Неточные совпадения
— Когда стара буду и дурна, я
сделаюсь такая же, — говорила Бетси, — но для вас, для молодой, хорошенькой
женщины еще рано в эту богадельню.
Однако мне всегда было странно: я никогда не
делался рабом любимой
женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? — оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это — магнетическое влияние сильного организма? или мне просто не удавалось встретить
женщину с упорным характером?
Он уж не видел, что
делается на сцене, какие там выходят рыцари и
женщины; оркестр гремит, а он и не слышит. Он озирается по сторонам и считает, сколько знакомых в театре: вон тут, там — везде сидят, все спрашивают: «Что это за господин входил к Ольге в ложу?..» — «Какой-то Обломов!» — говорят все.
Даже если муж и превышает толпу умом — этой обаятельной силой в мужчине, такие
женщины гордятся этим преимуществом мужа, как каким-нибудь дорогим ожерельем, и то в таком только случае, если ум этот остается слеп на их жалкие, женские проделки. А если он осмелится прозирать в мелочную комедию их лукавого, ничтожного, иногда порочного существования, им
делается тяжело и тесно от этого ума.
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а
сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех
женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
— Купленный или украденный титул! — возражал он в пылу. — Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов», втираются в большие дома, ищут протекции
женщин, протираются в службу и потом
делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
Райский все шел тихо, глядя душой в этот сон: статуя и все кругом постепенно оживало,
делалось ярче… И когда он дошел до дома, созданная им
женщина мало-помалу опять обращалась в Софью.
Ранцева была некрасивая молодая
женщина с умным и кротким выражением лица, которое имело свойство вдруг, при улыбке, преображаться и
делаться веселым, бодрым и обворожительным.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой
женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя
женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно
делается по деревням, ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
И
женщина эта вовлекла его в связь, которая с каждым днем
делалась для Нехлюдова всё более и более захватывающей и вместе с тем всё более и более отталкивающей.
Он вспомнил равнодушие Масленникова, когда он говорил ему о том, что
делается в остроге, строгость смотрителя, жестокость конвойного офицера, когда он не пускал на подводы и не обратил внимания на то, что в поезде мучается родами
женщина.
«Она думает, что если Антонида Ивановна
сделалась любовницей Привалова, так мне можно делать всевозможные оскорбления», — с логикой оскорбленной
женщины рассуждала далее Хиония Алексеевна, ломая руки от бессильной злости.
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою
женщиной тотчас же навыдумывал бог знает каких ужасов о том, что с нею
делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой
женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
Дай мне силу
сделаться опять уличной
женщиной в Париже, я не прошу у тебя ничего другого, я недостойна ничего другого, но освободи меня от этих людей, от этих гнусных людей!
«…Я не могу долго пробыть в моем положении, я задохнусь, — и как бы ни вынырнуть, лишь бы вынырнуть. Писал к Дубельту (просил его, чтоб он выхлопотал мне право переехать в Москву). Написавши такое письмо, я
делаюсь болен, on se sent flétri. [чувствуешь себя запятнанным (фр.).] Вероятно, это чувство, которое испытывают публичные
женщины, продаваясь первые раза за деньги…»
Женщина легко
делается одержимой.
Это скрытое торжество волновало и сердило Харитину, и ей опять
делалось жаль мужа. Она даже насильно вызывала в памяти те нежные сцены, которые происходили у нее с мужем в остроге. Ей хотелось пожалеть его по-хорошему, пожалеть, как умеют жалеть любящие
женщины, а вместо этого она ни к селу ни к городу спросила доктора...
Это была первая
женщина, которую Симон видел совсем близко, и эта близость поднимала в нем всю кровь, так что ему
делалось даже совестно, особенно когда Серафима целовала его по-родственному. Он потихоньку обожал ее и боялся выдать свое чувство. Эта тайная любовь тоже волновала Серафиму, и она напрасно старалась держаться с мальчиком строго, — у ней строгость как-то не выходила, а потом ей
делалось жаль славного мальчугана.
