Неточные совпадения
Возьми-ка у меня щенка
любогоОт жучки: я бы рад соседа дорогого
От
сердца наделить,
Чем их топить».
—
Люба… Любочка… — забормотал Соловьев. — Я тебя искал… искал… Я… ей-богу, я не как тот… как Лихонин… Я с чистым
сердцем… хоть сейчас, хоть сегодня…
Я
сердцем с вами и ваш, с одной всегда, en tout pays [в
любой стране (фр.).] и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux, [в стране Макара и его телят (фр.).] о котором, помните, так часто мы, трепеща, говорили в Петербурге пред отъездом.
— Елена Дмитриевна, — сказал боярин, — полно, вправду ли не
люб тебе Вяземский? Подумай хорошенько. Знаю, доселе он был тебе не по
сердцу; да ведь у тебя, я чаю, никого еще нет на мысли, а до той поры
сердце девичье — воск: стерпится, слюбится?
Люба утешала его тихими словами, белки её глаз стали отчего-то светлей, а зрачки потемнели, она держалась в доме, как хозяйка, Шакир особенно ласково кивал ей головой, и это было приятно Кожемякину — тягостная вялость оставляла его,
сердце работало увереннее.
— Я?.. Нет, поздно немножко… Феня, все для тебя сделаю… и помирюсь со всеми, и Нюшу за Алешку отдам, только выходи за меня…
Люба ты мне, к самому
сердцу пришлась…
— Ласточка моя, в уме… Ты всех нас спасешь, всех до единого, а то весь дом врозь расползется. Старик я… не
люб тебе, да ведь молодость да красота до время, а
сердце навек.
— Человек, который не знает, что он сделает завтра, — несчастный! — с грустью говорила
Люба. — Я — не знаю. И ты тоже… У меня
сердце никогда не бывает спокойно — все дрожит в нем какое-то желание…
Утешься, друг; она дитя,
Твое унынье безрассудно:
Ты любишь горестно и трудно,
А
сердце женское шутя.
Взгляни: под отдаленным сводом
Гуляет вольная луна;
На всю природу мимоходом
Равно сиянье льет она.
Заглянет в облако
любое,
Его так пышно озарит,
И вот — уж перешла в другое
И то недолго посетит.
Кто место в небе ей укажет,
Примолвя: там остановись!
Кто
сердцу юной девы скажет:
Люби одно, не изменись?
Утешься!
— Вестимо, бог до греха не допустит, — перебила Домна. — Полно тебе, Акулька, рюмить-то; приставь голову к плечам. И вправду Савельевна слово молвила, за что, за какую надобу мужу есть тебя, коли ты по добру с ним жить станешь?.. Не
люб он тебе? Не по
сердцу пришелся небось?.. Да ведь, глупая, неразумная девка! вспомни-ка, ведь ни отца, ни матери-то нет у тебя, ведь сирота ты бездомная, и добро еще барин вступился за тебя, а то бы весь век свой в девках промаячилась. Полно… полно же тебе…
«Что ж? промолви, радость моя?» — «Чего тебе нужно?» — «А нужно мне ворога уходить, с старой
любой подобру-поздорову проститься, а новой, молодой, как ты, красной девице, душой поклониться…» Я засмеялась; и сама не знаю, как его нечистая речь в мое
сердце дошла.
Мир изойдешь кругом, поднебесную узнаешь — не найти тебе другой такой
любы, коли
любы твое
сердце просит.
Слушала я, и зло меня взяло, зло с любви взяло; я
сердце осилила, промолвила: «
Люб иль не
люб ты пришелся мне, знать, не мне про то знать, а, верно, другой какой неразумной, бесстыжей, что светлицу свою девичью в темную ночь опозорила, за смертный грех душу свою продала да
сердца своего не сдержала безумного; да знать про то, верно, моим горючим слезам да тому, кто чужой бедой воровски похваляется, над девичьим
сердцем насмехается!» Сказала, да не стерпела, заплакала…
А то мне горько и рвет мне
сердце, что я рабыня его опозоренная, что позор и стыд мой самой, бесстыдной, мне
люб, что любо жадному
сердцу и вспоминать свое горе, словно радость и счастье, — в том мое горе, что нет силы в нем и нет гнева за обиду свою!..
Тебе легче будет,
сердцу станет легче и радостнее, и от лютого врага себя сбережешь, и любу-сестрицу себе наживешь.
Люба. Шуман хорош, но все-таки Chopin больше хватает за
сердце.
— Что же, ты каешься в том, что вчера таким мне близким был? — тихо спросила она. — Каешься, что целовал да ласкал меня? Это, что ли? Обидно мне это слышать… очень горько, рвёшь ты мне
сердце такими речами. Что тебе надо? Скучно тебе со мной, — не
люба я тебе, или что?
Но кто ж дерзновенные князя слова
Отвезть Иоанну возьмётся?
Кому не
люба на плечах голова,
Чьё
сердце в груди не сожмётся?
Невольно сомненья на князя нашли…
Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли:
«Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали...
«Сострадание признал я более опасным, чем
любой порок», — заявляет «твердый» человек,
сердце которого готово разорваться от сострадания при виде ужасов жизни.
«То мне горько и рвет мне
сердце, что я рабыня его опозоренная, что позор и стыд мой самой, бесстыдной, мне,
люб, что любо жадному
сердцу и вспоминать свое горе, словно радость и счастье, — в том мое горе, что нет силы в нем и нет гнева за обиду свою».
Вот я сейчас сказал: «Три любимые девушки»… Да, их было три. Всех трех я любил. Мне больше всех нравилась то
Люба, то Катя, то Наташа, чаще всего — Катя. Но довольно мне было видеть
любую из них, — и я был счастлив, мне больше ничего не было нужно. И когда мне больше нравилась одна, у меня не было чувства, что я изменяю другим, — так все-таки много оставалось любви и к ним. И при звуке всех этих трех имен
сердце сладко сжималось. И сжимается сладко до сих пор.
На святках были опять танцевальные вечера, опять мы часто виделись с Конопацкими, и они окончательно завоевали мое
сердце. Все три —
Люба, Катя и Наташа. Но особенно — Катя.
— А, вот в чем дело! — равнодушно протянул Селезнев, посмотрев по указанному ему направлению. — В этом отношении я совершенно спокоен. Долинский честный человек, я знаю его с детства и очень бы желал иметь его своим зятем. Я был бы очень рад, если бы ему удалось завоевать
сердце моей дочери и получить согласие моей жены. Но я боюсь, что
Люба уже сделала выбор.
— Продержу его месяц, два и отпущу, — говорил он лекарю. — Ступай себе в
любую сторону. Хоть и злодей, да кровный!.. Помоги, Антон! Службы твоей не забуду николи, сосватаю тебе невесту по
сердцу… дам тебе поместье… Отведи душу мою от скорби великой. Вот, дворецкий проводит тебя к Андрею Васильевичу.
Да с
сердцем своим ничего Танюша поделать не могла. Не
люб ей был красавец Григорий; нехотя приворожил к себе девушку чернокудрый Яков Потапович.
— О Иуммаль, о Иуммаль! [О боже! — Иуммаль, во времена идолопоклонства латышей, был верховным их божеством.] — молились в простоте
сердца подданные баронессы. — Смилуйся над нашею молодою госпожой. Если нужно тебе кого-нибудь, то возьми лучшее дитя наше от сосца матери,
любого сына от сохи его отца, но сохрани нашу общую мать.
Из бреда дочери она узнала роковую причину болезни своей крошки —
Любы и, конечно, от всего любящего материнского
сердца возненавидела князя Чичивадзе и отдала приказание не принимать его.