Неточные совпадения
И с этим словом добродушная старушка взяла меня за
руку и подвела меня к обитой чистою зеленою клеенкой двери, на которой была медная дощечка, в тогдашнее время составлявшая еще в Москве довольно замечательную редкость. На этой дощечке французскими литерами было написано: «Léonide Postelnikoff, Capitaine». [
Леонид Постельников, капитан.]
Зная обильные потоки словотечения
Леонида Постельникова и его неумение ничего рассказывать коротко и просто, я повиновался и, скрепя сердце, сел и страдальчески сложил на груди
руки.
Леонид. Так сложа
руки и сидеть?
Леонид. Ах, какой он смешной! Вы на меня, мамаша, не сердитесь! Когда я узнал, что вы хотите отдать за него Надю, мне стало ее жалко. Вы у нас такая добрая! (Целует у ней
руку). Мне не хотелось, чтоб вы сделали несправедливость.
Леонид. Позволь, я тебя одену. (Одевает ее полой плаща и обнимает. Надя берет его
руки и держит.)
Леонид (удивленный). Что ты, Надя! (Берет ее
руку, несколько времени держит, потом целует).
Леонид. Покататься бы на лодке; я бы тебя перевез на островок. Там так хорошо, на островке. Ну, что ж, пойдем. (Берет ее за
руку).
Леонид. Так ты мне позволишь поцеловать тебя? (Робко целует). Да нет, дай мне
руку поцеловать.
— Очень можно. Это была не дуэль, а подлое убийство.
Леонид во всю жизнь пистолета не брал в
руки, вы это знали, — так друзья не делают.
Вошла белокурая девушка в локонах, собою нехороша и немолода, но в белом кисейном платье, в голубом поясе и с книгою в
руках. Я тотчас же догадался, что это m-lle Марасеева, и не ошибся. Лидия Николаевна познакомила нас и сказала, что я друг
Леонида и был с нею очень дружен, когда она была еще в девушках. М-lle Марасеева жеманно поклонилась мне, села и развернула книгу.
Марья Виссарионовна упала на
руки Пионовой; в лице
Леонида промелькнула как бы улыбка.
Я позвал горничных женщин и с помощью их вынес бесчувственную Марью Виссарионовну; Пионову тоже вывели в двои
руки. Пришел священник,
Леонид очень долго исповедовался, причастился и ни слова уже потом не говорил. Приехали медики, но было бесполезно: он умер.
С нежностию поздоровалась она с Марьею Виссарионовною, издала радостное восклицание при виде Ивана Кузьмича, который у ней поцеловал
руку, и тотчас же начала болтать, а потом, прищурившись, взглянула в ту сторону, гае сидел
Леонид, и проговорила сладким голосом...
Леонид Федорович. Оказывается, что в людской давно уж замечали. Он сядет к чашке, ложка сама вскакивает ему в
руку. (К профессору.) Вы слышали?
Леонид Федорович. Vous avez la main heureuse [У вас счастливая
рука (франц.)]. Представьте себе, тот самый мужик, о котором я вам говорил, оказался несомненный медиум.
Тишина, вздохи. Потом слышпы топот шагов, шум голосов, двери растворяются настежь, и стремительно вваливаются: Гросман с завязанными глазами, держащий за
руку Сахатова, профессор и доктор, толстая барыня и
Леонид Федорович, Бетси и Петрищев, Василий Леонидыч и Марья Константиновна, барыня и баронесса, Федор Иваны и и Таня. Три мужика, кухарка и старый повар (невидим). Мужики вскакивают. Гросман входит быстрыми шагами, потом останавливается.
Леонид Федорович. Вы думаете? Так сядьте подле, держите его за
руки. Но будьте уверены, он спит.
Леонид Федорович. А такая, что придет умерший человек: отец ваш, дед, возьмет вас за
руку, даст вам что-нибудь; или кто-нибудь вдруг подымется на воздух, как прошлый раз у нас с Алексеем Владимировичем.
Леонид Федорович. А, это интересно! И в
руку прыг? Что ж, он задремал?
Леонид Федорович. Да, да, лежала в постели и совсем не знала, что она медиум. Уперлась
рукой о стену, а стена и отодвинулась.
Леонид Федорович. Да, да. Покажи
руки. Ну, и прекрасно, прекрасно. Так вот, дружок, ты так же делай, как давеча, садись и отдавайся чувству. А сам ничего не думай.
Леонид Федорович (шепотом). Не бойтесь, ничего, подайте ему
руку.
Рука бывает холодная, но я это люблю.
Леонид Федорович.
Руки? Ах, да. Нечисты, ты думаешь?
Катя быстро переглянулась с
Леонидом. И дальше все замелькало, сливаясь, как спицы в закрутившемся колесе.
