Неточные совпадения
— Нет, я и
сама не успею, — сказала она и тотчас же подумала: «стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела». — Нет, как ты хотел, так и делай.
Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, — сказала она, передавая на
руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
— Да будто один Михеев! А Пробка Степан, плотник, Милушкин, кирпичник, Телятников Максим, сапожник, — ведь все
пошли, всех продал! — А когда председатель спросил, зачем же они
пошли, будучи людьми необходимыми для дому и мастеровыми, Собакевич отвечал, махнувши
рукой: — А! так просто, нашла дурь: дай, говорю, продам, да и продал сдуру! — Засим он повесил голову так, как будто
сам раскаивался
в этом деле, и прибавил: — Вот и седой человек, а до сих пор не набрался ума.
Не откладывая, принялся он немедленно за туалет, отпер свою шкатулку, налил
в стакан горячей воды, вынул щетку и мыло и расположился бриться, чему, впрочем, давно была пора и время, потому что, пощупав бороду
рукою и взглянув
в зеркало, он уже произнес: «Эк какие
пошли писать леса!» И
в самом деле, леса не леса, а по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев.
Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою
пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал
И
руку жмет — и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул,
сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И
в котильон ее зовет.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по
самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль
шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала
руки к груди, как чудная игра света перешла
в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Оба, наконец, вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она
пошла, но, отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он;
в последний раз они встретились взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с досадой махнул
рукой, чтоб она
шла, а
сам круто повернул за угол.
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув
рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он
сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да
в кабак носил, ихнюю да мою жизнь
в кабаке извел! И
слава богу, что помирает! Убытку меньше!
Похвальный лист тотчас же
пошел по
рукам пьяных гостей, чему Катерина Ивановна не препятствовала, потому что
в нем действительно было обозначено en toutes lettres, [полностью (фр.).] что она дочь надворного советника и кавалера, а следовательно, и
в самом деле почти полковничья дочь.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович
пошел на него, заложив левую
руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо
в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около
самого уха Базарова, и
в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть
в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай
в церковь. После обедни мы, старики, зайдем к батюшке, отцу Василию, пить чай, а ты один, — совершенно один, — можешь
идти на ярмарку и покупать все, что ты
сам захочешь. Ты сторгуешь вещь, опустишь
руку в карман и выдашь свой рубль, а он опять очутится
в твоем же кармане.
Возвратясь
в Москву, он остановился
в меблированных комнатах, где жил раньше,
пошел к Варваре за вещами своими и был встречен
самой Варварой. Жестом человека, которого толкнули
в спину, она протянула ему
руки, улыбаясь, выкрикивая веселые слова. На минуту и Самгин ощутил, что ему приятна эта девица, смущенная несдержанным взрывом своей радости.
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты
сами должны кончить войну.
В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный работал
в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины
идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной
рукой».
И он повелительно указывал ему
рукой на лестницу. Мальчик постоял с минуту
в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же
самого, встряхнул волосами и
пошел на лестницу, как встрепанный.
— Ну, иной раз и
сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и
пошло!
Сама посуди: сядешь
в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело
в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок
в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из
рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что
в палате да по добрым людям.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой
рукой щупает пистолет
в кармане. Дай
руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду
сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я
шел, чтоб сказать тебе это…
И сделала повелительный жест
рукой, чтоб он
шел. Он вышел
в страхе, бледный, сдал все на
руки Якову, Василисе и Савелью и
сам из-за угла старался видеть, что делается с бабушкой. Он не спускал глаз с ее окон и дверей.
Все это неслось у ней
в голове, и она то хваталась опять за перо и бросала, то думала
пойти сама, отыскать его, сказать ему все это, отвернуться и уйти — и она бралась за мантилью, за косынку, как, бывало, когда торопилась к обрыву. И теперь, как тогда,
руки напрасно искали мантилью, косынку. Все выпадало из
рук, и она, обессиленная, садилась на диван и не знала, что делать.
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем
в чем недовольны, если сделаемся
сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого
самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот
шли с тобой оба
рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
Мы
шли,
шли в темноте, а проклятые улицы не кончались: все заборы да сады. Ликейцы, как тени, неслышно скользили во мраке. Нас провожал тот же
самый, который принес нам цветы. Где было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать, он вел меня под
руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть. К несчастью, мы не туда попали, и, если б не провожатый, мы проблуждали бы целую ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали
в открытое море.
