Неточные совпадения
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи
дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он
с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законная
власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к
делу Серпуховского, уже думающего бороться
с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
—
С его сиятельством работать хорошо, — сказал
с улыбкой архитектор (он был
с сознанием своего достоинства, почтительный и спокойный человек). — Не то что иметь
дело с губернскими
властями. Где бы стопу бумаги исписали, я графу доложу, потолкуем, и в трех словах.
Прощаясь
с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил
с Сережей и пожал ему руку. Если он понял, что
с нынешнего
дня потерял мою любовь и свою
власть надо мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно равнодушным.
— Позволь, Тимофей!
С одной стороны, конечно, интеллигенты-практики, влагая свою энергию в
дело промышленности и проникая в аппарат
власти…
с другой стороны, заветы недавнего прошлого…
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах,
Со старцами старик болтливый,
Жалеет он о прошлых
днях,
Свободу славит
с своевольным,
Поносит
власти с недовольным,
С ожесточенным слезы льет,
С глупцом разумну речь ведет!
Мне хотелось поверить портрет
с подлинными чертами лежавшего передо мной великана, во
власть которого я отдавался на долгое время. «Какой же он в самом
деле? — думал я, поглядывая кругом.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и
властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться
с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два
дня сряду обедать на одной и той же посуде.
— Я знаю это
дело. Как только я взглянул на имена, я вспомнил об этом несчастном
деле, — сказал он, взяв в руки прошение и показывая его Нехлюдову. — И я очень благодарен вам, что вы напомнили мне о нем. Это губернские
власти переусердствовали… — Нехлюдов молчал,
с недобрым чувством глядя на неподвижную маску бледного лица. — И я сделаю распоряженье, чтобы эта мера была отменена и люди эти водворены на место жительства.
Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только
с одной стороны сдерживаемое страхом озлобление,
с другой — сознание своего превосходства и
власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к
делу: установить цены и сроки платежей.
Слабая сторона
дела заключалась в том, что услужливый землемер в пылу усердия замежевал целую башкирскую деревню Бухтармы;
с другой стороны, услужливый человек, посредник, перевел своей единоличной
властью целую башкирскую волость из вотчинников в припущенники, [Вотчинниками на Урале называли башкир — коренных владельцев земельных угодий, а припущенниками — всех переселившихся на их земли из других мест.] то есть
с надела в тридцать десятин посадил на пятнадцать.
А главное в том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал
дела в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей фирмы,
с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы сидел на нем честный человек, а в
дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так, то можно, возьму место», но ведь и не в этом важность, что
власть, а в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от прежнего места на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Чиновничество царит в северо-восточных губерниях Руси и в Сибири; тут оно раскинулось беспрепятственно, без оглядки… даль страшная, все участвуют в выгодах, кража становится res publica. [общим
делом (лат.).] Самая
власть, царская, которая бьет как картечь, не может пробить эти подснежные болотистые траншеи из топкой грязи. Все меры правительства ослаблены, все желания искажены; оно обмануто, одурачено, предано, продано, и все
с видом верноподданнического раболепия и
с соблюдением всех канцелярских форм.
В растворенные двери реставрированного атриума, без лар и пенат, видится уже не анархия, не уничтожение
власти, государства, а строгий чин,
с централизацией,
с вмешательством в семейные
дела,
с наследством и
с лишением его за наказание; все старые римские грехи выглядывают
с ними из щелей своими мертвыми глазами статуи.
Наказанные, разумеется, были они; Чаадаев
с глубоким презрением смотрел на эти шалости в самом
деле поврежденного своеволья
власти.
— Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном
деле не был; всегда стоял за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви
с католической под
властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
Хотя я относился довольно непримиримо к советской
власти и не хотел
с ней иметь никакого
дела, но я имел охранные грамоты, охранявшие нашу квартиру и мою библиотеку.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые ребята» были
с обоими представителями
власти в дружбе и, вернувшись
с каторги или бежав из тюрьмы, первым
делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Рядом
с воротами стояло низенькое каменное здание без окон,
с одной дверью на двор. Это — морг. Его звали «часовня». Он редко пустовал. То и
дело сюда привозили трупы, поднятые на улице, или жертвы преступлений. Их отправляли для судебно-медицинского вскрытия в анатомический театр или, по заключению судебных
властей, отдавали родственникам для похорон. Бесприютных и беспаспортных отпевали тут же и везли на дрогах, в дощатых гробах на кладбище.
Этот Шахма был известная степная продувная бестия; он любил водить компанию
с купцами и разным начальством. О его богатстве ходили невероятные слухи, потому что в один вечер Шахма иногда проигрывал по нескольку тысяч, которые платил
с чисто восточным спокойствием. По наружности это был типичный жирный татарин, совсем без шеи,
с заплывшими узкими глазами. В своей степи он делал большие
дела, и купцы-степняки не могли обойти его
власти. Он приехал на свадьбу за триста верст.
Решение окружного суда всякий раз представляется на утверждение начальника острова, который в случае несогласия
с приговором разрешает
дело своею
властью, причем о всяком изменении приговора доносит правительствующему сенату.
Будучи сам воспитан в правилах неоспоримой над крестьянами
власти,
с моими рассуждениями он не мог быть согласен и вознегодовал, усмотрев, что они начинали в суждении сего
дела преимуществовать, хотя ради различных причин.
Первым
делом он пошел посоветоваться
с Дарьей: особенное
дело выходило совсем, Дарья даже расплакалась, напутствуя Ермошку на подвиг. Чтобы не потерять времени и не делать лишней огласки, Ермошка полетел в город верхом на своем иноходце. Он проникся необыкновенной энергией и поднял на ноги и прокурорскую
власть, и жандармерию, и исправника.
…Об указе насчет ограничения
власти помещиков я слышал, но не знаю, в чем он будет состоять. Смотрю на всю эту манипуляцию, как на полумеру, которая мало обещает дельного, и как бы даже не повредило всему
делу робостью,
с которой действует. Яснотолько то, что никто ясноне видит.
Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий
день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал никакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во
власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей,
с которыми старуха должна была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе до ее выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя.
В Полиньке некоторые губернские
власти приняли участие, наскоро свертели передачу ее гостиницы другому лицу, а ее самоё
с ребенком выпроводили из города. Корнету же Калистратову было объявлено, что если он хоть мало-мальски будет беспокоить свою жену, то немедленно будет начато
дело о его жестоком обращении
с нею и о неоднократном его покушении на жизнь ребенка.
Недаром же так давно идут толки о децентрализации, смешиваемой
с сатрапством, и о расширении
власти, смешиваемом
с разнузданностью. Плоды этих толков, до сих пор, впрочем, остававшихся под спудом, уже достаточно выяснились. «Эти толки недаром! в них-то и скрывается настоящая интимная мысль!» — рассуждает провинция и, не откладывая
дела в долгий ящик, начинает приводить в исполнение не закон и даже не циркуляр, а простые газетные толки, не предвидя впереди никакой ответственности…
Я не говорю уже о полицейских
властях, которые, я знаю, дозволяют себе и фальшивое направление в следствиях, и умышленную медленность при производстве взысканий, и вообще вопиющую нераспорядительность от незнания
дела, от лености, от пьянства; и так как все это непосредственно подчинено мне, то потому я наперед говорю, что все это буду преследовать
с полною строгостью и в отношении виновных буду чужд всякого снисхождения.
«Московские ведомости» то и
дело писали доносы на радикальную газету, им вторило «Новое время» в Петербурге, и, наконец, уже после 1 марта 1881 года посыпались кары: то запретят розницу, то объявят предупреждение, а в следующем, 1882, году газету закрыли административной
властью на шесть месяцев —
с апреля до ноября. Но И.И. Родзевич был неисправим:
с ноября газета стала выходить такой же, как и была, публика отозвалась, и подписка на 1883 год явилась блестящей.
