Неточные совпадения
Прошло еще несколько минут, они
отошли еще дальше
от детей и были совершенно одни.
Сердце Вареньки билось так, что она слышала удары его и чувствовала, что краснеет, бледнеет и опять краснеет.
Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем
сердце, что навеки
отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания?
Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и
отходил от него, видимо, с облегченным
сердцем, так как невольные слезы чересчур крепкой радости блестели в его повеселевших глазах.
Что-то как бы пронзило в ту минуту его
сердце; он вздрогнул и поскорее
отошел от окна.
— Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом
отошло у него
от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление
от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.
У Татьяны Марковны
отходило беспокойство
от сердца. Она пошевелилась свободно в кресле, поправила складку у себя на платье, смахнула рукой какие-то крошки со стола. Словом —
отошла, ожила, задвигалась, как внезапно оцепеневший
от испуга и тотчас опять очнувшийся человек.
Он остановился: у него вдруг
отошло от сердца. Он засмеялся добродушно, не то над ней, не то над собой.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже не было, что она скоро после его проезда
отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило
сердце.
«Она, может быть, у него за ширмами, может быть уже спит», — кольнуло его в
сердце. Федор Павлович
от окна
отошел. «Это он в окошко ее высматривал, стало быть, ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значит пожирает…» Митя тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик уже сидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил правую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался.
— «Умилительные слезки твои лишь отдых душевный и к веселию
сердца твоего милого послужат», — прибавил он уже про себя,
отходя от Алеши и любовно о нем думая.
Тогда я понял, что он меня боится. Он никак не мог допустить, что я мог быть один, и думал, что поблизости много людей. Я знал, что если я выстрелю из винтовки, то пуля пройдет сквозь дерево, за которым спрятался бродяга, и убьет его. Но я тотчас же поймал себя на другой мысли: он уходил, он боится, и если я выстрелю, то совершу убийство. Я
отошел еще немного и оглянулся. Чуть-чуть между деревьями мелькала его синяя одежда. У меня отлегло
от сердца.
— Идут в мире дети наши к радости, — пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь мир, за все люди рабочие пошли они!.. Не
отходите же
от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним
сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
Верига
отошел. Толпа ворвалась в столовую, потом в кухню, — искали гейшу, но уже не нашли. Бенгальский бегом пронес гейшу через столовую в кухню. Она спокойно лежала на его руках и молчала. Бенгальскому казалось, что он слышит сильный перебой гейшина
сердца. На ее голых руках, крепко сжавшихся, он заметил несколько царапинок и около локтя синевато-желтое пятно
от ушиба. Взволнованным голосом Бенгальский сказал толпившейся на кухне челяди...
— Ночью; а утром, чем свет, и письмо
отослал с Видоплясовым. Я, братец, все изобразил, на двух листах, все рассказал, правдиво и откровенно, — словом, что я должен, то есть непременно должен, — понимаешь? — сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался ко всему благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал
от всего моего
сердца и, так сказать, облил моими слезами…
Я решила наказать Тоббогана и скрепя
сердце стала
отходить от того места все дальше, дальше, а когда подумала, что в сущности никакого преступления с моей стороны нет, вступило мне в голову только одно: «Скорее, скорее, скорее!» Редко у меня бывает такая храбрость.
И часто по ночам
отходим мы вдвоем
от ватаги, и все говорит, говорит, видя, с каким вниманием я слушал его… Да и поговорить-то ему хотелось, много на
сердце было всего, всю жизнь молчал, а тут во мне учуял верного человека. И каждый раз кончал разговор...
Гаврило. Оченно могу-с. Потому желаю
от всего моего чувствительного
сердца хотя даже этакой малостью быть вам приятным. (
Отходит).
— Зина, сыграй нам что-нибудь, или нет, лучше спой! Как она поет, князь! Она, можно сказать, виртуозка, настоящая виртуозка! И если б вы знали, князь, — продолжала Марья Александровна вполголоса, когда Зина
отошла к роялю, ступая своею тихою, плавною поступью,
от которой чуть не покоробило бедного старичка, — если б вы знали, какая она дочь! Как она умеет любить, как нежна со мной! Какие чувства, какое
сердце!
Клянусь Аполлоном, что я мог бы набрать довольно цветов для украшения этой главы; мог бы, не
отходя от исторической истины, описать живыми красками нежность Леоновой родительницы; мог бы, не нарушая ни Аристотелевых, ни Горациевых правил, десять раз переменить слог, быстро паря вверх и плавно опускаясь вниз, — то рисуя карандашом, то расписывая кистью — мешая важные мысли для ума с трогательными чертами для
сердца; мог бы, например, сказать...
