Неточные совпадения
Слушая столь
знакомые рассказы Петрицкого в столь
знакомой обстановке своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.
Клим видел, что обилие имен и книг, никому, кроме Дмитрия, не
знакомых, смущает всех, что к
рассказам Нехаевой о литературе относятся недоверчиво, несерьезно и это обижает девушку. Было немножко жалко ее. А Туробоев, враг пророков, намеренно безжалостно пытался погасить ее восторги, говоря...
Самгин отметил, что она рассказывает все веселее и с тем удовольствием, которое всегда звучит в
рассказах людей о пороках и глупости
знакомых.
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой
рассказ. Он рассказывал своему новому
знакомому во всех подробностях историю своей жены, за что ее ссылали, и почему он теперь ехал за ней в Сибирь.
Но если никому из петербургских
знакомых Рахметова не были известны его родственные и денежные отношения, зато все, кто его знал, знали его под двумя прозвищами; одно из них уже попадалось в этом
рассказе — «ригорист»; его он принимал с обыкновенною своею легкою улыбкою мрачноватого удовольствия.
Но эти люди, которые будут с самого начала
рассказа думать про моих Веру Павловну, Кирсанова, Лопухова: «ну да, это наши добрые
знакомые, простые обыкновенные люди, как мы», — люди, которые будут так думать о моих главных действующих лицах, все-таки еще составляют меньшинство публики.
Я ничего не отвечал; Гагин добродушно усмехнулся, и мы вернулись в Л. Увидев
знакомый виноградник и белый домик на верху горы, я почувствовал какую-то сладость — именно сладость на сердце: точно мне втихомолку меду туда налили. Мне стало легко после гагинского
рассказа.
Мне казалось мое дело так чисто и право, что я рассказал ему все, разумеется, не вступая в ненужные подробности. Старик слушал внимательно и часто смотрел мне в глаза. Оказалось, что он давнишний
знакомый с княгиней и долею мог, стало быть, сам поверить истину моего
рассказа.
Думаю, что многие из моих сверстников, вышедших из рядов оседлого дворянства (в отличие от дворянства служебного, кочующего) и видевших описываемые времена, найдут в моем
рассказе черты и образы, от которых на них повеет чем-то
знакомым.
Все его деревенские родные и
знакомые восхищались, завидовали, слушая его
рассказы о хорошей службе, о житье в Москве. Отец, имеющий сына десяти — двенадцати лет, упрашивал довезти его до Москвы к родственникам, в бани.
Но
знакомая добрая и скучная тьма усадьбы шумела только ласковым шепотом старого сада, навевая смутную, баюкающую, успокоительную думу. О далеком мире слепой знал только из песен, из истории, из книг. Под задумчивый шепот сада, среди тихих будней усадьбы, он узнавал лишь по
рассказам о бурях и волнениях далекой жизни. И все это рисовалось ему сквозь какую-то волшебную дымку, как песня, как былина, как сказка.
Деревенские ребята, отлично
знакомые и с глуповатым хохлацким чертом, и с плутовками-ведьмами, пополняли эти
рассказы из собственного запаса, и вообще эти беседы шли очень оживленно.
Прошло с неделю после свидания двух лиц нашего
рассказа на зеленой скамейке. В одно светлое утро, около половины одиннадцатого, Варвара Ардалионовна Птицына, вышедшая посетить кой-кого из своих
знакомых, возвратилась домой в большой и прискорбной задумчивости.
— А!.. Что же он? — спросил Живин, который из
рассказов Вихрова знал очень твердо всех его
знакомых по их именам и душевным даже свойствам и интересовался ими так же, как бы они были и его
знакомыми.
— Да, одной моей хорошей
знакомой, в память уважения, дружбы и… Но следующий мой
рассказ непременно будет посвящен вам, дорогой Диодор Иванович, вам, мой добрый и высокоталантливый учитель!
