Неточные совпадения
—
Коли всем
миром велено:
«Бей!» — стало, есть за что! —
Прикрикнул Влас на странников. —
Не ветрогоны тисковцы,
Давно ли там десятого
Пороли?.. Не до шуток им.
Гнусь-человек! — Не бить его,
Так уж кого и бить?
Не нам одним наказано:
От Тискова по Волге-то
Тут деревень четырнадцать, —
Чай, через все четырнадцать
Прогнали, как сквозь строй...
Старая интеллигенция была революционна по своему типу, она жила в
расколе с окружающим
миром.
Он
колет глаза всему
миру своим чувством долга и своим умением его исполнять.
— Лекарь, есть только одно существо в целом
мире, которое может приказывать Николаю Красоткину, это вот этот человек, —
Коля указал на Алешу, — ему повинуюсь, прощайте!
Одного жаль: в нынешнее время на одного нынешнего человека все еще приходится целый десяток,
коли не больше, допотопных людей. Оно, впрочем, натурально — допотопному
миру иметь допотопное население.
Раскол был уходом из истории, потому что историей овладел князь этого
мира, антихрист, проникший на вершины церкви и государства.
Это непринятие злого
мира было в православном аскетизме и эсхатологизме, в русском
расколе.
Коли я что захочу сделать, так уж поставлю на своем, никого в
мире не послушаюсь!..
Иду я по улице и поневоле заглядываю в окна. Там целые выводки милых птенцов, думаю я, там любящая подруга жизни, там чадолюбивый отец, там так тепло и уютно… а я! Я один как перст в целом
мире; нет у меня ни жены, ни детей, нет ни
кола ни двора, некому ни приютить, ни приголубить меня, некому сказать мне «папасецка», некому назвать меня «брюханчиком»; в квартире моей холодно и неприветно. Гриша вечно сапоги чистит [47] или папиросы набивает… Господи, как скучно!
Иду я к Власу, а сам дорогой все думаю: господи ты боже наш! что же это такое с нам будет,
коли да не оживет она? Господи! что же, мол, это будет! ведь засудят меня на смерть, в остроге живьем, чать, загибнешь: зачем, дескать, мертвое тело в избе держал! Ин вынести ее за околицу в поле — все полегче, как целым-то
миром перед начальством в ответе будем.
Коли ты жил в
мире, так знаешь, чай, какова наша жизнь?
— И хоть бы она на минутку отвернулась или вышла из комнаты, — горько жаловался Гришка, — все бы я хоть на картуз себе лоскуток выгадал. А то глаз не спустит, всякий обрезок оберет. Да и за работу выбросят тебе зелененькую — тут и в пир, и в
мир, и на пропой, и за квартиру плати: а ведь
коли пьешь, так и закусить тоже надо. Неделю за ней, за этой парой, просидишь, из-за трех-то целковых!
— Люблю,
коли с обществом, кла-сси-чес… значит, о-бра-зо-о-ваннейший… отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам
мира и друзей… если верны, если верны, подлецы!
— Все так… вестимо… что говорить… А все,
коли господь не отымет у человека жизнь, продлит его дни, все надо как-нибудь пробавляться! Живем на
миру, промеж людей; должны руками кормиться…
— Нет, любезный, не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он говорил, и деды и прадеды наши знали; уж
коли да весь народ веру дал, стало, есть в том какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек — ложь, говорится, да только в одиночку;
мир правду любит…
Мужичок производит «кое-как» только для
мира, для общества; он знает, что базар все ест: ест и говядину,
коли есть говядина, ест и что ни попало,
коли нет мяса.
Ты приходи нынче на сходку; я
миру поговорю о твоей просьбе;
коли он присудит тебе избу дать, так и хорошо, а у меня уж теперь лесу нет.
— Много довольны вашей милостью, — отвечал смущенный Чурис. —
Коли на двор леску ублаготворите, так мы и так поправимся. — Чтó
мир? Дело известное…
А таких семей, которые ябеда превратила в звериные берлоги, нынче развелось очень довольно. Улица, с неслыханною доселе наглостью, врывается в самые неприступные твердыни и, к удивлению, не встречает дружного отпора, как в бывалое время, а только производит
раскол. Так что весь вопрос теперь в том, на чьей стороне останется окончательная победа: на стороне ли ябеды, которая вознамерилась весь
мир обратить в пустыню, или на стороне остатков совести и стыда?
Вот я: меня и мололи, и в щепы
кололи, а я живу себе кукушкой, порхаю по трактирам, доволен всем
миром!
В такую лачугу,
коли зашел наш брат, именитый человек, — так он там как дома; а то ему и ходить незачем; а хозяин-то, как слуга: «что угодно; да как прикажете?» Вот как от начала
мира заведено, вот как водится у всех на свете добрых людей!