В кабацких завсегдатаях и пропойщиках проснулась и жалость к убиваемой
женщине, и совесть, и страх, именно те законно хорошие чувства, которых недоставало в данный момент тайбольцам, знавшим обо всем, что
делается в доме Кожина.
Он отказался от небезопасного намерения похитить генеральскую дочь и даже перестал отвечать ей на полученные после этого три письма; но задумал
сделаться в самом деле наставником и руководителем русских
женщин, видящих в нем, по словам незнакомки, свой оплот и защиту.
— Цели Марфы Посадницы узки, — крикнул Бычков. — Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? — фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших
женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости?
Женщина не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она
делается собственностью другого?
Ей-богу, я хотел бы на несколько дней
сделаться лошадью, растением или рыбой или побыть
женщиной и испытать роды; я бы хотел пожить внутренней жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого встречаю.
Лихонину приходилось долго, озверело, до хрипоты в горле торговаться с жестокой
женщиной, пока она, наконец, не согласилась взять двести пятьдесят рублей наличными деньгами и на двести рублей векселями. И то только тогда, когда Лихонин семестровым свидетельством доказал ей, что он в этом году кончает и
делается адвокатом…
— Он игриво похлопал по ноге
женщину, отчего та
сделалась пунцовой и необыкновенно похорошела.
Он почувствовал, что рука ее сильно при этом дрожала. Что касается до наружности, то она значительно похорошела: прежняя, несколько усиленная худоба в ней прошла, и она
сделалась совершенно бель-фам [Бель-фам — видная, представительная, полная
женщина.], но грустное выражение в лице по-прежнему, впрочем, оставалось.
— Прямо писал ему: «Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению
делается светской
женщиной — холодна, горда, неприступна?..» Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!..
Я тебя, по старой нашей дружбе, хочу предостеречь в этом случае: особа эта очень милая и прелестная
женщина, когда держишься несколько вдали от нее, но вряд ли она будет такая, когда
сделается чьей бы то ни было женою; у ней, как у Януса [Янус — римское божество дверей, от латинского слова janua — дверь.
Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли
сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а
женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками.
В самом деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как
женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он
сделался идолом в доме Ихменевых.
Наверное, у него есть письма Полины, наверное, в этих письмах… ах! ничего не может быть доверчивее бедной любящей
женщины, и ничего не может быть ужаснее денщиков, когда они
делаются властелинами судьбы ее!
Две
женщины превращались в миртовые ветки,
делаясь символом общего мира.
Растроганная и умиленная неожиданным успехом, Раиса Павловна на мгновение даже
сделалась красивой
женщиной, всего на одно мгновение лицо покрылось румянцем, глаза блестели, в движениях сказалось кокетство
женщины, привыкшей быть красивой. Но эта красота была похожа на тот солнечный луч, который в серый осенний день на мгновение прокрадывается из-за бесконечных туч, чтобы в последний раз поцеловать холоднеющую землю.
Идея примирения двух враждовавших
женщин сделалась настоящей злобой кукарского дня, причем предположениям, надеждам и сомнениям не было конца.
Днем Ромашов старался хоть издали увидать ее на улице, но этого почему-то не случалось. Часто, увидав издали
женщину, которая фигурой, походкой, шляпкой напоминала ему Шурочку, он бежал за ней со стесненным сердцем, с прерывающимся дыханием, чувствуя, как у него руки от волнения
делаются холодными и влажными. И каждый раз, заметив свою ошибку, он ощущал в душе скуку, одиночество и какую-то мертвую пустоту.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него
сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с
женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Дети родятся идиотами,
женщины сделались кривобокими, у мужчин нервы.
— Об этом в последнее время очень много пишется и говорится, — начал он. — И, конечно, если
женщина начала вас любить, так, зря, без всякого от вас повода, тут и спрашивать нечего: вы свободны в ваших поступках, хоть в то же время я знал такие деликатные натуры, которые и в подобных случаях насиловали себя и
делались истинными мучениками тонкого нравственного долга.
