Неточные совпадения
Случилось дело дивное:
Пастух ушел; Федотушка
При стаде был один.
«Сижу я, — так рассказывал
Сынок мой, — на пригорочке,
Откуда ни возьмись —
Волчица преогромная
И хвать овечку Марьину!
Пустился я за ней,
Кричу, кнутищем хлопаю,
Свищу, Валетку уськаю…
Я
бегать молодец,
Да где бы окаянную
Нагнать, кабы не щенная:
У ней сосцы волочились,
Кровавым следом, матушка.
За нею я гнался!
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а
у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они
бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
В одном месте «Летописец» рассказывает, как градоначальник летал по воздуху, в другом — как другой градоначальник,
у которого ноги были обращены ступнями назад, едва не
сбежал из пределов градоначальства.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула.
У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу
у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле,
сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице,
у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка
пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху: дыхание
у всех остановилось; все глаза, выражая страх и какое-то неопределенное любопытство,
бегали от пистолета к роковому тузу, который, трепеща на воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок… осечка!
Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная как смоль, ноги — струнки, и глаза не хуже, чем
у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена — как собака
бегает за хозяином, голос даже его знала!
У меня мороз
пробежал по коже от этого смеха…
Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как
у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и
бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух.
— А ей-богу, так! Ведь
у меня что год, то
бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а
у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж
у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега
сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой в руках, и
у крыльца
Уже сошлися два купца.
Она
бегала к начальнику Семена Захарыча, дома не застала; он обедал
у какого-то тоже генерала…
Он рассказал до последней черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался
у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял
у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним студент, передав все, что они между собой говорили; как он, преступник,
сбежал потом с лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире, пришел домой, и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи и кошелек.
Закупками распорядилась сама Катерина Ивановна с помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает для чего проживавшего
у г-жи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался на посылки к Катерине Ивановне и
бегал весь вчерашний день и все это утро сломя голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было это последнее обстоятельство.
Оттого-то они так и
бегают, оттого и женщины-то
у них все такие худые, тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли, либо чего ищут: в лице печаль, даже жалко.
Нет, в Петербурге институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и в безверьи
Профессоры!! —
у них учился наш родня
И вышел! хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи.
От женщин
бегает, и даже от меня!
Чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник,
Князь Федор, мой племянник.
У Катерины Сергеевны родился сын Коля, а Митя уже
бегает молодцом и болтает речисто.
Базаров быстро
пробежал письмо и сделал усилие над собою, чтобы не выказать злорадного чувства, которое мгновенно вспыхнуло
у него в груди.
— Все мое время к вашим услугам, — ответил Базаров,
у которого что-то
пробежало по лицу, как только Павел Петрович переступил порог двери.
Утром, выпив кофе, он стоял
у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо
бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
— Ура! — кричала она. — Клим, голубчик, подумай:
у нас тоже организовался Совет рабочих депутатов! — И всегда просила, приказывала: —
Сбегай в Техническое, скажи Гогину, что я уехала в Коломну; потом — в Шанявский, там найдешь Пояркова, и вот эти бумажки — ему! Только, пожалуйста, в университет поспей до четырех часов.
— Нервы
у меня — ни к черту!
Бегаю по городу… как будто человека убил и совесть мучает. Глупая штука!
У Никитских ворот шествие тоже приостановилось, люди сжались еще теснее, издали, спереди по толпе
пробежал тревожный говорок…
А Миша постепенно вызывал чувство неприязни к нему. Молчаливый, скромный юноша не давал явных поводов для неприязни, он быстро и аккуратно убирал комнаты, стирал пыль не хуже опытной и чистоплотной горничной, переписывал бумаги почти без ошибок,
бегал в суд, в магазины, на почту, на вопросы отвечал с предельной точностью. В свободные минуты сидел в прихожей на стуле
у окна, сгибаясь над книгой.
И затем какие-то плотники, их выписали в Брест-Литовск, а оттуда — выгнали, подрядчик
у них
сбежал, ничего не заплатив, и теперь они тоже волнуются, требуют денег, хлеба, рубят там деревья, топят печи, разобрали какие-то службы, делают гроба, торгуют — смертность среди беженцев высокая!
Самгин пошел к паровозу, — его обгоняли пассажиры,
пробежало человек пять веселых солдат; в центре толпы
у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, — с тендера наклонился к ним машинист в папахе. Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
— Папашей именует меня, а право на это — потерял, жена от него
сбежала, да и не дочью она мне была, а племянницей.
У меня своих детей не было: при широком выборе не нашел женщины, годной для материнства, так что на перекладных ездил… — Затем он неожиданно спросил: — К политической партии какой-нибудь принадлежите?
— Чехов и всеобщее благополучие через двести — триста лет? Это он — из любезности, из жалости. Горький? Этот — кончен, да он и не философ, а теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят — делец, хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило.
Сбежал из схватки идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком посидеть.
У меня всегда народишко бывает. Сегодня будет. Что тебе тут одному сидеть? А?