Я
пошел проведать Фаддеева. Что за картина!
в нижней палубе сидело,
в самом деле, человек сорок: иные покрыты были простыней с головы до ног, а другие и без этого. Особенно один уже пожилой матрос возбудил мое сострадание. Он морщился и сидел голый, опершись
руками и головой на бочонок, служивший ему столом.
Старик, под
рукой, навел кое-какие справки через Ипата и знал, что Привалов не болен, а просто заперся у себя
в комнате, никого не принимает и
сам никуда не
идет. Вот уж третья неделя
пошла, как он и глаз не кажет
в бахаревский дом, и Василий Назарыч несколько раз справлялся о нем.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера глупость
в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны
самому, — замахал
рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него
идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
— Больше тысячи
пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, — бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они
сами, может, показали бы, скольким от вас поживились.
Сам я
в руках у вас тогда сумму видел — считать не считал, вы мне не давали, это справедливо, а на глаз, помню, многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
Надо было
идти дальше, но как-то не хотелось: спутники мои устали, а китайцы были так гостеприимны. Я решил продневать у них еще одни сутки — и хорошо сделал. Вечером
в этот день с моря прибежал молодой удэгеец и сообщил радостную весть: Хей-ба-тоу с лодкой возвратился назад и все имущество наше цело. Мои спутники кричали «ура» и радостно пожимали друг другу
руки. И действительно, было чему радоваться; я
сам был готов пуститься
в пляс.
На другой день
пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял
сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый,
в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими
руками шапку над головой и нараспев произнес...
— Вы видите, — продолжала она: — у меня
в руках остается столько-то денег. Теперь: что делать с ними! Я завела мастерскую затем, чтобы эти прибыльные деньги
шли в руки тем
самым швеям, за работу которых получены. Потому и раздаю их нам; на первый раз, всем поровну, каждой особо. После посмотрим, так ли лучше распоряжаться ими, или можно еще как-нибудь другим манером, еще выгоднее для вас. — Она раздала деньги.
Так они поговорили, — странноватый разговор для первого разговора между женихом и невестой, — и пожали друг другу
руки, и
пошел себе Лопухов домой, и Верочка Заперла за ним дверь
сама, потому что Матрена засиделась
в полпивной, надеясь на то, что ее золото еще долго прохрапит. И действительно, ее золото еще долго храпело.
В мучениях доживал я до торжественного дня,
в пять часов утра я уже просыпался и думал о приготовлениях Кало; часов
в восемь являлся он
сам в белом галстуке,
в белом жилете,
в синем фраке и с пустыми
руками. «Когда же это кончится? Не испортил ли он?» И время
шло, и обычные подарки
шли, и лакей Елизаветы Алексеевны Голохвастовой уже приходил с завязанной
в салфетке богатой игрушкой, и Сенатор уже приносил какие-нибудь чудеса, но беспокойное ожидание сюрприза мутило радость.
Но матушка задумалась. Она мечтала, что приставит ко мне Павла, даст книгу
в руки, и ученье
пойдет само собой, — и вдруг, на первом же шагу, расчеты ее рушились…
Глядь —
в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось
в другой раз быть дурнем, и чертаньё
пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» — так, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед разгорячился; сдал
в последний раз. Опять
идет ладно. Ведьма опять пятерик; дед покрыл и набрал из колоды полную
руку козырей.
Судьба крепостных решалась каждую ночь
в «адской комнате» клуба, где
шла азартная игра, где жизнь имений и людей зависела от одной карты, от одного очка… а иногда даже — от ловкости банкомета, умеющего быстротой
рук «исправлять ошибки фортуны», как выражался Федор Толстой, «Американец», завсегдатай «адской комнаты»… Тот
самый, о котором Грибоедов сказал...
Рассказывали у нас на кухне, что Иохим хотел
сам «
идти в крепаки», лишь бы ему позволили жениться на любимой девушке, а про Марью говорили, что она с каждым днем «марнiе и сохне» и, пожалуй, наложит на себя
руки.
Когда старик ушел, Замараев долго не мог успокоиться. Он даже закрывал глаза, высчитывая вперед разные возможности. Что же, деньги
сами в руки идут… Горденек тятенька, — ну, за свою гордость и поплатится. Замараеву даже сделалось страшно, — очень уж легко деньги давались.
