Неточные совпадения
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что
религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Прежде бывало, —
говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что и Анне и Вронскому хотелось
говорить, — прежде бывало вольнодумец был человек, который воспитался в понятиях
религии, закона, нравственности и сам борьбой и трудом доходил до вольнодумства; но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые вырастают и не слыхав даже, что были законы нравственности,
религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают в понятиях отрицания всего, т. е. дикими.
― Вы
говорите ― нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять борьба. Если не иметь опоры в
религии, ― помните, мы с вами
говорили, ― то никакой отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.
Нет, как ни
говорите, самая смерть ее — смерть гадкой женщины без
религии.
— Я спрашивала доктора: он сказал, что он не может жить больше трех дней. Но разве они могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она
говорила о
религии.
«Философия права — это попытка оправдать бесправие», —
говорил он и
говорил, что, признавая законом борьбу за существование, бесполезно и лицемерно искать в жизни место
религии, философии, морали.
Изредка она
говорила с ним по вопросам
религии, —
говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к
религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о
религии начинались «между прочим», внезапно:
говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
— Люди могут быть укрощены только
религией, —
говорил Муромский, стуча одним указательным пальцем о другой, пальцы были тонкие, неровные и желтые, точно корни петрушки. — Под укрощением я понимаю организацию людей для борьбы с их же эгоизмом. На войне человек перестает быть эгоистом…
Манере Туробоева
говорить Клим завидовал почти до ненависти к нему. Туробоев называл идеи «девицами духовного сословия», утверждал, что «гуманитарные идеи требуют чувства веры значительно больше, чем церковные, потому что гуманизм есть испорченная
религия». Самгин огорчался: почему он не умеет так легко толковать прочитанные книги?
Ее слова о духе и вообще все, что она, в разное время,
говорила ему о своих взглядах на
религию, церковь, — было непонятно, неинтересно и не удерживалось в его памяти.
— Устала я и
говорю, может быть, грубо, нескладно, но я
говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я — баба, — помнишь, я сказала: богородица всех
религий? Мне верующие приятны, даже если у них
религия без бога.
В другой раз она долго и туманно
говорила об Изиде, Сете, Озирисе. Самгин подумал, что ее, кажется, особенно интересуют сексуальные моменты в
религии и что это, вероятно, физиологическое желание здоровой женщины поболтать на острую тему. В общем он находил, что размышления Марины о
религии не украшают ее, а нарушают цельность ее образа.
— Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии. Подлинное искусство — трагично. Трагическое создается насилием массы в жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем
религия. Точнее: чем богослужение. Это — хорошо, что народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно
говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю Леонида Андреева.
В эти два дня он несколько раз прекрасно
говорил о
религии; но в среду говенье вдруг прекратилось.
Рождество у нас прошло, как будто мы были в России. Проводив японцев, отслушали всенощную, вчера обедню и молебствие, поздравили друг друга, потом обедали у адмирала. После играла музыка. Эйноске, видя всех в парадной форме, спросил, какой праздник. Хотя с ними избегали
говорить о христианской
религии, но я сказал ему (надо же приучать их понемногу ко всему нашему): затем сюда приехали.
Не
говоря о домашних отношениях, в особенности при смерти его отца, панихидах по нем, и о том, что мать его желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось общественным мнением, — по службе приходилось беспрестанно присутствовать на молебнах, освящениях, благодарственных и тому подобных службах: редкий день проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам
религии, избежать которых нельзя было.
Древс считает возможным даже
говорить о создании германской
религии,
религии германизма, чисто арийской, но не христианской и антихристианской.
Мой отец считал
религию в числе необходимых вещей благовоспитанного человека; он
говорил, что надобно верить в Священное писание без рассуждений, потому что умом тут ничего не возьмешь, и все мудрования затемняют только предмет; что надобно исполнять обряды той
религии, в которой родился, не вдаваясь, впрочем, в излишнюю набожность, которая идет старым женщинам, а мужчинам неприлична.
— Вы никогда не дойдете, —
говорила она, — ни до личного бога, ни до бессмертия души никакой философией, а храбрости быть атеистом и отвергнуть жизнь за гробом у вас у всех нет. Вы слишком люди, чтобы не ужаснуться этих последствий, внутреннее отвращение отталкивает их, — вот вы и выдумываете ваши логические чудеса, чтоб отвести глаза, чтоб дойти до того, что просто и детски дано
религией.
Для меня
говорить о Богочеловечестве и богочеловечности значит
говорить о
религии, в которую я обратился.
И еще
говорил: если бы в человеке, в его сердце не было зародыша
религии, то и сам Бог не научил бы
религии.
Он
говорил: страх Божий приличествует для еврейской
религии, для христианства он не подходит.
Духа можно
говорить лишь условно, так как не может быть особенной
религии Св.
Если хоть кого-нибудь ждет гибель, то я не могу спастись, не имею права спастись, должен сам погибнуть — вот что
говорит религия обожествленного страдания.
Наука
говорит правду о «природе», верно открывает «закономерность» в ней, но она ничего не знает и не может знать о происхождении самого порядка природы, о сущности бытия и той трагедии, которая происходит в глубинах бытия, это уже в ведении не патологии, а физиологии — учения о здоровой сущности мира, в ведении метафизики, мистики и
религии.
Что люди, чуждые вере, враждебные
религии, не могут
говорить о религиозной совести и бороться за религиозную свободу, это, казалось бы, само собою очевидно.
Когда в наше время начинают
говорить о реставрации древних, языческих
религий, то охватывает ужас вечного возвращения.
Много
говорят о жизнерадостности греческой
религии, о веселом Олимпе, но недостаточно сознают ужас этой веселости и жизнерадостности.
