не на шутку, — поэт на
деле всегда и часто на словах, хотя в
жизнь свою не написал двух стихов.
Видно было, что хозяин приходил в дом только отдохнуть, а не то чтобы жить в нем; что для обдумыванья
своих планов и мыслей ему не надобно было кабинета
с пружинными креслами и всякими покойными удобствами и что
жизнь его заключалась не в очаровательных грезах у пылающего камина, но прямо в
деле.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый
с своей стороны, как припомнили, что они еще не знают, кто таков на самом
деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на
жизнь его, то задумались еще более: стало быть,
жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом
деле такой?
При ней как-то смущался недобрый человек и немел, а добрый, даже самый застенчивый, мог разговориться
с нею, как никогда в
жизни своей ни
с кем, и — странный обман! —
с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее, что случилось это во
дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того как-то становился ему скучным разумный возраст человека.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б
с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы
жизнь на самом
деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И наконец в
своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
После
своего выступления под Новый год он признал себя обязанным читать социалистическую прессу и хотя
с натугой, но более или менее аккуратно просматривал газеты: «Наша заря», «
Дело жизни», «Звезда», «Правда».
— Годится, на всякий случай, — сухо откликнулась она. — Теперь — о
делах Коптева, Обоимовой. Предупреждаю:
дела такие будут повторяться. Каждый член нашей общины должен, посмертно или при
жизни, — это в его воле, — сдавать
свое имущество общине. Брат Обоимовой был член нашей общины, она — из другой, но недавно ее корабль соединился
с моим. Вот и все…
Ко всей деятельности, ко всей
жизни Штольца прирастала
с каждым
днем еще чужая деятельность и
жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами и альбомами, Штольц успокоивался, полагая, что надолго наполнил досуги
своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться, сталкиваться
с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще в
жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжелые
дни, когда боролся
с жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась
с этой неумолкающей, волканической работой духа
своей подруги!
«Вся
жизнь есть мысль и труд, — твердил ты тогда, — труд хоть безвестный, темный, но непрерывный, и умереть
с сознанием, что сделал
свое дело».
Остальной
день подбавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом еще пели в опере, потом он пил у них чай, и за чаем шел такой задушевный, искренний разговор между ним, теткой, бароном и Ольгой, что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко: есть у него теперь угол; он крепко намотал
свою жизнь; есть у него свет и тепло — как хорошо жить
с этим!
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно
разделила неразрываемую связь
своего мужа
с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Как вдруг глубоко окунулась она в треволнения
жизни и как познала ее счастливые и несчастные
дни! Но она любила эту
жизнь: несмотря на всю горечь
своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое теченье, когда она не знала Обломова, когда
с достоинством господствовала среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков, повелевала Акулиной, дворником.
Один Захар, обращающийся всю
жизнь около
своего барина, знал еще подробнее весь его внутренний быт; но он был убежден, что они
с барином
дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует.
Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял
свою работу: ехал
с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать, и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем, и что живет этой
жизнью со
дня приезда Ольги.
И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя
дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную
жизнь, хотя четыре времени года повторили
свои отправления, как в прошедшем году, но
жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в
своих явлениях, но менялась
с такою медленною постепенностью,
с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины,
с которыми не знал, что делать в
жизни, гаснул
с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы
с Миной: платил ей больше половины
своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные
дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи
жизнь и ум, переезжая из города на дачу,
с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными
днями, лето — гуляньями и всю
жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
Суета света касалась ее слегка, и она спешила в
свой уголок сбыть
с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова уходила то в мелкие заботы домашней
жизни, по целым
дням не покидала детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась
с Андреем в чтение, в толки о «серьезном и скучном», или читали поэтов, поговаривали о поездке в Италию.
И он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой
день к ней, и уже осторожно,
с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только
с помощью всего
своего ума и знания
жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало в чертах Ольги.
Там, на родине, Райский,
с помощью бабушки и нескольких знакомых, устроили его на квартире, и только уладились все эти внешние обстоятельства, Леонтий принялся за
свое дело,
с усердием и терпением вола и осла вместе, и ушел опять в
свою или лучше сказать чужую, минувшую
жизнь.
И если, «паче чаяния», в ней откроется ему внезапный золотоносный прииск,
с богатыми залогами, — в женщинах не редки такие неожиданности, — тогда, конечно, он поставит здесь
свой домашний жертвенник и посвятит себя развитию милого существа: она и искусство будут его кумирами. Тогда и эти эпизоды, эскизы, сцены — все пойдет в
дело. Ему не над чем будет разбрасываться,
жизнь его сосредоточится и определится.
Он всю
жизнь свою, каждый
день может быть, мечтал
с засосом и
с умилением о полнейшей праздности, так сказать, доводя идеал до абсолюта — до бесконечной независимости, до вечной свободы мечты и праздного созерцания.
Вам хочется знать, как я вдруг из
своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда
с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой
дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один
день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок
жизни моряка?
