Неточные совпадения
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом
в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже
в лёт,
в разные
стороны; да большая черная собака начала
рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
Собака, увидя его на крыльце, залилась лаем и начала опять
рваться с цепи. Кучер, спавший опершись на локоть, начал пятить лошадей; куры опять,
в тревоге, побежали
в разные
стороны;
в окно выглянуло несколько голов.
Орудия закрепили тройными талями и, сверх того, еще занесли кабельтовым, и на этот счет были довольно покойны. Качка была ужасная. Вещи, которые крепко привязаны были к стенам и к полу, отрывались и неслись
в противоположную
сторону, оттуда назад. Так задумали оторваться три массивные кресла
в капитанской каюте. Они
рванулись, понеслись, домчались до средины; тут крен был так крут, что они скакнули уже по воздуху, сбили столик перед диваном и, изломав его, изломавшись сами, с треском упали все на диван.
Когда не было леса по берегам, плаватели углублялись
в стороны для добывания дров. Матросы рубили дрова, офицеры таскали их на пароход. Адмирал
порывался разделять их заботы, но этому все энергически воспротивились, предоставив ему более легкую и почетную работу, как-то: накрывать на стол, мыть тарелки и чашки.
Она с своей
стороны употребляла все меры, чтобы удержать Дороха около себя, а когда он
порывался уйти к кому-нибудь на покос, она пускала
в ход последнее средство — угощала своего пьяницу водкой, и Коваль оставался.
Впрочем, поездка
в отдаленный край оказалась
в этом случае пользительною. Связи с прежней жизнью разом
порвались: редко кто обо мне вспомнил, да я и сам не чувствовал потребности возвращаться к прошедшему. Новая жизнь со всех
сторон обступила меня; сначала это было похоже на полное одиночество (тоже своего рода существование), но впоследствии и люди нашлись… Ведь везде живут люди, как справедливо гласит пословица.
— Уйти хотела; сто раз
порывалась — нельзя: те девки-однодворки стерегут и глаз не спущают… Томилась я, да, наконец, вздумала притвориться, и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять захотела. Они меня гулять
в лес берут, да всё за мной смотрят, а я смотрю по деревьям, по верхам ветвей да по кожуре примечаю — куда
сторона на полдень, и вздумала, как мне от этих девок уйти, и вчера то исполнила. Вчера после обеда вышла я с ними на полянку, да и говорю...
Поймав пару крыс, связывали их хвостами, пускали на дорогу и любовались тем, как они
рвутся в разные
стороны, кусают друг друга; а иногда обольют крысу керосином и зажгут ее.
Степь да небо. И мнет зеленую траву полудикий сын этой же степи, конь калмыцкий. Он только что взят из табуна и седлался всего
в третий раз… Дрожит, боится, мечется
в стороны,
рвется вперед и тянет своей мохнатой шеей повод, так тянет, что моя привычная рука устала и по временам чувствуется боль…
Публика загудела. Это была не обычная корзина аэростата, какие я видел на картинках, а низенькая, круглая, аршина полтора
в диаметре и аршин вверх, плетушка из досок от бочек и веревок. Сесть не на что, загородка по колено. Берг дал знак, крикнул «пускай», и не успел я опомниться, как шар
рванулся сначала
в сторону, потом вверх, потом вбок, брошенный ветром, причем низком корзины чуть-чуть не ударился
в трубу дома — и закрутился… Москва тоже крутилась и проваливалась подо мной.
Один из подводчиков, шедших далеко впереди,
рванулся с места, побежал
в сторону и стал хлестать кнутом по земле. Это был рослый, широкоплечий мужчина лет тридцати, русый, кудрявый и, по-видимому, очень сильный и здоровый. Судя по движениям его плеч и кнута, по жадности, которую выражала его поза, он бил что-то живое. К нему подбежал другой подводчик, низенький и коренастый, с черной окладистой бородой, одетый
в жилетку и рубаху навыпуск. Этот разразился басистым, кашляющим смехом и закричал...
Юрий, не отвечая ни слова, схватил лошадь под уздцы; «что ты, что ты, боярин! — закричал грубо мужик, — уж не впрямь ли хочешь со мною съездить!.. эк всполошился!» — продолжал он ударив лошадь кнутом и присвиснув; добрый конь
рванулся… но Юрий, коего силы удвоило отчаяние, так крепко вцепился
в узду, что лошадь принуждена была кинуться
в сторону; между тем колесо телеги сильно ударилось о камень, и она едва не опрокинулась; мужик, потерявший равновесие, упал, но не выпустил вожжи; он уж занес ногу, чтоб опять вскочить
в телегу, когда неожиданный удар по голове поверг его на землю, и сильная рука вырвала вожжи… «Разбой!» — заревел мужик, опомнившись и стараясь приподняться; но Юрий уже успел схватить Ольгу, посадить ее
в телегу, повернуть лошадь и ударить ее изо всей мочи; она кинулась со всех ног; мужик еще раз успел хриплым голосом закричать: «разбой!» Колесо переехало ему через грудь, и он замолк, вероятно навеки.