Литургические красоты церкви, католической и православной, должны были бы убедить в той истине, что между христианской
религией и культурой существует не антагонизм и противоречие, как теперь любят
говорить, а глубокая связь и причинно-творческое соотношение.
Все, что я буду
говорить, направлено к обнаружению той истины, что христианство есть
религия свободы, т. е. что свобода есть содержание христианства, есть материальный, а не формальный принцип христианства.
«Иные вещают, —
говорит он, — полезно для государства, чтобы сенат истребить велел писания, в доказательство христианского исповедания служащие, которые важность опровергают древния
религии.
— Это Фо; это значит, они принадлежат к
религии Фо, —
говорил он Райнеру тоном глубочайшего убеждения.
— Во всех
религиях одно только и вечно: это эстетическая сторона, —
говорил он, — отнимите вы ее — и
религии нет! Лютерство, исключившее у себя эту сторону, не
религия, а бог знает что такое!
— К чему вы мне все это
говорите! — перебил его уже с некоторою досадой Неведомов. — Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя
религия и создало воображение моего народа.
Как некогда Христос сказал рабам и угнетенным: «Вот вам
религия, примите ее — и вы победите с нею целый мир!», — так и Жорж Занд
говорит женщинам: «Вы — такой же человек, и требуйте себе этого в гражданском устройстве!» Словом, она представительница и проводница в художественных образах известного учения эмансипации женщин, которое стоит рядом с учением об ассоциации, о коммунизме, и по которым уж, конечно, миру предстоит со временем преобразоваться.
Протоиерей
говорил о разных языческих
религиях и показывал преимущество над ними христианской веры.
Тебеньков стоит на почве государственной
религии,
говорит, что
религия есть один из рычагов, которым государство имеет право пользоваться для своих целей.
Без
религии мы путники, колеблемые ветром сомнений, как
говорит le pere Basile, [отец Василий (франц.)] очень миленький молодой попик, который недавно определен в наш приход и которого наш Butor уж успел окрестить именем Васьки-шалыгана.
А потом и еще: формы правления, внешняя и внутренняя политики, начальство, военные и морские силы,
религия, бог — с кем обо всем этом по душе
поговорить?
— Кого же он балует, помилуйте! Город без свежего глотка воздуха, без
религии, без истории и без народности! — произнес Белавин, вздохнув. — Ну что вы, однако, скажете мне, — продолжал он, — вы тогда
говорили, что хотите побывать у одного господина… Как вы его нашли?
— Такая же, как между всякой философией и
религией: первая учит познавать сущность вещей посредством разума, а
религия преподает то, что сказано в божественном откровении; но путь в достижении того и другого познания в мистицизме иной, чем в других философских системах и в других вероучениях, или, лучше сказать, оба эти пути сближены у мистиков: они в своей философии ум с его постепенным ходом, с его логическими выводами ставят на вторую ступень и дают предпочтение чувству и фантазии,
говоря, что этими духовными орудиями скорее и вернее человек может достигнуть познания сущности мирового бытия и что путем ума человек идет черепашьим шагом, а чувством и созерцанием он возлетает, как орел.
— Но неужели же ни вы, ни Гегель не знаете, или, зная, отвергаете то, что
говорит Бенеке? — привел еще раз мнение своего любимого философа Егор Егорыч. — Бенеке
говорит, что для ума есть черта, до которой он идет могущественно, но тут же весь и кончается, а там, дальше, за чертой, и поэзия, и бог, и
религия, и это уж работа не его, а дело фантазии.
— Я верю, — объяснила gnadige Frau со своей обычной точностью, — что мы, живя честно, трудолюбиво и не делая другим зла, не должны бояться смерти; это
говорит мне моя
религия и масонство.
— Нет, это еще не все, мы еще и другое! — перебил его снова с несколько ядовитой усмешкой Марфин. — Мы — вы, видно, забываете, что я вам
говорю: мы — люди, для которых душа человеческая и ее спасение дороже всего в мире, и для нас не суть важны ни правительства, ни границы стран, ни даже
религии.
— И взаправду теперь, —
говорил он, — если мы от этой самой ничтожной блохи пойдем дальше, то и тут нам ничего этого не видно, потому что тут у нас ни книг этаких настоящих, ни глобусов, ни труб, ничего нет. Мрак невежества до того, что даже, я тебе скажу, здесь и смелости-то такой, как там, нет, чтоб очень рассуждать! А там я с литератами, знаешь, сел, полчаса посидел, ну и вижу, что
религия, как она есть, так ее и нет, а блоха это положительный хвакт. Так по науке выходит…
Матвей не взлюбил молодого еврея еще с тех пор, как
говорил с ним о
религии.
«А! ничем! ничем! —
говорит, — это я знаю: это тебя дьякон научил. Ты теперь, —
говорит, — презрев закон и
религию, идешь против мужа». И так меня тут таким словом обидел, что я тебе и сказать не могу.
— Народ-то, —
говорю, — отчего же охладел? Это в ваших руках — возобновить его теплоту к
религии.
Во-первых,
говорят, что страдания ведут человека к совершенству, и, во-вторых, если человечество в самом деле научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит
религию и философию, в которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед, но даже счастие.
В амбаре, несмотря на сложность дела и на громадный оборот, бухгалтера не было, и из книг, которые вел конторщик, ничего нельзя было понять. Каждый день приходили в амбар комиссионеры, немцы и англичане, с которыми приказчики
говорили о политике и
религии; приходил спившийся дворянин, больной жалкий человек, который переводил в конторе иностранную корреспонденцию; приказчики называли его фитюлькой и поили его чаем с солью. И в общем вся эта торговля представлялась Лаптеву каким-то большим чудачеством.