Неточные совпадения
Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы. Сергей Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать за ним. Левина не было
дома, когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции, запыленные как арапы,
в 12-м часу дня подъехали к крыльцу Покровского
дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и
сбежала вниз встретить его.
Ему показалось, что
в доме было необычно шумно, как во дни уборки пред большими праздниками: хлопали двери,
в кухне гремели кастрюли,
бегала горничная, звеня посудой сильнее, чем всегда; тяжело, как лошадь, топала Анфимьевна.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как
дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко
бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот
дома вылезла черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла
в тень. И почти тотчас мимо окна бойко
пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная
в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий
в сером измятом пыльнике.
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал то одну, то другую, мысленно становился на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки
бегали по нем, и он ходил, подняв голову высоко, пел на весь
дом, на весь сад, плавал
в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
Райский почти обрадовался этому ответу. У него отлегло от сердца, и он на другой день, то есть
в пятницу после обеда, легко и весело выпрыгнул из кареты губернатора, когда они въехали
в слободу близ Малиновки, и поблагодарил его превосходительство за удовольствие приятной прогулки. Он, с дорожным своим мешком, быстро
пробежал ворота и явился
в дом.
Голые ребятишки
бегали; старики и старухи, одни бродили лениво около
домов, другие лежали
в своих хижинах.
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам
в тот самый
дом,
в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова, так что именно дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел
пробежать его.
Ему вдруг представился сад, ход за садом, у отца
в доме таинственно отворяется дверь, а
в дверь
пробегает Грушенька…
На этом пункте Петр Ильич настаивал обстоятельно и хотя
в результате твердо ничего не узнал, но все же вынес почти убеждение, что никуда Дмитрий Федорович и
бегать не мог, как
в дом родителя, и что, стало быть, там непременно должно было нечто произойти.
Господа присяжные, клянусь вам всем, что есть свято, будь это не отец ему, а посторонний обидчик, он,
пробежав по комнатам и удостоверясь, что этой женщины нет
в этом
доме, он убежал бы стремглав, не сделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул его, может быть, но и только, ибо ему было не до того, ему было некогда, ему надо было знать, где она.
Но
в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком
в родительском
доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он
бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и
в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
Марья Кондратьевна, очевидно,
в заговоре, Смердяков тоже, тоже, все подкуплены!» У него создалось другое намерение: он обежал большим крюком, чрез переулок,
дом Федора Павловича,
пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал
в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны плетнем соседского огорода, а с другой — крепким высоким забором, обходившим кругом сада Федора Павловича.
Кирила Петрович ходил взад и вперед по зале, громче обыкновенного насвистывая свою песню; весь
дом был
в движении, слуги
бегали, девки суетились,
в сарае кучера закладывали карету, на дворе толпился народ.
В уборной барышни перед зеркалом дама, окруженная служанками, убирала бледную, неподвижную Марью Кириловну, голова ее томно клонилась под тяжестью бриллиантов, она слегка вздрагивала, когда неосторожная рука укалывала ее, но молчала, бессмысленно глядясь
в зеркало.
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастию, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил с своего стула, схватил десертный ножик и сказал: «Господа, извините меня, я вас оставлю на минуту; мне пришло
в голову, что хозяин моего
дома, старик настройщик Диц — немец, я
сбегаю его прирезать и сейчас возвращусь».
Какие светлые, безмятежные дни проводили мы
в маленькой квартире
в три комнаты у Золотых ворот и
в огромном
доме княгини!..
В нем была большая зала, едва меблированная, иногда нас брало такое ребячество, что мы
бегали по ней, прыгали по стульям, зажигали свечи во всех канделябрах, прибитых к стене, и, осветив залу a giorno, [ярко, как днем (ит.).] читали стихи. Матвей и горничная, молодая гречанка, участвовали во всем и дурачились не меньше нас. Порядок «не торжествовал»
в нашем
доме.
Помнишь ли ты, мы как-то были у вас, давно, еще
в том
доме, ты меня спросил, читала ли я Козлова, и сказал из него именно то же самое место. Трепет
пробежал по мне, я улыбнулась, насилу удерживая слезы».
