Неточные совпадения
Писатель был страстным охотником и любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь, подчеркивая слова множеством мелких жестов, он
рассказывал о целомудренных березках,
о задумчивой тишине лесных оврагов,
о скромных цветах
полей и звонком пении птиц,
рассказывал так, как будто он первый увидал и услышал все это. Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся...
Блестела золотая парча, как ржаное
поле в июльский вечер на закате солнца; полосы глазета напоминали
о голубоватом снеге лунных ночей зимы, разноцветные материи — осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились у Клима после того, как он побывал в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно
рассказывая публике
о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
Он употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить людей. Он восторженно
рассказывал о красоте лесов и
полей,
о патриархальности деревенской жизни,
о выносливости баб и уме мужиков,
о душе народа, простой и мудрой, и
о том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям незнакомые им слова: па́морха, мурцовка, мо́роки, сугрев, и он не без гордости заявлял...
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала
рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно
о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в
поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик
рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— А Любаша еще не пришла, —
рассказывала она. — Там ведь после того, как вы себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон —
о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на
пол, раскололась на мелкие куски.
Через час я, сквозь
пол своей комнаты, слышал, как Фаддеев на дворе
рассказывал анекдот
о купанье двум своим товарищам.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа»,
о которой
рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на
пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
— Нет… не понимаю… — задумчиво протянула Ровинская, не глядя немке в лицо, а потупив глаза в
пол. — Я много слышала
о вашей жизни здесь, в этих… как это называется?.. в домах.
Рассказывают что-то ужасное. Что вас принуждают любить самых отвратительных, старых и уродливых мужчин, что вас обирают и эксплуатируют самым жестоким образом…
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни
полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно
рассказывал моей сестре, как человек бывалый,
о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые песни
о небе,
о любви или вдруг начинала
рассказывать стихи
о поле и лесах,
о Волге, а мать, улыбаясь, слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха, поддаваясь музыке его.
В какой-то прозрачной, напряженной точке — я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся — среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч — увидел S. Тотчас же у меня — посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко
рассказываю О — что завтра… да, завтра — первый
полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
Она одна относилась к ребенку по-человечески, и к ней одной он питал нечто вроде привязанности. Она
рассказывала ему про деревню, про бывших помещиков, как им привольно жилось, какая была сладкая еда. От нее он получил смутное представление
о поле,
о лесе,
о крестьянской избе.
— Однажды военный советник (был в древности такой чин) Сдаточный нас всех перепугал, —
рассказывал Капотт. — Совсем неожиданно написал проект"
о необходимости устроения фаланстеров из солдат, с припущением в оных, для приплода, женского
пола по пристойности", и, никому не сказав ни слова, подал его по команде. К счастию, дело разрешилось тем, что проект на другой день был возвращен с надписью:"дурак!"
О матушке ли Волге серебряной? или
о дивном богатыре, про которого
рассказывал Перстень? или думали они
о хоромах высоких среди
поля чистого,
о двух столбиках с перекладинкой,
о которых в минуту грусти думала в то время всякая лихая, забубенная голова?
Сидим, прислонясь к медному стволу мачтовой сосны; воздух насыщен смолистым запахом, с
поля веет тихий ветер, качаются хвощи; темной рукою бабушка срывает травы и
рассказывает мне
о целебных свойствах зверобоя, буквицы, подорожника,
о таинственной силе папоротника, клейкого иван-чая, пыльной травы-плавуна.
Расправив бороду желтой рукой, обнажив масленые губы, старик
рассказывает о жизни богатых купцов:
о торговых удачах,
о кутежах,
о болезнях, свадьбах, об изменах жен и мужей. Он печет эти жирные рассказы быстро и ловко, как хорошая кухарка блины, и
поливает их шипящим смехом. Кругленькое лицо приказчика буреет от зависти и восторга, глаза подернуты мечтательной дымкой; вздыхая, он жалобно говорит...
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он в кухне, писал письмо, Шакир сводил счёт товара, Наталья шила, а Маркуша на
полу, у печки, строгал свои палочки и
рассказывал Борису
о человечьих долях.
Через минуту Зинаида Федоровна уже не помнила про фокус, который устроили духи, и со смехом
рассказывала, как она на прошлой неделе заказала себе почтовой бумаги, но забыла сообщить свой новый адрес и магазин послал бумагу на старую квартиру к мужу, который должен был заплатить по счету двенадцать рублей. И вдруг она остановила свой взгляд на
Поле и пристально посмотрела на нее. При этом она покраснела и смутилась до такой степени, что заговорила
о чем-то другом.