— Отчего не мочь? Мо-ожет. Они даже друг друга бьют. К Татьян Лексевне приехал улан, повздорили они с Мамонтом, сейчас пистолеты
в руки,
пошли в парк, там, около пруда, на дорожке, улан этот бац Мамонту —
в самую печень! Мамонта — на погост, улана — на Кавказ, — вот те и вся недолга! Это они —
сами себя! А про мужиков и прочих — тут уж нечего говорить! Теперь им — поди — особо не жаль людей-то, не ихние стали люди, ну, а прежде все-таки жалели — свое добро!
Мне и моему спутнику делать было нечего, и мы
пошли на кладбище вперед, не дожидаясь, пока отпоют. Кладбище
в версте от церкви, за слободкой, у
самого моря, на высокой крутой горе. Когда мы поднимались на гору, похоронная процессия уже догоняла нас: очевидно, на отпевание потребовалось всего 2–3 минуты. Сверху нам было видно, как вздрагивал на носилках гроб, и мальчик, которого вела женщина, отставал, оттягивая ей
руку.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и не догадаться…
В настоящие
руки попало. Только ты смотри не болтай до поры до времени… Теперь ты сослался на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни слова, будто и
сам не знаешь, — чтобы Кожин после не вступался… Старателишки тоже могут к тебе привязаться. Ноне вон какой народ
пошел… Умен, умен, нечего сказать: к
рукам и золото.
— Да еще какой дурак-то: Бог счастья
послал, а он его опять
в землю зарыл… Ему, подлецу,
руки по локоть отрубить, а
самого в воду. Дурак, дурак…
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать все, как
сама хотела. За обедом
шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же
в господский дом, до которого было
рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
— К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы
сами по себе. Вы только
идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины
в моей академии. Только нет, — продолжал он, махнув весело
рукою, — вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.
Женни засмеется, положит работу и
идет с ключами к заветному шкафику, а за ней
в самой почтительной позе
идет Зарницын за получением из собственных
рук Женни рюмки травничку и маринованных грибков на чайном блюдце.
Чтобы уговорить, прельстить женщину, заставить ее сделать все, что он хочет, ему не требовалось никаких усилий: они
сами шли на его зов и становились
в его
руках беспрекословными, послушными и податливыми.
Лихонин резко нахлобучил шапку и
пошел к дверям. Но вдруг у него
в голове мелькнула остроумная мысль, от которой, однако, ему
самому стало противно. И, чувствуя под ложечкой тошноту, с мокрыми, холодными
руками, испытывая противное щемление
в пальцах ног, он опять подошел к столу и сказал, как будто бы небрежно, но срывающимся голосом...
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня
шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени
в воду и, ухватя
руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись
в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена
самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног
в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого
самого вели под
руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили
в сани, а тетушки и маменька
шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись
в землю.
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей матери, идущей к нему навстречу,
сам поклонился
в ноги и потом, целуя ее
руки, уверял, что никогда из ее воли не выйдет и что все будет
идти по-прежнему.
Когда они сказали Павлу (опять уже сидевшему у себя
в номере с Фатеевой), что вещи все внесены, он
пошел,
сам их все своими
руками расставил и предложил своей названной сестрице перейти
в ее новое жилище.
— С такими людьми можно
идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат
рук, покуда весь народ не сольется
в одну душу, пока он
в один голос не скажет — я владыка, я
сам построю законы, для всех равные!..
— Нет, нет, дорогой мой: я знаю вас лучше, чем вы
сами. Я уж давно приглядываюсь к вам — и вижу: нужно, чтобы об
руку с вами
в жизни
шел кто-нибудь, уж долгие годы изучавший жизнь…
Ромашов, который теперь уже не
шел, а бежал, оживленно размахивая
руками, вдруг остановился и с трудом пришел
в себя. По его спине, по
рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и
сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек
в глубине сада.
«Славный Гайнан, — подумал подпоручик,
идя в комнату. А я вот не смею пожать ему
руку. Да, не могу, не смею. О, черт! Надо будет с нынешнего дня
самому одеваться и раздеваться. Свинство заставлять это делать за себя другого человека».