Неточные совпадения
Рассказывал Лонгрен также
о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях,
о таинственных
кладах, бунтах каторжников и многом другом, что выслушивалось девочкой внимательнее, чем, может быть, слушался в первый раз рассказ Колумба
о новом материке.
Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал
рассказывать об Инокове,
о двух последних встречах с ним, —
рассказывал и думал: как отнесется она?
Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса...
— Слышали? — спросил он, улыбаясь, поблескивая черненькими глазками. Присел к столу, хозяйственно налил себе стакан чаю, аккуратно
положил варенья в стакан и, размешивая чай, позванивая ложечкой,
рассказал о крестьянских бунтах на юге. Маленькая, сухая рука его дрожала, личико морщилось улыбками, он раздувал ноздри и все вертел шеей, сжатой накрахмаленным воротником.
Нет, она не собиралась замолчать. Тогда Самгин, закурив, посмотрел вокруг, — где пепельница? И
положил спичку на ладонь себе так, чтоб Лидия видела это. Но и на это она не обратила внимания, продолжая
рассказывать о монархизме. Самгин демонстративно стряхнул пепел папиросы на ковер и почти сердито спросил...
Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно
положил свою левую руку на правую — на ней еще оставалась теплота от руки Антониды Ивановны. Он почувствовал эту теплоту во всем теле и решительно не знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно
рассказывать что-то
о своей maman и дядюшке.
Месяца через три по открытии магазина приехал к Кирсанову один отчасти знакомый, а больше незнакомый собрат его по медицине, много
рассказывал о разных медицинских казусах, всего больше об удивительных успехах своей методы врачевания, состоявшей в том, чтобы
класть вдоль по груди и по животу два узенькие и длинные мешочка, наполненные толченым льдом и завернутые каждый в четыре салфетки, а в заключение всего сказал, что один из его знакомых желает познакомиться с Кирсановым.
Помада очень мало изменился в Москве. По крайней ветхости всего его костюма можно было безошибочно
полагать, что житье его было не сахарное.
О службе своей он разговаривал неохотно и только несколько раз принимался
рассказывать, что долги свои он уплатил все до копеечки.
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты
о жене спрашивал? Что — жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не
клади — она этого не любит. Главное — говори побольше… чтобы посмеяться было над чем. Про любовь свою
расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
Не ограничиваясь, впрочем, такого рода совещанием с своей юной супругой, Егор Егорыч
рассказал о полученном им известии gnadige Frau и Сверстову, а также и
о происшедшем по этому поводу разговоре между ним и женою. Gnadige Frau сразу же и безусловно согласилась во всем с мнением Сусанны и даже слегка воскликнула,
кладя с нежностью свою костлявую руку на белую и тонкую руку Сусанны.
Я не стерпел и начал
рассказывать, как мне тошно жить, как тяжело слушать, когда
о ней говорят плохо. Стоя против меня,
положив руку на плечо мне, она сначала слушала мою речь внимательно, серьезно, но скоро засмеялась и оттолкнула меня тихонько.
С негодованием
рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил мне одно обстоятельство,
о котором я до сих пор еще не имел никакого понятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и
положили женить дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, с какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом приданого; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою родня, и вследствие того переманить к себе в дом; что дядя, конечно, в отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумиллионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фомич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже и успел в нее влюбиться.
— Да, я был там, — сказал я, уже готовясь
рассказать ей
о своем поступке, но испытал такое же мозговое отвращение к бесцельным словам, какое было в Лиссе, при разговоре со служащим гостиницы «Дувр», тем более что я поставил бы и Биче в необходимость затянуть конченый разговор. Следовало сохранить внешность недоразумения, зашедшего дальше, чем
полагали.
Я сам не знаю, как сел и шапку на стол
положил. Расспрашивает
о семье,
о детях,
о делах. Отвечаю, что все хорошо, а у самого, чувствую, слезы текут… В конце концов я все ему
рассказал и
о векселе и сцену — с Кашиным.