Он брал в основу
рассказа истинный эпизод, где главным действующим лицом являлся кто-нибудь из присутствующих или общих
знакомых, но так сгущал краски и при этом говорил с таким серьезным лицом и таким деловым тоном, что слушатели надрывались от смеха.
Черноглазый мальчишка заполонил все Людмилины помыслы. Она часто заговаривала о нем со своими и со
знакомыми, иногда совсем некстати. Почти каждую ночь видела она его во сне, иногда скромного и обыкновенного, но чаще в дикой или волшебной обстановке.
Рассказы об этих снах стали у нее столь обычными, что уже сестры скоро начали сами спрашивать ее, что ни утро, как ей Саша приснился нынче. Мечты о нем занимали все ее досуги.
— Ах, бедный Жозеф! Я считаю его в числе близких
знакомых, по вашим
рассказам.
Из-за этого и сам трактирщик Кулаков меня подобострастно принимал, а уж Семка прямо в нитку передо мною тянулся. Он первым делом заявил мне, что теперь служит на отчете, а хозяин живет в своем имении и редко приезжает. Рассказывал о старых общих
знакомых — кто сослан, кто на высидке, кто где «дельце обделал». Во время
рассказа он на минутку отрывался к кассе получать деньги.
В тот год, к которому относится мой
рассказ, я приехал сюда осенью, запасшись той благодатной силой, которую льет в изнемогший состав человека украинское светлое небо — это чудное, всеобновляющее небо, под которое
знакомая с ним душа так назойливо просится, под которое вечно что-то манит не избалованного природой русского художника и откуда — увы! — также вечно гонят его на север ханжи, мораль и добродетель.
На этот ее
рассказ по преимуществу обратили внимание: рябая дама,
знакомая Перепетуи Петровны, и какой-то мозглый старичок, пользовавшийся, по его словам, расположением Анны Петровны.
Артист из драматического театра, большой, давно признанный талант, изящный, умный и скромный человек и отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну читать; певец из оперы, добродушный толстяк, со вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит себя: если бы она не ленилась и взяла себя в руки, то из нее вышла бы замечательная певица; затем несколько художников и во главе их жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень красивый белокурый молодой человек, лет двадцати пяти, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей; он поправлял Ольге Ивановне ее этюды и говорил, что из нее, быть может, выйдет толк; затем виолончелист, у которого инструмент плакал и который откровенно сознавался, что из всех
знакомых ему женщин умеет аккомпанировать одна только Ольга Ивановна; затем литератор, молодой, но уже известный, писавший повести, пьесы и
рассказы.
Э, лучше уж, я думаю, и не разбирать этого дела. Было оно там или не было, а только вот что я вам от себя уже скажу: может, есть у вас где-нибудь
знакомый мельник или хоть не мельник, да такой человек, у которого два шинка… Да еще, может, жидов ругает, а сам обдирает людей, как липку, — так прочитайте вы тому своему
знакомому вот этот
рассказ. Уж я вам поручусь, дело пробованное, бросить он, может, своего дела не бросит, — ну, а вам чарку водки поднесет и хоть на этот раз водой ее не разбавит.
Но все ему казалось, что где-то продолжается его дивная сказка, что чей-то хриплый голос действительно заводит долгий
рассказ о чем-то как будто ему
знакомом.
Для нас довольно и того, что в
рассказах Марка Вовчка мы видим желание и уменье прислушиваться к [этому еще отдаленному для нас, но сильному в самом себе, гулу] народной жизни; мы чуем в них присутствие русского духа, встречаем
знакомые образы, узнаем ту логику, те [требования и наклонности,] которые мы и сами замечали когда-то, но пропускали без внимания.
Соединить эти два требования — внести в историю свой вымысл, но вымысл этот основать на истории, вывести его из самого естественного хода событий, неразрывно связать его со всей нитью исторического
рассказа и все это представить так, чтобы читатель видел пред собою, как живые личности,
знакомые ему в истории и изображенные здесь в очаровании поэзии, — со стороны их частного быта и внутренних сокровенных дум и стремлений, — вот задача исторического романиста.
