Неточные совпадения
Девочка говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих
рассказов, что это нелюбимый
ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют.
Ну, однако ж, что может быть между ними общего? Даже и злодейство не могло бы быть у них одинаково. Этот человек очень к тому же был неприятен, очевидно, чрезвычайно развратен, непременно хитер и обманчив, может быть, очень зол. Про него ходят такие
рассказы. Правда, он хлопотал за
детей Катерины Ивановны; но кто знает, для чего и что это означает? У этого человека вечно какие-то намерения и проекты.
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся, и огорченный
рассказ его стал невнятен. Впервые царь не вызвал у Самгина никаких мыслей, не пошевелил в нем ничего, мелькнул, исчез, и остались только поля, небогато покрытые хлебами, маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с поездом бежали
дети.
Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в
рассказ.
Завтрак снова является на столе, после завтрака кофе. Иван Петрович приехал на три дня с женой, с
детьми, и с гувернером, и с гувернанткой, с нянькой, с двумя кучерами и с двумя лакеями. Их привезли восемь лошадей: все это поступило на трехдневное содержание хозяина. Иван Петрович дальний родня ему по жене: не приехать же ему за пятьдесят верст — только пообедать! После объятий начался подробный
рассказ о трудностях и опасностях этого полуторасуточного переезда.
По
рассказам тазов, месяца два назад один тигр унес
ребенка от самой фанзы. Через несколько дней другой тигр напал на работавшего в поле китайца и так сильно изранил его, что он в тот же день умер.
— Милое
дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего
рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала
рассказом о предложении кататься.
Рассказ этот дарю я вам, отсутствующие
дети (отчасти он для вас и писан), и еще раз очень, очень жалею, что вас здесь не было с нами 17 апреля.
Рассказы эти передавались без малейших прикрас и утаек, во всеуслышание, при
детях, и, разумеется, сильно действовали на детское воображение. Я, например, от роду не видавши тетеньки, представлял себе ее чем-то вроде скелета (такую женщину я на картинке в книжке видел), в серо-пепельном хитоне, с простертыми вперед руками, концы которых были вооружены острыми когтями вместо пальцев, с зияющими впадинами вместо глаз и с вьющимися на голове змеями вместо волос.
Мне чудно, мне страшно было, когда я слушала эти
рассказы, — говорила Катерина, вынимая платок и вытирая им лицо спавшего на руках
дитяти.
Судьба чуть не заставила капитана тяжело расплатиться за эту жестокость. Банькевич подхватил его
рассказ и послал донос, изложив довольно точно самые факты, только, конечно, лишив их юмористической окраски. Время было особенное, и капитану пришлось пережить несколько тяжелых минут. Только вид бедного старика, расплакавшегося, как
ребенок, в комиссии, убедил даже жандарма, что такого вояку можно было вербовать разве для жестокой шутки и над ним, и над самим делом.
Дядя Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях, и, когда на глазах матери являлись слезы, а лицо
ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру и начинал свои
рассказы, в которых, по возможности, прибегал только к пространственным и звуковым представлениям.
Случился странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства (de profundis!), из тех, впрочем, отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно на рулетках, отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и, по обыкновению, умирали под судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а
дети которых, подобно герою нашего
рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или, наконец, кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов, которые дивят публику и позорят и без того уже довольно зазорное время наше.
— То-то, вы кушайте по-нашему, по-русски, вплотную. У нас ведь не то что в институте: «
Дети!
дети! чего вам? Картооофелллю, картооофффелллю» — пропищал, как-то весь сократившись, Бахарев, как бы подражая в этом
рассказе какой-то директрисе, которая каждое утро спрашивала своих воспитанниц: «
Дети, чего вам?» А
дети ей всякое утро отвечали хором: «Картофелю».
Но человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов; я записал его
рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как
рассказы эти представляют довольно полную историю
дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, — то я решился напечатать записанные мною
рассказы.
Из
рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о
детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Ему дали выпить стакан холодной воды, и Кальпинский увел его к себе в кабинет, где отец мой плакал навзрыд более часу, как маленькое
дитя, повторяя только иногда: «Бог судья тетушке! на ее душе этот грех!» Между тем вокруг него шли уже горячие
рассказы и даже споры между моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской, которая на этот раз гостила у своей сестрицы.