Молодому инженеру
сделалось не на шутку грустно: тут только он понял, что любил эту
женщину.
— Потому что в этом поступке разума, то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был
женщина — так другое дело: там это
делается без смысла, по другому побуждению.
— Знаю, знаю! Порядочный человек не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее
женщине, а потом изменит или охладеет, и сам не знает как. Это
делается не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить не позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают то же самое, что и неверующие, только не замечают или не хотят сознаться; мы, дескать, выше этого, не люди, а ангелы — глупость!
— Только не я, — и она гордо вздернула кверху розовый короткий носик. — В шестнадцать лет порядочные девушки не думают о замужестве. Да и, кроме того, я, если хотите знать, принципиальная противница брака. Зачем стеснять свою свободу? Я предпочитаю пойти на высшие женские курсы и
сделаться ученой
женщиной.
Франтоватый, красивый, молодой приват-доцент
сделался завсегдатаем губернаторского дома, и повторилась библейская история на новый лад: старый Пентефрий остался Пентефрием, жена его, полная жизни, красивая
женщина, тоже не изменилась, но потомок Иосифа Прекрасного не пошел в своего библейского предка…
— Потом, — развивала далее свое возражение gnadige Frau, — если бы и была ложа, то у нас существует строгое правило, что всякая
женщина, которая удостоивается
сделаться масонкой, должна быть женой масона.
— Но я этого не сделала, потому что воспитана не в тех правилах, какие здесь, в Москве, у многих
женщин! — текла, как быстрый ручей, речь Миропы Дмитриевны. — Они обыкновенно сближаются с мужчинами, забирают их в свои ручки и даже обманут их, говоря, что им угрожает опасность
сделаться матерями…
— Любя вас так много, — объясняла она сквозь слезы, — мне было бы нетрудно
сделаться близкой вам
женщиной: стоило только высказать вам мои чувства, и вы бы, как мужчина, увлеклись, — согласитесь сами!
Бессловесность, еще так недавно нас угнетавшая, разрешилась самым удовлетворительным образом. Мы оба
сделались до крайности словоохотливы, но разговоры наши были чисто элементарные и имели тот особенный пошиб, который напоминает атмосферу дома терпимости. Содержание их главнейшим образом составляли: во-первых, фривольности по части начальства и конституций и, во-вторых,
женщины, но при этом не столько сами
женщины, сколько их округлости и особые приметы.
Он ревел нескончаемо долго.
Женщины на пароходе, зажав уши ладонями, смеялись, жмурились и наклоняли вниз головы. Разговаривающие кричали, но казалось, что они только шевелят губами и улыбаются. И когда гудок перестал, всем вдруг
сделалось так легко и так возбужденно-весело, как это бывает только в последние секунды перед отходом парохода.
И когда, после наивных вопросов погорелковской прислуги, после назидательных вздохов воплинского батюшки и его попадьи и после новых поучений Иудушки, она осталась одна, когда она проверила на досуге впечатления дня, то ей
сделалось уже совсем несомненно, что прежняя «барышня» умерла навсегда, что отныне она только актриса жалкого провинциального театра и что положение русской актрисы очень недалеко отстоит от положения публичной
женщины.
Убьют, повесят, засекут
женщин, стариков, невинных, как у нас в России недавно на Юзовском заводе и как это
делается везде в Европе и Америке — в борьбе с анархистами и всякими нарушителями существующего порядка: расстреляют, убьют, повесят сотни, тысячи людей, или, как это делают на войнах, — побьют, погубят миллионы людей, или как это
делается постоянно, — губят души людей в одиночных заключениях, в развращенном состоянии солдатства, и никто не виноват.
Потом внушается, что если мужчина и
женщина хотят, чтобы их плотское общение было свято, то они должны прийти в церковь, надеть на себя металлические короны, выпить питья, обойти под звуки пения три раза вокруг стола, и что тогда плотское общение мужчины и
женщины сделается святым и совсем особенным от всяких других.