Раздается треск пощечин. Затем малина ссыпается
в одно лукошко и сдается на погреб, а часть отделяется для детей, которые уже отучились и
бегают по длинной террасе, выстроенной вдоль всей лицевой стороны
дома.
Пила она не постоянно, а запоем. Каждые два месяца дней на десять она впадала
в настоящее бешенство, и
в течение этого времени
дом ее наполнялся чисто адским гвалтом. Утративши всякое сознание, она
бегала по комнатам, выкрикивала бессмысленные слова, хохотала, плакала, ничего не ела, не спала напролет ночей.
— Было уже со мной это — неужто не помнишь? Строго-настрого запретила я
в ту пору, чтоб и не пахло
в доме вином. Только пришло мое время, я кричу: вина! — а мне не дают. Так я из окна ночью выпрыгнула, убежала к Троице, да целый день там
в одной рубашке и чуделесила, покуда меня не связали да домой не привезли. Нет, видно, мне с тем и умереть. Того гляди,
сбегу опять ночью да где-нибудь либо
в реке утоплюсь, либо
в канаве закоченею.
Но для Филаниды Протасьевны пора отдыха еще не наступила. Она больше, чем летом, захлопоталась, потому что теперь-то, пожалуй, настоящая «припасуха» и пошла
в развал.
Бегает она, как молоденькая, из
дома в застольную, из застольной
в погреб. Везде посмотрит, везде спросит; боится, чтобы даже крошка малая зря не пропала.
Отец не сидел безвыходно
в кабинете, но бродил по
дому, толковал со старостой, с ключницей, с поваром, словом сказать, распоряжался; тетеньки-сестрицы сходили к вечернему чаю вниз и часов до десяти беседовали с отцом; дети резвились и
бегали по зале;
в девичьей затевались песни, сначала робко, потом громче и громче; даже у ключницы Акулины лай стихал
в груди.
Ранним осенним утром, было еще темно, как я был разбужен поднявшеюся
в доме беготнею. Вскочив с постели, полуодетый, я
сбежал вниз и от первой встретившейся девушки узнал, что Мавруша повесилась.
На их обязанности было
бегать в подъезды с докладом о приезде, а
в грязную погоду помогать гайдукам выносить барина и барыню из кареты на подъезд
дома.
В это время мы переехали уже из центра города на окраину, и
дом наш окнами глядел на пустырь, по которому
бегали стаями полуодичавшие собаки…
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни.
В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян. Детей у него было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых. Последние жили
в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными глазами,
сбежала из
дому. Сын застрелился…
Отдельные сцены производили потрясающее впечатление. Горело десятками лет нажитое добро, горело благосостояние нескольких тысяч семей. И тут же рядом происходили те комедии, когда люди теряют от паники голову. Так, Харитон Артемьич
бегал около своего горевшего
дома с кипой газетной бумаги
в руках — единственное, что он успел захватить.
Еще раз
в отцовском
доме сошлись все сестры. Даже пришла Серафима, не показывавшаяся нигде. Все ходили с опухшими от слез глазами. Сошлись и зятья. Самым деятельным оказался Замараев. Он взял на себя все хлопоты, суетился,
бегал и старался изо всех сил.
Галактион понял, что с девочкой припадок, именно случилось то, чего так боялся отец.
В доме происходила безмолвная суета. Неслышными шагами
пробежал Кацман, потом Кочетов, потом пронеслась вихрем горничная.
Я вскочил на печь, забился
в угол, а
в доме снова началась суетня, как на пожаре; волною бился
в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело
бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их
в печь, наливал воду
в чугуны и ходил по кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
А мне не казалось, что мы живем тихо; с утра до позднего вечера на дворе и
в доме суматошно
бегали квартирантки, то и дело являлись соседки, все куда-то торопились и, всегда опаздывая, охали, все готовились к чему-то и звали...
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного
в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то
в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он стал
бегать из
дома; однажды дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав, стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали его.