«Ну, заварили вы кашу! Сейчас один из моих агентов вернулся. Рабочие никак не успокоятся, а фабрикантам в копеечку влетит. Приехал сам прокурор судебной палаты на место. Лично ведет строжайшее следствие. За укрывательство кое-кто из
властей арестован; потребовал перестройки казарм и улучшения быта рабочих, сам говорил
с рабочими, это только и успокоило их.
Дело будет разбираться во Владимирском суде».
— Мое мнение, — поторопился я, — во всем согласно
с мнением Юлии Михайловны. Заговор слишком явный. Я принес вам эти ленты, Юлия Михайловна. Состоится или не состоится бал, — это, конечно, не мое
дело, потому что не моя
власть; но роль моя как распорядителя кончена. Простите мою горячность, но я не могу действовать в ущерб здравому смыслу и убеждению.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию не замедлили явиться разные друзья мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной
властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения
с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения
с 1824 по 1828 год.], вкупе
с девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять министром духовных
дел человека, который проклят анафемой.
В донесении этом управляющий прежде всего объяснил, что недоимка
с крестьян им почти вся собрана, а затем следовало довольно неприятное известие, что на
днях, по чьему-то безымянному доносу, к ним в имение приезжала земская полиция, в сопровождении сенаторского чиновника, делать дознания о злоупотреблениях будто бы господином Крапчиком помещичьей
власти, но что он, управляющий, водя крестьян к допросам, строго воспрещал им что-либо показывать на господина, угрожая, в противном случае, ссылкою на поселение, и что вследствие этого никто из крестьян ничего не показал в подтверждение доноса.
О
деле донесено в Петербург министру. Министр доложил государю, государь велел министру привести решение суда в исполнение. Министр предписал губернатору. Губернатор потребовал войско. И вот солдаты, вооруженные ружьями со штыками, боевыми патронами, кроме того
с запасом розог, нарочно приготовленных для этого случая и везомых в одном из вагонов, едут приводить в исполнение это решение высшей
власти.
Но мало и этого: в 1891 году тот же Вильгельм, enfant terrible государственной
власти, высказывающий то, что другие думают, разговаривая
с какими-то солдатами, публично сказал следующее, и на другой
день тысячи газет перепечатывают эти слова...
Он понял, что ему ничего не нужно понимать, что не нужно ни фактов, ни корней, ни нитей, что можно
с пустыми руками,
с одной доброй волей, начать
дело нравственного возрождения Навозного, сопровождаемое борьбою а grand spectacle, [Весьма эффектной (фр.).]
с истреблениями, разорениями, расточениями и другими принадлежностями возрождающей
власти.
— Ну, не хочешь, как хочешь. А то закусил бы ин! Это все у тебя от думы. Брось! пущай другие думают! Эку сухоту себе нашел: завидно, что другие
делами занимаются — зачем не к нему все
дела приписаны! Ну, да уж прощай, прощай! Вижу, что сердишься! Увидишься
с сатаной — плюнь ему от меня в глаза! Только вряд ли увидишь ты его. Потому, живем мы здесь в благочестии и во всяком благом поспешении,
властям предержащим повинуемся, старших почитаем — неповадно ему у нас!
Он некоторое время стоял и, видимо, хотел что-то сказать; быть может, он даже думал сейчас же предложить ей
разделить с ним бремя
власти. Но вместо того только разевал рот и тянулся корпусом вперед. Она тоже молчала и, повернув в сторону рдеющее лицо, потихоньку смеялась. Вдруг он взглянул вперед и увидел, что из-за угла соседнего дома высовывается голова частного пристава и
с любопытством следит за его движениями. Как ужаленный, он круто повернул налево кругом и быстрыми шагами стал удаляться назад.