Только на
полу среди мальчиков-низальщиков ясно звучит тонкий, свежий голосок одиннадцатилетнего Яшки Артюхова, человека курносого и шепелявого; все время он, то хмурясь и делая страшное лицо, то смеясь, возбужденно
рассказывает какие-то невероятные истории
о попадье, которая из ревности облила свою дочь-невесту керосином и зажгла ее,
о том, как ловят и бьют конокрадов,
о домовых и колдунах, ведьмах и русалках.
А Никифор хныкал и разъедал ее раны воспоминаниями
о прошлом… Он говорил
о князе,
о княгине, их житье-бытье… Описывал леса, в которых охотился покойный князь,
поля, по которым он скакал за зайцами, Севастополь. В Севастополе покойный был ранен. Многое
рассказал Никифор. Марусе в особенности понравилось описание усадьбы, пять лет тому назад проданной за долги.
Первое, что я сделал, это пристыдил Лайгура и его жену за бесчеловечное отношение к безногой девушке. Вероятно, утром Цазамбу
рассказал старику
о том, что я будил его и сам носил дрова к больной, потому что, войдя в ее юрту, я увидел, что помещение прибрано, на
полу была положена свежая хвоя, покрытая сверху новой цыновкой. Вместо рубища на девушке была надета, правда, старая, но все же чистая рубашка, и ноги обуты в унты. Она вся как бы ожила и один раз даже улыбнулась.
Девочка успела
рассказать все это, сползая с нар и стоя теперь вся трепещущая, испуганная и взволнованная перед Игорем и Милицей. Огромные, разлившиеся во весь глаз, зрачки её говорили
о том ужасе, который только что пережило это юное создание. A откуда-то снизу, из-под
пола, доносились глухие, протяжные стоны. Очевидно, то стонал раненый старик-дед.
И все-таки соглашение не состоялось. Вагнерьянцем явился из тогдашних даровитых музыкантов один только Серов. С Серовым у кружка Стасовых (с которыми он вначале считался приятелем) завелись какие-то интимные счеты, где замешался и женский
пол (
о чем мне Балакирев что-то
рассказывал); а потом явились и профессиональные счеты, и Серов разорвал совершенно со стасовским кружком.
Ковры на поляне расстелют, господа обедать на них усядутся, князь Алексей Юрьич в середке. Сначала
о поле речь ведут, каждый собакой своей похваляется, об лошадях спорят, про прежние случаи
рассказывают. Один хорошо сморозит, другой лучше того, а как князь начнет, так всех за пояс заткнет… Иначе и быть нельзя; испокон веку заведено, что самый праведный человек на охоте что ни скажет, то соврет.
Особенно же все возмущались Штакельбергом.
Рассказывали о его знаменитой корове и спарже,
о том, как в бою под Вафангоу массу раненых пришлось бросить на
поле сражения, потому что Штакельберг загородил своим поездом дорогу санитарным поездам; две роты солдат заняты были в бою тем, что непрерывно
поливали брезент, натянутый над генеральским поездом, — в поезде находилась супруга барона Штакельберга, и ей было жарко.
Под сенью Кавказа садил он виноград, в степях полуденной России — сосновые и дубовые леса, открывал порт на Бельте, заботился
о привозе пива для своего погреба, строил флот, заводил ассамблеи и училища, рубил длинные
полы у кафтанов, комплектовал полки, потому что, как он говорил, при военной школе много учеников умирает, а не добро голову чесать, когда зубья выломаны из гребня; шутил,
рассказывал о своих любовных похождениях и часто, очень часто упоминал
о какой-то таинственной Катеньке; все это говорил Петр под сильным дождем, готовясь на штурм неприятельских кораблей, как будто на пирушку!
Наполеон поехал дальше, мечтая
о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l’oiseau qu’on rendit aux champs qui l’on vu naître [птица, возвращенная родным
полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед всё то, чего не было и что он будет
рассказывать у своих.
Колосов еще раза два был у Тани, и после каждого посещения предстоящая защита казалась ему все труднее. Ну, что он скажет на суде? Ведь надо
рассказать все, что есть горького и несправедливого на свете,
рассказать о вечной, неумолкающей борьбе за жизнь,
о стонах побежденных и победителей, одной грудой валяющихся на кровавом
поле… Но разве об этих стонах можно
рассказать тому, кто сам их не слышал и не слышит?
Завязывается оживленный разговор. Даша
рассказывает о своем милом Крошине,
о полях,
о речке под горушкой,
о тенистом саде с целыми зарослями крыжовника и смородины, об отце, матери, сестре, братьях и старом Устине.