— А жалобу-то не он совсем и понес…
коли на прямые денежки отрезать, по душе сказать. Она пошла от всего
мира… он виновным только остался…
Вобще я мог в году последнем
В девицах наших городских
Заметить страсть к воздушным бредням
И мистицизму. Бойтесь их!
Такая мудрая супруга,
В часы любовного досуга,
Вам вдруг захочет доказать,
Что 2 и 3 совсем не пять;
Иль, вместо пламенных лобзаний,
Магнетизировать начнет —
И счастлив муж,
коли заснет!..
Плоды подобных замечаний
Конечно б мог не ведать
мир,
Но польза, польза мой кумир.
— А так по мне говорили: худ ли, хорош ли я, а все в доме,
коли не половинник, так третевик был; а на
миру присудили: хлеба мне — ржи только на ежу, и то до спасова дня, слышь; а ярового и совсем ничего, худо тем годом родилось; из скотины — телушку недойную, бычка-годовика да овцу паршивую; на житье отвели почесть без углов баню — разживайся, как хошь, словно после пожара вышел; из одежи-то, голова, что ни есть, и того как следует не отдали: сибирочка тоже синяя была у меня и кушак при ней астраханский, на свои, голова, денежки до копейки и заводил все перед свадьбой, и про ту старик, по мачехину наущенью, закрестился, забожился, что от него шло — так и оттягал.
—
Коли, братец ты мой, мужики по себе разойдутся! — отвечал Петр. — Когда еще это бывало? Последнего лыка каждому жалко; а мы с батькой разве лучше других? Прикидывали, прикидывали — все ни ему, ни мне не ладно, и пошли на
мир… Ну, а мировщину нашу тоже знаешь: весь разум и совет идет из дьяконовского кабака. Батька, известно, съездил туда по приказу мачехи, ведерко-другое в сенях, в сборной, выставил, а мне, голова, не то что ведро вина, а луковицы купить было не на что.
Ананий Яковлев. Э, полноте, пожалуйста, хороши уж и вы! Говорить-то только неохота, а, может, не менее ее имели в голове своей фанаберию, что вот-де экая честь выпала — барин дочку к себе приблизил, — то забываючи, что,
коли на экой пакости и мерзости идет, так барин ли, холоп ли, все один и тот же черт — страм выходит!.. Али и в самотка век станут ублажать и барыней сделают; может, какой-нибудь еще год дуру пообманывают, а там и прогонят, как овцу паршивую! Ходи по
миру на людском поруганье и посмеянье.
Бурмистр. К какому слову ты тут межевку-то приплел? Что ты мне тем тычешь в глаза?
Коли ты знал, дляче же ты в те поры барину не докладывал? Только на
миру вы, видно, горло-то переедать люты, а тут, как самому пришло… узлом, так и на других давай сворачивать… Что я в твоем деле причинен?
Мир изойдешь кругом, поднебесную узнаешь — не найти тебе другой такой любы,
коли любы твое сердце просит.
Не обижай! Я от
миру не прочь.
Уж
коли все, и я.
— Не сладко, ребятушки, на старости лет говорить мне так, а скажу истину-правду, надо вам её знать, понимаю я; скажу, признаюсь — верую в господа вседержителя
мира сего, но — лика божия не зрю пред собой, нет, не зрю! И ежели спросить бы — рцы ми, человече, како веруеши? — что по чистому сердцу отвечу? — Не вем! И многие тысячи так-то ответят,
коли по чести сердца захотят отвечать. Вы подумайте над этим, это надо понять!
— Что я далась ему? Мало ли других баб на селе? А он этакой рослый, здоровый, согнётся и бормочет, махая рукой: «
Коли страха нету больше — всё кончено! Всё рушится, всё нарушено!
Мир, говорит, только страхом и держался!» И опять ко мне лезет, за груди хватает, щиплет, просит лечь с ним — мне просто хоть нож в руку брать!
— Да что мне знать-то? Знать мне, матушка Алена Игнатьевна, нечего:
коли по
миру идти — пойду, мне ничего. Э! Не такая моя голова, завивай горе веревочкой: лапотницей была, лапотницей и стала! А уж кто, любезная, из салопов и бархатов надел поневу, так уж нет, извини: тому тошно, ах, как тошно! — отрезала Грачиха и ушла из избы, хлопнув дверью.