Умудренная годами тяжких страданий, семнадцатилетняя девушка вдруг превратилась в совершенную женщину, мать, хозяйку и даже официальную даму, потому что по болезни отца принимала все
власти, всех чиновников и городских жителей, вела
с ними переговоры, писала письма, деловые бумаги и впоследствии сделалась настоящим правителем
дел отцовской канцелярии.
Два-три
дня я прожил так, на
власть Божию, но в большом расстройстве, и многим, кто видел меня в эти
дни, казался чрезвычайно странным. Совершеннее притворяться меланхоликом, как выходило у меня без всякого притворства, было невозможно. На третий
день ко мне нагрянула комиссия,
с которой я, в крайнем моем замешательстве, решительно не знал, что говорить.
Я просидел около десяти
дней в какой-то дыре, а в это время вышло распоряжение исключить меня из университета,
с тем чтобы ни в какой другой университет не принимать; затем меня посадили на тройку и отвезли на казенный счет в наш губернский город под надзор полиции, причем, конечно, утешили меня тем, что, во внимание к молодости моих лет,
дело мое не довели до ведома высшей
власти. Сим родительским мероприятием положен был предел учености моей.
Полиция разогнала народ со двора, явилась карета
с завешенными стеклами, и в один момент тело Скобелева было увезено к Дюссо, а в 12 часов
дня в комнатах, украшенных цветами и пальмами, высшие московские
власти уже присутствовали на панихиде.
— Ну заварили вы кашу. Сейчас один из моих агентов вернулся… Рабочие никак не успокоятся, а фабрикантам в копеечку влетит… приехал сам прокурор судебной палаты на место… Сам ведет строжайшее следствие… За укрывательство кое-кто из
властей арестован, потребовал перестройки казармы и улучшения быта рабочих, сам говорил
с рабочими, и это только успокоило их.
Дело будет разбираться во Владимирском суде.
Вот ты глядишь на меня
с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется несерьезным, и… и, быть может, это в самом
деле чудачество, но когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей
власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я.
— И ловко бьет папу-портного! [Фамилия папы — Сарто = портной. Имеется в виду выступление мэра Рима Эрнеста Натана
с резкой антиклерикальной речью 20 сентября 1910 г. — в сороковую годовщину со
дня присоединения Рима и области Лацио к Итальянскому королевству и лишения папы светской
власти. 1903–1914 годы — время пребывания на папском престоле Пия X, Джузеппе Сарто, уроженца Тревизо.] — вставил старик в очках, громко хлопнув в ладоши.
Такие отношения установились у них быстро; в две-три встречи Медынская вполне овладела юношей и начала медленно пытать его. Ей, должно быть, нравилась
власть над здоровым, сильным парнем, нравилось будить и укрощать в нем зверя только голосом и взглядом, и она наслаждалась игрой
с ним, уверенная в силе своей
власти. Он уходил от нее полубольной от возбуждения, унося обиду на нее и злобу на себя. А через два
дня снова являлся для пытки.
В эти
дни власть над жизнью вырвалась из их бессильных рук, но жестокость и хитрость осталась
с ними.
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было
с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он
дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции
власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
— Мать мою взорвала такая иезуитская двуличность; она забыла предостережение Бениса и весьма горячо и неосторожно высказала свое удивление, «что г. Камашев хвалит ее сына, тогда как
с самого его вступления он постоянно преследовал бедного мальчика всякими пустыми придирками, незаслуженными выговорами и насмешками, надавал ему разных обидных прозвищ: плаксы, матушкина сынка и проч., которые, разумеется, повторялись всеми учениками; что такое несправедливое гонение г. главного надзирателя было единственною причиною, почему обыкновенная тоска дитяти, разлученного
с семейством, превратилась в болезнь, которая угрожает печальными последствиями; что она признает г. главного надзирателя личным своим врагом, который присвоивает себе
власть, ему не принадлежащую, который хотел выгнать ее из больницы, несмотря на позволение директора, и что г. Камашев, как человек пристрастный, не может быть судьей в этом
деле».
— Я сказал, что
власть его
с нами, а наше холопье
дело повиноваться ему во всем.