А вот и любовь. Ссыльнокаторжный Артем, — фамилии его не помню, — молодой человек лет 20, служил
в Найбучи сторожем при казенном
доме. Он был влюблен
в аинку, жившую
в одной из юрт на реке Найбе, и, говорят, пользовался взаимностью. Его заподозрили как-то
в краже и
в наказание перевели
в Корсаковскую тюрьму, то есть за 90 верст от аинки. Тогда он стал
бегать из поста
в Найбучи для свидания с возлюбленной и
бегал до тех пор, пока его не подстрелили
в ногу.
Тишка метет полы
в доме Большова,
бегает за водкой Подхалюзину и крадет целковые у хозяина, — и все это для него совершенно законно…
В тот вечер, о котором зашла у нас речь, обитатели калитинского
дома (старшему из них, жениху Леночки, было всего двадцать четыре года) занимались немногосложной, но, судя по их дружному хохотанью, весьма для них забавной игрой: они
бегали по комнатам и ловили друг друга: собаки тоже
бегали и лаяли, и висевшие
в клетках перед окнами канарейки наперерыв драли горло, усиливая всеобщий гам звонкой трескотней своего яростного щебетанья.
«Хоть бы для видимости построжил, — даже пожалела про себя привыкшая всего бояться старуха. — Какой же порядок
в дому без настоящей страсти? Вон Наташка скоро заневестится и тоже, пожалуй,
сбежит, или зять Прокопий задурит».
Дальше все происходило
в каком-то тумане: Вася водил свою спутницу по всей конторе, потом они
бегали на плотину, где так ужасно шумела вода, и, наконец, очутились на крыше господского
дома.
Выведенный из терпения Самоварник несколько раз
бегал жаловаться
в волость, но там ему старик Основа ответил поговоркой, что «не купи
дом — купи соседа».
— Все
дома? — спросил он,
пробегая в свою комнату.
— Мундир! мундир! давай, давай, Женюшка, уж некогда чиститься. Ах, Лизанька, извините, друг мой, что я
в таком виде.
Бегаю по
дому, а вы вон куда зашли… поди тут. Эх, Женни, да давай, матушка, что ли!
Иногда
в таком
доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими
дома. Сидят
в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да
бегают рослые крысы и бархатные мышки.
Коварная Александра успела уже за это время
сбегать к управляющему
домом пожаловаться, что вот, мол, приехал Лихонин с какой-то девицей, ночевал с ней
в комнате, а кто она, того Александра не знает, что Лихонин говорит, будто двоюродная сестра, а паспорта не предъявил.
Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто
бегала по лестнице — из
дому в сад и из саду
в дом; на той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
У нас ведь теперь целые дни скороходы с записками из
дома в дом бегают.
— Да, — говорит один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча, а пожалуй, и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали? Вот что у Бакулина
в магазине
в приказчиках служил? Бывало, все Сашка да Сашка! Сашка,
сбегай туда! Сашка, рыло вымой! А теперь, смотри, какой
дом на Волхонке взбодрил! Вот ты и думай с ними!
Приближалась весна, таял снег, обнажая грязь и копоть, скрытую
в его глубине. С каждым днем грязь настойчивее лезла
в глаза, вся слободка казалась одетой
в лохмотья, неумытой. Днем капало с крыш, устало и потно дымились серые стены
домов, а к ночи везде смутно белели ледяные сосульки. Все чаще на небе являлось солнце. И нерешительно, тихо начинали журчать ручьи,
сбегая к болоту.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и с трудом пришел
в себя. По его спине, по рукам и ногам, под одеждой, по голому телу, казалось,
бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего
дома, и теперь, очнувшись от пылких грез, с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек
в глубине сада.
Лицо Маслобойникова сияло; он мял губами гораздо более прежнего, и
в голосе его слышались визгливые перекатистые тоны, непременно являющиеся у человека, которого сердце до того переполнено радостию, что начинает там как будто саднить. Мне даже показалось, что он из
дому Мавры Кузьмовны
сбегал к себе на квартиру и припомадился по случаю столь великого торжества, потому что волосы у него не торчали вихрами, как обыкновенно, а были тщательно приглажены.
Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда, прохвостик,
дома не сидел, а все
бегал по своим товарищам
в карты играть, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я стал к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная, и я от нечего делать все с ней упражнялся.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне
в училище
бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли,
в голову кинулось — теперь не
в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по
дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.