Софья Алексеевна просила позволения ходить за больной и дни целые проводила у ее кровати, и что-то высоко поэтическое было в этой группе умирающей красоты с прекрасной старостью, в этой увядающей женщине со впавшими щеками, с огромными блестящими глазами, с волосами, небрежно падающими на плечи, — когда она, опирая свою голову на исхудалую руку, с полуотверстым ртом и со слезою на глазах внимала бесконечным
рассказам старушки матери об ее сыне — об их Вольдемаре, который теперь так далеко от них…
Неточные совпадения
Позвольте мне сменить
старушку и продолжать ее
рассказ.
Я вспомнил, как
старушка, иной раз слушая наши смелые
рассказы и демагогические разговоры, становилась бледнее, тихо вздыхала, уходила в другую комнату и долго не говорила ни слова.
— И! что это за
рассказы, уж столько раз слышали, да и почивать пора, лучше завтра пораньше встанете, — отвечала обыкновенно
старушка, которой столько же хотелось повторить свой любимый
рассказ, сколько мне — его слушать.
Старушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моих
рассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть было не пошла к ней сама.
Сначала я пошел к старикам. Оба они хворали. Анна Андреевна была совсем больная; Николай Сергеич сидел у себя в кабинете. Он слышал, что я пришел, но я знал, что по обыкновению своему он выйдет не раньше, как через четверть часа, чтоб дать нам наговориться. Я не хотел очень расстраивать Анну Андреевну и потому смягчал по возможности мой
рассказ о вчерашнем вечере, но высказал правду; к удивлению моему,
старушка хоть и огорчилась, но как-то без удивления приняла известие о возможности разрыва.
Я послал корреспонденцию в «Россию», а
рассказ о Нащокиной — в Пушкинскую комиссию. Дряхлую
старушку возили в одно из заседаний, чествовали и устроили ей пенсию.
Долинский зажег у себя огонь и прошелся несколько раз по комнате, потом разделся и лег в постель, размышляя о добром старом времени. Он уснул под впечатлениями, навеянными на него
рассказом строгих
старушек.
Быстро брызнувшие слезы из глаз
старушки прервали ее
рассказ.
Этот
рассказ так расположил слушателей к лежавшей во гробе бабушке, что многие попеременно вставали и подходили, чтобы посмотреть ей в лицо. И как это было уже вечером, когда все сидевшие здесь сторонние люди удалялись, то вскоре остались только мы вдвоем — я и Лина. Но и нам пора было выйти к баронессе, и я встал и подошел ко гробу
старушки с одной стороны, а Лина — с другой. Оба мы долго смотрели в тихое лицо усопшей, потом оба разом взглянули друг на друга и оба враз произнесли...
Сказки, легенды [и всякого рода предания] хранятся в устах
старушек;
рассказы о святых местах и чужих землях также разносятся по Руси странницами и богомолками.
Другой из
рассказов Ефимки о том, будто «внучки живую бабку съели», имел в основе своей иное, трогательное происшествие: в вольном селе Мотылях доживала век одинокая
старушка, которая много лет провела в господских и купеческих домах, в нянюшках, и «нажила капитал» — целую тысячу рублей (ассигнациями, то есть на нынешние деньги около 280 руб.).
Заболталась Матрена со Степановной, и прочие все засиделись на кухне, слушая
рассказы ездившей в такую даль
старушки.
Между тем во время курса лечения цыган, узнав, что его госпожа вне опасности и достигла, чего желала, начал шутить по-прежнему. Раз, когда вышла из избы старшая внука лекарки, он рассказал о шабаше русалок. Смеялась очень
старушка рассказу, но разочаровала цыгана, объяснив, что не водяные ведьмы напугали его, а рыбацкие слобожанки.
Костя, ободренный
старушкой, продолжал свой
рассказ, не преминув, конечно, сообщить о своей любви к Маше и о невозможности теперь посмотреть ей прямо в глаза. Этим он и объяснил причину своего бегства из дома Дарьи Николаевны и настойчивое нежелание возвращаться в него.
Старушка, несколько раз крестившаяся во время
рассказа Анны филатьевной, молчала.
Ей вспомнился
рассказ Василия Васильевича о несчастной матери — Ольге Николаевне Хвостовой, лишившейся своих обоих детей. Она живо вообразила себе ту радость при встрече с сыном, которая наполнит сердце
старушки, разделяла заранее с нею эту радость.
Старушка Анна Александровна Сиротинина внимательно, изредка покачивая своей седой головой в черном чепце, слушала
рассказ своей «любимицы», как она называла Дубянскую, о ее страшном двусмысленном положении в доме Селезневых между отцом и матерью, с одной стороны, и дочерью — с другой.
Чем начала
старушка рассказ, тем и кончила, то есть крестом. Долго еще после того мерещился в глазах слушателей пьяный, безумный Сидорка, и нечистый с рыжею бородою на вороном жеребце, и как нянчил-то он младенца в полночь, и как упрашивала мать отдать его. Пуще всех задумывалась Мариула и собиралась узнать, носит ли дитя ее на груди крест, благословение отцовское.
Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку-баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой —
рассказ о неуспехе какой-то Марьи Викторовны.