Другой доктор, старик Вильямсон, сидел
у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно писал что-то, Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду,
бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.
На площади,
у решетки сквера, выстроились, лицом к Александровской колонне, молодцеватые всадники на тяжелых, темных лошадях, вокруг колонны тоже немного пехотинцев, но ружья их были составлены в козла, стояли там какие-то зеленые повозки,
бегала большая, пестрая собака.
Стремительные глаза Лютова
бегали вокруг Самгина, не в силах остановиться на нем, вокруг дьякона, который разгибался медленно, как будто боясь, что длинное тело его не уставится в комнате. Лютов обожженно вертелся
у стола, теряя туфли с босых ног; садясь на стул, он склонялся головою до колен, качаясь, надевал туфлю, и нельзя было понять, почему он не падает вперед, головою о пол. Взбивая пальцами сивые волосы дьякона, он взвизгивал...
— Да — чепуха же это, чепуха-а! — выпевал он, уговаривая, успокаивая кого-то. —
У нас есть дивизия, которую прозвали «беговым обществом», она — как раз — все
бегает от немцев-то. Да — нет, какая же клевета? Спросите военных, — подтвердят!
Косые глаза его
бегали быстрее и тревожней, чем всегда, цепкие взгляды как будто пытались сорвать маски с ряженых. Серое лицо потело, он стирал пот платком и встряхивал платок, точно стер им пыль. Самгин подумал, что гораздо более к лицу Лютова был бы костюм приказного дьяка и не сабля в руке, а чернильница
у пояса.
Обломов задумался, а Алексеев барабанил пальцами по столу,
у которого сидел, рассеянно
пробегая глазами по стенам и по потолку.
Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски, посидел в комнате
у Агафьи Матвеевны, смотрел, как она починивала Ванечкину курточку, переворачивая ее раз десять то на ту, то на другую сторону, и в то же время беспрестанно
бегала в кухню посмотреть, как жарится баранина к обеду, не пора ли заваривать уху.
Пуще всего он
бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями,
у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга руками, долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало больше: все она движется, суетится,
бегает, работает, все по слову хозяйки. Глаза
у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде всей ее особы, так и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так и говорит, хотя язык и молчит.
— Климат такой, — перебил Штольц. — Вон и
у тебя лицо измято, а ты и не
бегаешь, все лежишь.
Между тем уж он переехал на дачу и дня три пускался все один по кочкам, через болото, в лес или уходил в деревню и праздно сидел
у крестьянских ворот, глядя, как
бегают ребятишки, телята, как утки полощутся в пруде.
— Да, темно на дворе, — скажет она. — Вот, Бог даст, как дождемся Святок, приедут погостить свои, ужо будет повеселее, и не видно, как будут проходить вечера. Вот если б Маланья Петровна приехала, уж тут было бы проказ-то! Чего она не затеет! И олово лить, и воск топить, и за ворота
бегать; девок
у меня всех с пути собьет. Затеет игры разные… такая право!
—
У тебя, вот, там, мыши
бегают по ночам — я слышу.
— Ты забыл, сколько беготни, суматохи и
у жениха и
у невесты. А кто
у меня, ты, что ли, будешь
бегать по портным, по сапожникам, к мебельщику? Один я не разорвусь на все стороны. Все в городе узнают. «Обломов женится — вы слышали?» — «Ужели? На ком? Кто такая? Когда свадьба?» — говорил Обломов разными голосами. — Только и разговора! Да я измучусь, слягу от одного этого, а ты выдумал: свадьба!
Долго после того, как
у него вырвалось признание, не видались они наедине. Он прятался, как школьник, лишь только завидит Ольгу. Она переменилась с ним, но не
бегала, не была холодна, а стала только задумчивее.
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело
бегая глазами по его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая бабушка, говорит, что я не помню, — а я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали: я тогда
у вас на коленях сидела…
В самом деле,
у него чуть не погасла вера в честь, честность, вообще в человека. Он, не желая, не стараясь, часто
бегая прочь, изведал этот «чудесный мир» — силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей в себя, как губка, все задевавшие его явления.
По двору, под ногами людей и около людских,
у корыта с какой-то кашей, толпились куры и утки, да нахально везде
бегали собаки, лаявшие натощак без толку на всякого прохожего, даже иногда на своих, наконец друг на друга.
Он опять
пробегал рассеянно строки — и вдруг глаза
у него раскрылись широко, он побледнел, перечитав...
Вдруг
у него краска
сбежала с лица — он с горестным изумлением взглянул на Татьяну Марковну, потом на мать.
Он быстро
сбежал с крутизны и остановился
у кустов, прислушиваясь. Ничего не слышно.
Он сжимался в комок и читал жадно, почти не переводя духа, но внутренно разрываясь от волнения, и вдруг в неистовстве бросал книгу и
бегал как потерянный, когда храбрый Ринальд или, в романе мадам Коттен, Малек-Адель изнывали
у ног волшебницы.