С
рассказом можно было обратиться прямо к столоначальнику, за нужду приняв его за
знакомого, и даже короткого, а Пселдонимов тем временем мог только молчать и трепетать от благоговения.
— Какой мерзавец! — качая головой, восклицает соболезнующий
знакомый и старается запечатлеть в своей памяти имя «учителишки Устинова», для того, во-первых, чтобы самому знать на случай какой-нибудь возможной встречи с ним, что этот, мол, барин шпион, и потому поосторожнее, а во-вторых, чтобы и других предупредить, да и вообще не забыть бы имени при
рассказах о том, кто и что были причиной мученичества «нашего Ардальона Михайловича».
Разговорам и расспросам с обеих сторон не было конца — и как это всегда бывает у хороших, сердечно близких и давно не видавшихся
знакомых, которым есть что попередать друг другу, —
рассказы перебивались вопросами, вопросы
рассказами, один разговор быстро, по мгновенно блеснувшему, кстати или некстати, воспоминанию, сменялся другим, другой перебивался вдруг внезапным вопросом или замечанием, затем опять переходил к продолжению старой, оставленной темы.
В этих
рассказах о еще теплых трупах и бесцельных убийствах солдат звучало что-то странное и
знакомое, чувствовались за кулисами чьи-то предательские, кровавые руки.
В то время, к которому относится наш
рассказ, в числе знатных иностранцев, проживавших в отеле и пользовавшихся особенным уважением бравого швейцара, были prince Oblonsky и princesse Pereleschin, как звали в Париже
знакомых нам князя Сергея Сергеевича Облонского и Ирену Вацлавскую, помимо ее воли коловратностью судьбы, как, конечно, помнит читатель, превратившуюся в Ирену Владимировну Перелешину.
На другой день Еропкин, верный своему обещанию, данному митрополиту, послал небольшой отряд солдат с двумя подьячими опечатать сундук. Площадь у Варварских ворот была запружена народом. Подьячие, конвоируемые солдатами, благополучно добрались до денежного сундука, у которого стоял
знакомый нам фабричный, окруженный слушателями, благоговейно внимавшими его
рассказу о виденном им чудном сне.
Одно немного беспокоило Стешу: муж ее за последнее время стал выпивать. С приездом же отца эти выпивки стали чаще, так как старик любил «царапнуть» по-сибирски, а сын был всегда его усердным компаньоном. По вечерам за рюмочкой начинал всегда Флегонт Никитич свои любопытные, нескончаемые
рассказы о Сибири, о тамошней жизни и службе. Стеше, надо сознаться, надоели таки порядком эти
рассказы старика за графинчиком, но раз до ее слуха долетела
знакомая фамилия — Шатов, и она вся превратилась в слух.
Но однако, к счастию, еще не утрачено право думать, что это не так, — что действительная жизнь наших литературных фантазий не разыгрывает, а совпадение, какое случилось в Италии после моего
рассказа, придумано, быть может,
знакомым с русским языком немецким корреспондентом».
Дойдя до этой точки своего
рассказа, мой жидок опять взвыл и опять потерял дар слова и насилу-насилу мог досказать остальное, что, впрочем, было весьма коротко и просто. Улучив минуту, когда наниматель торговался за какие-то припасы, а сторож зазевался, кравец удрал на другой стодол к
знакомому «балагуле», [Извозчик, содержатель брик. (Прим. Лескова.)] взял, не торгуясь или посулив щедрую плату, четверку подчегарых, легких н быстрых жидовских коней и укатил в Киев — креститься.
Еще досаднее, когда случится самому принять такой
рассказ за действительную новость и потом неосторожно передать его — как происшествие, бывшее с приятелем или
знакомым, живущим будто там-то и там-то.
— Вре, — отвечал Емельян, сидя с товарищами вокруг разложенной на бумаге закуски, на
рассказ подошедшего
знакомого фабричного о том, что выдают. — Вре.
За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его
знакомых, и он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не успевал выслушивать
рассказов, которые ему делали.