Леонид охватил сзади махновца, властно крикнул: «Товарищи, вяжите его!» — и бросил на землю. Катя соскочила с линейки, а мужик, втянув голову в плечи, изо всей силы хлестнул кнутом по лошадям. Горелов на ходу спрыгнул, неловко взмахнул
руками и кувыркнулся в канаву. Греки вскочили в мажару и погнали по дороге в другую сторону.
—
Леонид опять взял Катю под
руку.
Рука была перевязана носовым платком, и френч
Леонида накинут на грудь. По лесу гулко раздавались еще мужские голоса, трещали кусты под ногами лошадей. Но уже много дальше. Иногда, словно удар пастушьего кнута, перекатывался по лесу выстрел.
Леонид положил
руку на Катину
руку и крепко пожал ее сверху.
Рука с револьвером моталась в воздухе над
Леонидом и старалась повернуть револьвер на него.
Катя замолчала. Ей хотелось продолжать разговор в прежнем созвучном тоне, но настроенность у обоих исчезла. Она огорченно опустила голову. И оттого, что она не возражала, что на девической щеке чернели запекшиеся царапины от револьвера,
Леониду сделалось стыдно, и опять она стала ему близка и мила. Он поднял брови, почесал в затылке, дружественно просунул
руку под ее локоть и смущенно сказал...
— Ну, думаю, конец! Вдруг он говорит: «Дядя, не бойтесь ничего, это я». Вглядываюсь в темноте: «
Леонид! Ты?» — «Тише! Идите скорей!». Спустились под откос, он развязал мне
руки. Наверху зашумел приближающийся автомобиль, загудел призывной гудок. — «Не пугайтесь, — говорит, — я сейчас выстрелю. С час посидите тут, а потом идите к себе, в Арматлук. В город не показывайтесь, пока мы еще здесь». Выстрелил из револьвера в кусты и пошел наверх.
Катя вскочила. Махновец, с раздробленным коленом, с простреленным животом, пытался подняться, ерзал по земле
руками и ругался матерными словами.
Леонид выстрелил ему прямо в широкое, скуластое лицо. Он дернулся, как будто ожегся выстрелом, и, сникнув, повалился боком на землю.
Для Кати ужасы жизни были эгоистически непереносимы, если смотреть на них, сложа
руки, и перекипать душою в бессильном негодовании. Она кинулась отыскивать
Леонида. Нашла. Он только что приехал с фронта. Злой был и усталый. Раздраженно выслушал Катю и грубо ответил...
Проснулся Иван Ильич поздно. Долго кашлял, отхаркивался, кряхтел. Голову кружило, под сердцем шевелилась тошнотная муть. Весеннее солнце светило в щели ставень. В кухне звякали чайные ложечки, слышался веселый смех Кати, голос
Леонида. Иван Ильич умылся. Угрюмо вошел в кухню, угрюмо ответил на приветствие
Леонида, не подавая
руки.
— Ну, вот… —
Леонид шел, качая в
руке винтовку. — В банкирском особняке, где я сейчас живу, попалось мне недавно «Преступление и наказание» Достоевского. Полкниги солдаты повыдрали на цигарки… Стал я читать. Смешно было. «Посмею? Не посмею?» Сидит интеллигентик и копается в душе. С какой-то совсем другой планеты человек. Ну, вот сегодня, с махновцем этим… Ты первого человека в жизни убила?
На следующий день вошел ко мне в комнату
Леонид, страшно бледный. Я, тоже очень бледный, встал и молча смотрел на него, не протягивая
руки.
— Но я спрашиваю вас не о том, мне нужно узнать ее адрес. У меня есть дело… — проговорил
Леонид Михайлович, едва удерживаясь, чтобы не броситься на актера с палкой, которую держал в
руке.
Леонид Михайлович взял у него из
рук этот огарок, а на камине швейцарской ключ и повел Фанни Викторовну по темной лестнице на четвертый этаж, где он занимал угольный большой номер, состоящий из прихожей, приемной и глубокого алькова за занавеской, в котором стояла кровать, помещался мраморный умывальник, вделанный в стене, с проведенной водой и маленький шкапчик.
— Ну, так что бы было? Да неужели же ты думаешь, что я слушала все твои россказни. Ты меня выручил из ямы — это правда. Но для чего — это вопрос… Для того, чтобы я делила с тобой твою скотскую жизнь… Что касается
Леонида, я бы его любила, быть может, если бы он был настоящим мужчиной, если бы он сумел взять меня в
руки. Но все равно, я сегодня полюбила до безумия; он презирает меня, и это-то меня и тронуло. О, я не скрою от тебя, я готова была бежать за ним.
Прежде все, не исключая преосвященного
Леонида, боялись, что Кирилл уйдет из
рук, и томили его под караулом; теперь, когда он в самом деле начал уходить, его прямо с монастырской телеги отдают «на расписку» в том только, чтобы ему «с Москвы не съехать», пока он подпишется к выпискам, какие будут сделаны на поданной им его императорскому величеству челобитной.