Александра Ивановна беспрестанно улыбалась и наконец тихо промолвила: «Экой ты
дитя!» Я был смущен такими словами и как будто охладел в конце моих
рассказов.
Видно было, что ее мамашане раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку (все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и не подозревая, с какою силою отзовутся эти
рассказы ее в болезненно впечатлительном и рано развившемся сердце больного
ребенка.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его
рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым
ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
[Вейсе Христиан-Феликс (1726–1804) — немецкий писатель, автор
рассказов для
детей] — и немец торжественно улыбнулся. «Da habe ich’s», [Вот, нашел (нем.)] — сказал он.
Но больше всего их очаровывали и крепче всего запечатлелись в их памяти его
рассказы о военных походах, сражениях и стоянках на бивуаках, о победах и отступлениях, о смерти, ранах и лютых морозах, — неторопливые, эпически спокойные, простосердечные
рассказы, рассказываемые между вечерним чаем и тем скучным часом, когда
детей позовут спать.
У меня было в Кашинском уезде несколько кузин, и я, будучи
ребенком, жадно слушал их
рассказы о том, какая в Кашине бесподобная икра, какие беседки [Печенье из теста, сдобного или кислого, смотря по вкусу.
Старик умер, когда Матвей еще был
ребенком; но ему вспоминались какие-то смутные
рассказы деда о старине, о войнах, о Запорожьи, где-то в степях на Днепре…
Элиза Августовна знала тысячи похождений и интриг о своих благодетелях (так она называла всех, у кого жила при
детях); повествовала их она с значительными добавлениями и приписывая себе во всяком
рассказе главную роль, худшую или лучшую — все равно.
Уже после обеда, без
детей, я отвечал на вопросы, потом осматривал имение и слушал
рассказы Е.М. Гаршина о Тургеневе, о жизни в Спасском, мне показали дом и все реликвии.
Впрочем,
дети еще туда-сюда: для них устные
рассказы старожилов подспорьем послужат; но внуки — те положительно ничему в этой истории не поверят. Просто скажут: ничего в этой чепухе интересного нет.
В бреду шли дни, наполненные страшными
рассказами о яростном истреблении людей. Евсею казалось, что дни эти ползут по земле, как чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом. Люди бегут и падают, кричат и плачут, мешая слёзы с кровью своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых, женщин и
детей. Их толкает вперёд на истребление жизни владыка её — страх, сильный, как течение широкой реки.
Она кивает беленьким чепцом оттудова
ребенку; он улыбается, глядит ей в добрые глаза и засыпает, слушая ее
рассказы.
Смешно это, точно, рассказывал несчастный Голиаф, но уж Истомин смеялся над этим
рассказом совсем паче естества, точно вознаграждал себя за долговременную тоску и скуку. Он катался по ковру, щипал меня, тряс за руку и визжал, как
ребенок, которому брюшко щекочут.
Вскоре после разрыва (произошел он года за два до начала моего
рассказа) жена Латкина, правда уже давно больная, умерла; вторая его дочка, трехлетний
ребенок, от страха онемела и оглохла в один день: пчелиный рой облепил ей голову; сам Латкин подвергся апоплексическому удару — и впал в крайнюю, окончательную бедность.
Г-н Устрялов говорит, что, по всей вероятности, и Петра воспитывали так же, как, по
рассказу Кошихина, обыкновенно воспитывали тогда
детей царских.
Рассказов, страшных для
детей,
О них еще преданья полны…
Мне сказывали даже, что один глупый охотник застрелил близко подошедшую лису (шкура ее в это время года никуда не годится) и что это был самец; но я сомневаюсь в верности
рассказа, судя по их течке, сходной с течкою собак, у которых, как всем известно, отцы не имеют ни малейшего чувства к
детям, никогда их не знают и вообще терпеть не могут маленьких щенят и готовы задавить их.
В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне. Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, не много злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, — любого из них нетрудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слушать с доверием
ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о возможности легкой жизни по законам личной воли.
Оставьте пряжу, сестры. Солнце село.
Столбом луна блестит над нами. Полно,
Плывите вверх под небом поиграть,
Да никого не трогайте сегодня,
Ни пешехода щекотать не смейте,
Ни рыбакам их невод отягчать
Травой и тиной — ни
ребенка в воду
Заманивать
рассказами о рыбках.