Чацкий
рвется к «свободной жизни», «к занятиям» наукой и искусством и требует «службы делу, а не лицам» и т.д. На чьей
стороне победа? Комедия дает Чацкому только «мильон терзаний » и оставляет, по-видимому,
в том же положении Фамусова и его братию,
в каком они были, ничего не говоря о последствиях борьбы.
«Что ты, что ты, дядя Буран! — говорю ему. — Нешто живому человеку могилу роют? Мы тебя на амурскую
сторону свезем, там на руках понесем… Бог с тобой». — «Нет уж, братец, — отвечает старик, — против своей судьбы не пойдешь, а уж мне судьба лежать на этом острову, видно. Так пусть уж… чуяло сердце… Вот всю-то жизнь, почитай, все из Сибири
в Расею
рвался, а теперь хоть бы на сибирской земле помереть, а не на этом острову проклятом…»
— Горько мне стало на родной
стороне. Ни на что бы тогда не глядел я и не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья
рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну
сторону, чтоб
в нее до гробовой доски не заглядывать…
Князю Мышкину Достоевского мучительно чужд и недоступен «вечный праздник природы». Как незваный гость, «всему чужой и выкидыш», тоскливо стоит он
в стороне и не
в силах отозваться душою на ликование жизни. Для Толстого же этот праздник — свой, родной. Он
рвется в самую его гущу, как ласточка
в воздух.
Люди бегут, падают, опять бегут и стараются собрать веревки. Наконец лодки привязаны, палатка поймана.
В это время с моря нашла только одна большая волна. С ревом она
рванулась на берег, загроможденный камнями. Вода прорвалась сквозь щели и большими фонтанами взвилась кверху. Одновременно сверху посыпались камни. Они прыгали, словно живые, перегоняли друг друга и, ударившись о гальку, рассыпались впрах. На местах падения их, как от взрывов, образовывались облачка пыли, относимые ветром
в сторону.
Теперь лошадь, как безумная, шарахнулась
в сторону. Тогда Милица повторила маневр и выстрелила таким же образом и во второй раз под самое ухо коня. Точно дух беснования овладел лошадью.
В диком испуге она
рванулась вперед и помчалась стрелой по полю, топча гряды, без пути и дороги,
в каком-то бешеном стремлении к спасению.
Конь, почуявший на спине чужого всадника,
рванулся, было,
в сторону деревни, но Милица, быстро соображая, что надо делать, как будто осененная каким-то вдохновением свыше, выхватила из кармана револьвер и выстрелила на воздух y самого уха лошади с той самой
стороны, где находилось селение и куда гнедой красавец вздумал, было, направить свой бег.
— Хорошо также стерлядку кольчиком, — сказал почетный мировой, закрывая глаза, но тотчас же, неожиданно для всех, он
рванулся с места, сделал зверское лицо и заревел
в сторону председателя: — Петр Николаич, скоро ли вы? Не могу я больше ждать! Не могу!
Я пошел
в конюшню и оседлал Бесенка. Он застоялся, мне с трудом удалось сесть на него. Бесенок сердито ржал и, весь дрожа от нетерпения,
рвался подо мною и вперед и
в стороны. Я нарочно, чтоб побороться с ним, проехал тихим шагом деревенскую улицу и весь Большой луг. От седла пахло кожею, и этот запах мешался с запахом влажной луговой травы.
Назавтра, 24 февраля, с раннего утра кругом загремели пушки. Они гремели близко и со всех
сторон, было впечатление, что мы уж целиком охвачены одним огромным гремящим огненным кольцом.
В соседней деревне тучами
рвались шрапнели, ахали шимозы, трещали ружейные пачки: японцы, под огнем наших стрелков, переправлялись через реку Хуньхе.
Сначала он
порывался было сейчас идти к графу, снова напомнить ему об обмане Настасьи, представить ему свое несчастное и неестественное положение
в обществе и всю гнусность его поступка — украсть человека из родной семьи и воровски дать ему право незаконно пользоваться не принадлежащими ему именем, состоянием и честью. Но Михаила Андреевича удерживала клятва, данная родной матери, и страх мести со
стороны Настасьи его матери за открытие тайны.