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю красоту и важность
жизни и всю значительность
дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и
своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только
с надеждой, но и
с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает себе.
В его груди точно что-то растаяло, и ему
с болезненной яркостью представилась мысль: вот он, старик, доживает последние годы, не сегодня завтра наступит последний расчет
с жизнью, а он накануне
своих дней оттолкнул родную дочь, вместо того чтобы простить ее.
Красноречиво и горячо Ляховский развил мысль о ничтожности человеческого существования, коснулся слегка загробной
жизни и грядущей ответственности за все
свои дела и помышления и
с той же легкостью перешел к настоящему, то есть к процессу, которым грозил теперь опеке Веревкин.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке
своей и из прежних бесед
с учителем
своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал
жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям
своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на
деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина
своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель
свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест
своих.
А при аресте, в Мокром, он именно кричал, — я это знаю, мне передавали, — что считает самым позорным
делом всей
своей жизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решился отдать и лучше захотел остаться в ее глазах вором, чем расстаться
с деньгами!
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, — что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения
своего, чтобы спасти тем самым
свою жизнь для добрых
дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
Следующий
день, 31 августа, мы провели на реке Сяо-Кеме, отдыхали и собирались
с силами. Староверы, убедившись, что мы не вмешиваемся в их
жизнь, изменили
свое отношение к нам. Они принесли нам молока, масла, творогу, яиц и хлеба, расспрашивали, куда мы идем, что делаем и будут ли около них сажать переселенцев.
Мы пошли было
с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался
жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по
дну, а только даром резали
свои драгоценные носы об острые края тростников.
До сумерек было еще далеко. Я взял
свою винтовку и пошел осматривать окрестности. Отойдя от бивака
с километр, я сел на пень и стал слушать. В часы сумерек пернатое население тайги всегда выказывает больше
жизни, чем
днем. Мелкие птицы взбирались на верхушки деревьев, чтобы взглянуть оттуда на угасающее светило и послать ему последнее прости.
В первые месяцы
своего перерождения он почти все время проводил в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «теперь чтение стало
делом второстепенным; я
с этой стороны готов для
жизни», и стал отдавать книгам только время, свободное от других
дел, а такого времени оставалось у него мало.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается,
с кем хочет. Но тут
дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При
своих понятиях о неразрывности жены
с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что
жизнь с ним — мучение. Соединить ее
с ним — хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
Проницательный читатель, — я объясняюсь только
с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать
своей догадливостью, потому я
с нею не объясняюсь, говорю это раз — навсегда; есть и между читателями немало людей не глупых:
с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные,
с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель говорит: я понимаю, к чему идет
дело; в
жизни Веры Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
Дворянство пьянствует на белом свете, играет напропалую в карты, дерется
с слугами, развратничает
с горничными, ведет дурно
свои дела и еще хуже семейную
жизнь.
Мы обыкновенно думаем о завтрашнем
дне, о будущем годе, в то время как надобно обеими руками уцепиться за чашу, налитую через край, которую протягивает сама
жизнь, не прошенная,
с обычной щедростью
своей, — и пить и пить, пока чаша не перешла в другие руки.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в
свой угол. И Павел понял, что
с этой минуты согласной их
жизни наступил бесповоротный конец. Целые
дни молча проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался было он попросить «барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
Только немногим удавалось завоевать
свое место в
жизни. Счастьем было для И. Левитана
с юных
дней попасть в кружок Антона Чехова. И. И. Левитан был беден, но старался по возможности прилично одеваться, чтобы быть в чеховском кружке, также в то время бедном, но талантливом и веселом. В дальнейшем через знакомых оказала поддержку талантливому юноше богатая старуха Морозова, которая его даже в лицо не видела. Отвела ему уютный, прекрасно меблированный дом, где он и написал
свои лучшие вещи.
Короткая фраза упала среди наступившей тишины
с какой-то грубою резкостью. Все были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре пришло печальное известие: старший из сыновей умер от раны на одном из этапов, а еще через некоторое время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ, какое я знал в
своей жизни, было закрыто. Старики ликвидировали любимое
дело и уехали из города.
Это был первый «агитатор», которого я увидел в
своей жизни. Он прожил в городе несколько
дней, ходил по вечерам гулять на шоссе, привлекая внимание
своим студенческим видом, очками, панамой, длинными волосами и пледом. Я иной раз ходил
с ним, ожидая откровений. Но студент молчал или говорил глубокомысленные пустяки…
Заветная мечта Галактиона исполнялась. У него были деньги для начала
дела, а там уже все пойдет само собой. Ему ужасно хотелось поделиться
с кем-нибудь
своею радостью, и такого человека не было. По вечерам жена была пьяна, и он старался уходить из дому. Сейчас он шагал по
своему кабинету и молча переживал охватившее его радостное чувство. Да, целых четыре года работы, чтобы получить простой кредит. Но это было все, самый решительный шаг в его
жизни.
Дни нездоровья были для меня большими
днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное.
С тех
дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу
с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли,
своей и чужой.
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все
свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в
жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили
с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали
с них кожу.