По временам ослабевший свет лучины вдруг угасал от невнимания присутствующих, развлекаемых интересными повествованиями и
рассказами, и тогда бедному
ребенку казалось, что вот-вот выглядывает из-за печурки домовой, или, как называют его в простонародье, «хозяин», или всматривается в нее огненными глазами какое-то рогатое, безобразное чудовище; все в избе принимало в глазах ее страшные образы, пробуждавшие в ней дрожь.
Я от Мазая
рассказы слыхал.
Дети, для вас я один записал…
Дети очень интересовались подробностями страшных
рассказов и напитывались этими страхами, а те, которые успели с ними достаточно освоиться, очень любили пугать других.
Вечером долго сидели за чайным столом. Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал — ни конца, ни краю не было его затейным
рассказам про матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала
детям...
Деревья умеют ходить. Черемуха выросла близко от липы, липа затенила ее. «Черемуха, чтоб ее не глушила липа, перешла из-под липы на дорожку. Она почуяла, видно, что ей не жить под липой, вытянулась, вцепилась сучком на землю, сделала из сучка корень, а тот корень бросила» (
Рассказы для
детей из ботаники: «Как ходят деревья»).
Предания эти обращались и обращаются не в одном тесном кружке высшего общества; в простом народе из поколения в поколение передаются
рассказы о браке императрицы с ее подданным и о судьбе их
детей.
Солдаты то и дело, несмотря на горячку боя, осведомлялись о втором «
дите». Онуфриев, тот несколько раз заставлял повторит Игоря
рассказ обо всем происшедшем с «младшеньким разведчиком», как он называл иногда Милицу или Митю Агарина, и этими расспросами еще более бередил душу Игоря. Чтобы забыться хот немного, юноша хватал винтовку, проворно заряжал ее и посылал пулю за пулей туда, вдаль, где намечались при свете молодого утра синие мундиры и металлические каски немцев, соединившихся с их верными союзниками.
Костя был сын троюродного племянника генеральши, а Маша — дочь чуть ли не четвероюродной племянницы. И мальчик, и девочка были сироты и взяты Глафирой Петровной в младенчестве.
Дети были неразлучны, и вместе, Костя ранее, а Маша только в год нашего
рассказа, учились грамоте и Закону Божию у священника церкви Николы Явленного, благодушного старца, прозвавшего своих ученика и ученицу: «женишек и невестушка». Это прозвище так и осталось за
детьми.
Мы еще вернемся с тобой к этой пункту; а теперь, чтобы показать тебе, до какой степени может простираться в них ложь на самые серьезные факты жизни, я тебе приведу ходячий
рассказ о том, что г. Домбрович, наезжая сюда, в Петербург, одну зиму рассказывает, что у него пять человек
детей, другую, что у него никогда не было
детей, третью, что он и женат никогда не был.
Этот-то восточный тип
ребенка давал большую вероятность
рассказам Дарьи Алексеевны, что он для нее совершенно чужой, но что любит она его как родного и никакой разницы между Талечкой и им не делает.
Подробно рассказал Степан Сидоров свою последнюю поездку в Чижово, свой разговор с Дарьей Васильевной Потемкиной, ее ответ и преступную мысль при поездке туда удержать половину капитала, а по возвращении утаить все деньги, что и было им исполнено, путем выдуманного
рассказа о смерти
ребенка.
Ей вспомнился
рассказ Василия Васильевича о несчастной матери — Ольге Николаевне Хвостовой, лишившейся своих обоих
детей. Она живо вообразила себе ту радость при встрече с сыном, которая наполнит сердце старушки, разделяла заранее с нею эту радость.
Недалеко и Ясная Поляна, где другой высокоталантливый писатель завел образцовое училище для крестьянских
детей и пишет свои прекрасные
рассказы.
— Я отвезу тебя,
дитя мое, в Новодевичий монастырь… Там ты будешь в безопасности… — сказал он, по окончании ее
рассказа. — Это не значит, что ты должна принять обет монашества, это будет только временным убежищем… Скоро все изменится не только в твоей жизни, но и во всей России и наступят лучшие времена… Ты стоишь быть счастливой.