Приехал я к нему летом, часов в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый.
Священник встал и взялся за шляпу.
Неточные совпадения
Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. «Прежние попы как-то умней и образованней были», — думал он.
Священник, наконец,
встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.
Николай Силыч, до сего времени молчавший, при последней фразе взглянул на
священника, а потом,
встав на ноги, обратился к инспектору-учителю.
— Взять их! — вдруг крикнул
священник, останавливаясь посреди церкви. Риза исчезла с него, на лице появились седые, строгие усы. Все бросились бежать, и дьякон побежал, швырнув кадило в сторону, схватившись руками за голову, точно хохол. Мать уронила ребенка на пол, под ноги людей, они обегали его стороной, боязливо оглядываясь на голое тельце, а она
встала на колени и кричала им...
Но и они также верят в бога и также молятся, и когда пароход пошел дальше, то молодой господин в черном сюртуке с белым воротником на шее (ни за что не сказал бы, что это
священник)
встал посреди людей, на носу, и громким голосом стал молиться.
— А, это вы, отче? — заговорил Гаврило Степаныч,
вставая навстречу входившему в комнату невысокого роста старику
священнику, который, весело улыбаясь, поздоровался со всеми, а меня, как незнакомого человека, даже благословил, чего молодые батюшки, как известно, уже не делают даже в самой глухой провинции, как, например, о. Георгий, который просто пожал мою руку.
Продолжается музыка. Входят Александра Ивановна и отец Герасим,
священник в наперсном кресте и нотариус. Все
встают.
Но он не скоро дождался ответа, и то, как слушатели отозвались на его вопрос, не могло показаться ему удовлетворительным. Майор Форов, первый из выслушавших эту повесть Гордановского обращения,
встал с места и, презрительно плюнув, отошел к окну. Бодростин повторил ему свой вопрос, но получил в ответ одно коротенькое: «наплевать». Потом, сожалительно закачав головой, поднялся и молча направился в сторону Евангел. Бодростин и его спросил, но
священник лишь развел руками и сказал...
Горданов
встал и вышел, как будто не обращая ни на кого внимания, хотя на самом деле он обозрел всех, мимо кого проходил, не исключая даже фельдшера и молодого
священника, стоявших в передней над разложенными на окне анатомическими инструментами. Спустясь по лестнице вниз, он, проходя мимо залы, где лежал труп Бодростина, заметил, что двери этой залы заперты, припечатаны двумя печатями и у них стоит караул. Горданов спросил, кто этим распорядился? и получил в ответ, что все это сделал Ропшин.
Крестьяне
встали, отряхнули пыль с зипунов, надели шапки и вышли с
священником на улицу.
Крестьяне, вместо того чтобы
встать, толкнули друг дружку потихоньку локтями и, как по команде, опять все повалились в ноги
священнику.
— Ой земля, земля! возьми нас обоих! — Но потом, когда этот дух ее немножко поосвободил, она
встала, начала креститься и ушла к себе в хату. А через час ее видели, как она вся в темном уборчике и с палочкой в руках шла большим шляхом в губернский город, где должно было происходить поставление Саввы Дукачева в
священники.