Неточные совпадения
Садись, дядя Митяй!» Сухощавый и длинный дядя Митяй с
рыжей бородой взобрался на коренного коня и сделался похожим на деревенскую колокольню, или, лучше, на крючок, которым достают
воду в колодцах.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где
вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной
воды, сквозного ветра, лошадей, козлов,
рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Лысый Григорий Иванович, показывая себя знатоком хлеба и
воды, ворчал, что хлеб — кисел, а
вода — солона, на противоположном конце стола буянил
рыжий Семен, крикливо доказывая соседу, широкоплечему мужику с бельмом на правом глазе...
Утром сели на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные
рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом, кричали дети, прыгая в
воде, на отмелях. В третьем классе, на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как отец учил его читать...
С одной стороны черной полосы
воды возвышались
рыжие бугры песка, с другой неподвижно торчала щетина кустов. Алина указала рукою на берег...
— Вылей на голову! — скомандовал околоточный, и городовой, сняв блинообразную шапку, вылил
воду и на
рыжие курчавые волосы и на голый череп.
Не торопясь, лениво и гулко бухая плицами по серовато-синей
воде, тянется вверх по течению светло-рыжий пароход, с баржой на длинном буксире.
Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде, но шли всё наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из
воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта
рыжего, а Левша говорит, будто он темен, как мурин.
Как светская женщина, говорила она с майором, скромно старалась уклониться от благодарности старика-нищего; встретила, наконец, своих господ, графа и графиню, хлопотала, когда граф упал в
воду; но в то же время каждый, не выключая, я думаю, вон этого сиволапого мужика, свесившего из райка свою
рыжую бороду, — каждый чувствовал, как все это тяжело было ей.
— Поди сейчас, отыщи мне
рыжего Медиокритского в огне… в
воде… в земле… где хочешь, и представь его, каналью, сюда живого или мертвого! Или знаешь вот эту клюку! — проговорил городничий и грозно поднял жезл свой.
Эта
рыжая баржа очень занимала меня, я целый час мог, не отрываясь, смотреть, как она роет тупым носом мутную
воду.
…Ночь, ярко светит луна, убегая от парохода влево, в луга. Старенький
рыжий пароход, с белой полосой на трубе, не торопясь и неровно шлепает плицами по серебряной
воде, навстречу ему тихонько плывут темные берега, положив на
воду тени, над ними красно светятся окна изб, в селе поют, — девки водят хоровод, и припев «ай-люли» звучит, как аллилуйя…
— Да вот… на что лучше… Знаете, как он принимает в Петербурге? Сидит голый в ванне по самое горло, только голова его
рыжая над
водою сияет, — и слушает. А какой-нибудь тайный советник стоит, почтительно перед ним согнувшись, и докладывает… Обжора он ужасный… и действительно умеет поесть; во всех лучших ресторанах известны битки а La Квашнин. А уж насчет бабья и не говорите. Три года тому назад с ним прекомичный случай вышел…
Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; черные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой
воде; сквозь ее жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки: видят золотисто-рыжие водоросли на дне морском, среди камней, покрытых коврами; из леса водорослей выплывают разноцветные «виолы» — живые цветы моря, — точно пьяный, выходит «перкия», с тупыми глазами, разрисованным носом и голубым пятном на животе, мелькает золотая «сарпа», полосатые дерзкие «каньи»; снуют, как веселые черти, черные «гваррачины»; как серебряные блюда, блестят «спаральони», «окьяты» и другие красавицы-рыбы — им нет числа! — все они хитрые и, прежде чем схватить червяка на крючке глубоко в круглый рот, ловко ощипывают его маленькими зубами, — умные рыбы!..
Всех знает Савоська, всякого оценил и со всяким у него свое обхождение: кривого парня,
рыжего мужика и кое-кого из крестьян он приветливым словом заметит, чахоточного мастерового с дьяконом не пошлет в
воду, в случае ежели барка омелеет, и так далее.
Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани. Резкий как щелчки дождь бил в лицо. В мраке суетилась
вода, ветер скрипел и выл, раскачивая судно. Рядом стояла «Мелузина»; там мучители мои, ярко осветив каюту, грелись водкой. Я слышал, что они говорят, и стал прислушиваться внимательнее, так как разговор шел о каком-то доме, где полы из чистого серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различал голоса Патрика и Моольса, двух
рыжих свирепых чучел.
Местность кругом мало изменялась — все тот же болотный сосняк, изредка
рыжие полянки, потом болотные кочки, валежник и таявшие лужи
воды.
Мрак сеял таинственные узоры, серые, седые пятна маячили в его глубине;
рыжий свет фонаря бессильно отражал тьму и тяжесть невидимого пространства; нелепые образы толпились в полуосвещенной
воде, безграничной и жуткой.
Рыжий свет выпуклых закопченных стекол, колеблясь, озарил
воду, весла и часть пространства, но от огня мрак вокруг стал совсем черным, как слепой грот подземной реки. Аян плыл к проливу, взглядывая на звезды. Он не торопился — безветренная тишина моря, по-видимому, обещала спокойствие, — он вел шлюпку, держась к берегу. Через некоторое время маленькая звезда с правой стороны бросила золотую иглу и скрылась, загороженная береговым выступом; это значило, что шлюпка — в проливе.
По главным ее отлогостям, изрезанным промоинами и проточинами, разрастался постепенно все выше и выше сосновый лесок; местами
рыжее, высохшее дерево, вырванное с корнем весеннею
водою, перекидывалось через овраг висячим мостом.
Осенью над городом неделями стоят серые тучи, поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги,
вода реки становится
рыжей и сердитой; городок замирает, люди выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют в козла, дурачки, в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
Лежат они у корней ветел, точно куча сора, намытого рекой, все в грязных лохмотьях, нечесаные, ленивые, и почти на всех лицах одна и та же маска надменного равнодушия людей многоопытных и недоступных чувству удивления. Смотрят полусонными глазами на мутную
воду Путаницы, на
рыжий обрыв городского берега и в белесое окуровское небо над бульваром.
Около строящейся купальни, под зелеными ветвями ивняка, барахтается в
воде плотник Герасим, высокий, тощий мужик с
рыжей курчавой головой и с лицом, поросшим волосами.
Лезу и проваливаюсь, в своих тяжелых русских башмаках, в тяжелом буром, вроде как войлочном, платье сразу падаю в
воду (в
воду, а не в море), а
рыжий Володя меня вытаскивает и выливает
воду из башмаков, а потом я рядом с башмаками сижу и в платье сохну — чтобы мать не узнала.
Из военных шуток при открытии моста я помню две: у самой ограды бывшего здания минеральных
вод появился какой-то немец верхом на
рыжей лошади, которая беспрестанно махала хвостом.