Сидит он у меня обыкновенно около стола, скромный, чистенький, рассудительный, не решаясь
положить ногу на ногу или облокотиться
о стол; и все время он тихим, ровным голоском, гладко и книжно
рассказывает мне разные, по его мнению, очень интересные и пикантные новости, вычитанные им из журналов и книжек.
А теперь вот что, слушайте-ка: тогда было условие, что как только приедет он, так тотчас даст знать
о себе тем, что оставит мне письмо в одном месте у одних моих знакомых, добрых и простых людей, которые ничего об этом не знают; или если нельзя будет написать ко мне письма, затем, что в письме не всегда все
расскажешь, то он в тот же день, как приедет, будет сюда ровно в десять часов, где мы и
положили с ним встретиться.
Сны его — незатейливы, они так же скучны и нелепы, как действительность, и я не понимаю: почему он сны свои
рассказывал с увлечением, а
о том, что живет вокруг его, — не любит говорить? [В конце 90-х годов я прочитал в одном археологическом журнале, что Лутонин-Коровяков нашел где-то в Чистопольском уезде
клад: котелок арабских денег. (Примеч. М. Горького.)]
— Нет, ты совсем, совсем будешь откровенен со мной! ты
расскажешь мне все твои prouesses; tu me feras un recit detaille sur ces dames qui ont fait battre ton jeune coeur… подвиги; ты подробно
расскажешь мне
о женщинах, которые привели в трепет твое молодое сердце… Ну, одним словом, ты забудешь, что я твоя maman, и будешь думать… ну, что бы такое ты мог думать?… ну,
положим, что я твоя сестра!..
Мало того, в пренебрежении ее ко мне были, например, вот какие утонченности: она знает,
положим, что мне известно какое-нибудь обстоятельство ее жизни или что-нибудь
о том, что сильно ее тревожит; она даже сама
расскажет мне что-нибудь из ее обстоятельств, если надо употребить меня как-нибудь для своих целей, вроде раба или на побегушки; но
расскажет всегда ровно столько, сколько надо знать человеку, употребляющемуся на побегушки, и — если мне еще не известна целая связь событий, если она и сама видит, как я мучусь и тревожусь ее же мучениями и тревогами, то никогда не удостоит меня успокоить вполне своей дружеской откровенностию, хотя, употребляя меня нередко по поручениям не только хлопотливым, но даже опасным, она, по моему мнению, обязана быть со мной откровенною.
А когда возвращался Пустовалов, она
рассказывала ему вполголоса про ветеринара и его несчастную семейную жизнь, и оба вздыхали и покачивали головами, и говорили
о мальчике, который, вероятно, скучает по отце, потом, по какому-то странному течению мыслей, оба становились перед образами,
клали земные поклоны и молились, чтобы бог послал им детей.
— Постойте,
положите шляпу… Вы
рассказали мне
о том, что довело вас да авторства, теперь скажите: как вы убили?
И много такого писал, зная, что знакомый его непременно
расскажет о том Меркулову, и
полагая, что в Царицыне нет никакого Веденеева, никто из Питера коммерческих писем не получает.
Он
положил свою крепкую, вонючую сигару на видное место, надел шляпу и вышел. По уходе его maman стала
рассказывать учительнице музыки
о том, как она гостила у Шумихиных и как хорошо ее там принимали.
Однажды — это было на именинах у Зыбаева — артист сидел в гостиной своих новых знакомых и по обыкновению разглагольствовал. Вокруг него в креслах и на диване сидели «типы» и благодушно слушали; из соседней комнаты доносились женский смех и звуки вечернего чаепития…
Положив ногу на ногу, запивая каждую фразу чаем с ромом и стараясь придать своему лицу небрежно-скучающее выражение, он
рассказывал о своих успехах на сцене.
О господи!
положи на уста мои хранение. Когда-нибудь, если удастся,
расскажу все, что я про них слышал от девяностолетнего старца, [От него ж узнал я историю молдаванской княжны Лелемико. (Примеч. автора.)] которому тайны их жизни были известны, как его собственная спальня. А теперь станет ли меня управиться и с настоящим рассказом!