—
Коли погибать
миру, так уж скорей бы! Нечего канителить и людей попусту мучить…
— Жалко! — вздохнул он после некоторого молчания. — И, боже, как жалко! Оно, конечно, божья воля, не нами
мир сотворен, а всё-таки, братушка, жалко. Ежели одно дерево высохнет или, скажем, одна корова падет, и то жалость берет, а каково, добрый человек, глядеть,
коли весь
мир идет прахом? Сколько добра, господи Иисусе! И солнце, и небо, и леса, и реки, и твари — всё ведь это сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до дела доведено и свое место знает. И всему этому пропадать надо!
«Красота спасет
мир» [«
Мир спасет красота» — слова, которые Ипполит Терентьев с подачи
Коли Иволгина приписывает князю Мышкину (Достоевский Ф. М. Идиот
Поли, собр. соч. Л., 1973.
Господь Иисус есть Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы, в Нем «обитает вся полнота Божества телесно» [
Кол. 2:9.]; как Бог, в абсолютности Своей Он совершенно трансцендентен
миру, премирен, но вместе с тем Он есть совершенный Человек, обладающий всей полнотой тварного, мирового бытия, воистину мирочеловек, — само относительное, причем божество и человечество, таинственным и для ума непостижимым образом, соединены в Нем нераздельно и неслиянно [Это и делает понятной, насколько можно здесь говорить о понятности, всю чудовищную для разума, прямо смеющуюся над рассудочным мышлением парадоксию церковного песнопения: «Во гробе плотски, во аде же с душею, яко Бог, в рай же с разбойником и на престоле сущий со Отцем и Духом, вся исполняя неописанный» (Пасхальные часы).].
— А пришел чего? Чего надо? Похвастать пришел? И без хвастанья знаем… Весь
мир знает… Глаза небось целый день тобой
колют, окаянный…
Сладко ему было уходить в дремучую старину своего кровного села. Кому же, как не ей, и он обязан всем? А после нее — мужицкому
миру. Без него и его бы не принял к себе в дом Иван Прокофьич и не вывел бы в люди. Все от земли, все! — И сам он должен к ней вернуться,
коли не хочет уйти в «расп/усту».
Он совсем не был начитан по иностранным литературам, но отличался любознательностью по разным сферам русской письменности, знал хорошо провинцию, купечество,
мир старообрядчества, о котором и стал писать у меня, и в этих, статьях соперничал с успехом с тогдашним специалистом по
расколу П.И.Мельниковым.
— Да, батюшка Сергей Андреич, — говорил мне однажды Прокофьич, — в старину-то живали не по-нынешнему. В старину —
коли барин, так и живи барином, а нынче что? Измельчало все, измалодушествовалось, важности дворянской не стало. Последние годы
мир стоит. Скоро и свету конец.
— Ешьте мое тело, собаки,
коли оно вам по вкусу. Ведаем мы, православные, что вера правая и дела добрыя погибли на земли. Наступило время последнее. Антихрист настал; и скоро будет скончание
мира и Страшный суд. Ох, кабы сподобился я святым страдальцем предстать ко Господу!
— Мы верили тебе, боярыня, да проверились, — заговорил он. — И тогда литвины сидели на вече чурбанами и делали один раздор! Я сам готов отрубить себе руку, если она довременно подпишет
мир с Иоанном и в чем-либо уронит честь Новгорода, но теперь нам грозит явная гибель…
Коли хочешь, натыкайся на меч сама и со своими клевретами.
— Надо пораспугать беспокойный народ, — сказал он. — Необходимо их успокоить, мирных —
миром, буйных — штыками,
коли честью нельзя.
Лелемико не имел детей от жены; лекаря говорили, что она никогда не родит; старушка мать его умерла; он убеждал меня отдать ему Мариуленьку, клялся, что выведет ее непременно в княжны, укрепит за нею все свое имение, а в случае,
коли я не соглашусь, не даст мне ни полрубия и пустит нас таскаться по
миру.
— Мы верили тебе, боярыня, да проверились, — заговорил он. — И тогда литвины сидели на вече чурбанами и делали один раздор! Я сам готов отрубить себе руку, если она довременно подпишет
мир с Иоанном и в чем-либо уронит честь Новгорода, но теперь нам грозит явная гибель…
Коли хочешь, натыкайся на меч сама и с своими клевретами.
Со времени Петра III и Екатерины для русского
раскола начинается новая эпоха. Борьба правительства с
расколом была прекращена. Она прекратилась не вследствие победы той или другой стороны, не вследствие
мира или перемирия между враждующими, но вследствие сознания, что дальнейшая борьба бесполезна и не может привести ни к каким благоприятным результатам.
Но главный материал все-таки заключается не в книгах, не в рукописях, не в пыльных тетрадях и столбцах архивных дел, но в живых проявлениях
раскола, в быте и воззрениях его последователей на
мир житейский и
мир духовный.