Краснов. Эх, дедушка! Рад бы я укорачивать, да не спохватишься. В очах у тебя вдруг смеркается, в голове звенит, за
сердце словно кто рукой ухватит, в уме тебе только несчастье да грех представляются. И ходишь как полоумный, ничего кругом себя не видишь. А вот теперь
отошло от сердца, так и ничего, полегчало, ровно и не бывало ничего.
— Злая баба в дому хуже черта в лесу — да:
от того хоть молитвой да крестом
отойдешь, а эту и пестом не отобьешь, — проговорил Сергеич и потом, вздохнув, прибавил: — Ваша Федосья Ивановна, друг сердечной Петр Алексеич, у
сердца у меня лежит. Сережка мой, може, из-за нее и погибает. Много народу видело, как она в Галиче с ним в харчевне деньгами руководствовала.
Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились никогда; тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно
отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем;
сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь
от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства.
— Да
отойдите же, — говорю: — вы
от меня: — я вам сказал, что я ничего не знаю; и с этим отпихнул его, да скорее через знакомый пролетный двор, да домой к птенцам, чтобы, пока еще время есть, хоть раз их к своему
сердцу прижать. И не успел этим распорядиться, как вдруг нарочный, с запиской
от генерала, чтобы завтра наказание такого-то француза отменить.
И когда я
отходил от нее, она тотчас же опять подносила платок к глазам своим и утирала непослушные слезы, которые никак не хотели покинуть ее, все вновь и вновь накипали в
сердце и все лились из ее бедных глаз.
— А, так он переходит, — сказал Иван Ильич и почувствовал, что огромная тяжесть
отошла от его
сердца. Он взглянул на Акима Петровича, и в это мгновение взгляды их встретились.
Не вспомнил себя правитель
от гнева. Забыл он, что наг и безоружен, и бросился на пастуха. Схватил за плечо, хотел ударить, но пастух был сильнее: повалил он Аггея на землю и начал бить берестовою трубою. Бил-бил, пока береста вся не расплелась, и
отошло тогда у него
сердце.
Пришел лекарь, пощупал пульс, пощупал
сердце — и,
отойдя от постели, сказал...
Улыбка и хладнокровие графини смутили Ильку. Она, не привыкшая к подобного рода стычкам, сконфузилась и
отошла от столика. Ей стало досадно и стыдно: стоящие около столика графини заметили ее смущение, переглянулись и улыбнулись. Эти недоумевающие улыбки кольнули Ильку в самое
сердце.
— Ах, оставь, пожалуйста, меня в покое. Ты мне только испортила все, все! — с
сердцем и горячностью воскликнула она и, круто повернувшись,
отошла от кровати.
Околоточный взял в обе руки стакан,
отошел в сторону и, стараясь не издавать звуков, стал чинно отхлебывать из стакана. Он пил и конфузился, а старики молча глядели на него, и всем казалось, что у молодого околоточного
от сердца отходит боль, мякнет душа. Губернатор вздохнул.
— Угостите лафитом! — опять сказала соседка. Васильев почувствовал отвращение к ее белой опушке и к голосу и
отошел от нее. Ему уж казалось душно и жарко, и
сердце начинало биться медленно, но сильно, как молот: раз! — два! — три!
Домаша посмотрела в окно. Ермак Тимофеевич действительно шел
от своей избы по направлению к усадьбе. Ксения Яковлевна быстро
отошла от окна и скорее упала, чем села на скамью.
Сердце у нее усиленно билось и, она, казалось, правой рукой, приложенной к левой стороне груди, хотела удержать его биение.
(
От сердца девушки
отошло; она вздохнула свободнее.)
— Виноват! — продолжал кучер с лицом светлым, как полный месяц в морозную ночь, потирая себе ладонями по груди, будто у него что-нибудь тяжелое
отходило от сердца.
Эйхлер говорил с таким убеждением, с таким жаром злодейского восторга, так живо описал свои планы, что у старика
отошло сердце, как
от вешнего луча солнца
отходит гад, замиравший в зиму; огромные уши зашевелились под лад
сердца, словно медные тарелки в руках музыканта, готового приударить ими под такт торжественной музыки. Пожав руку племяннику, Липман произнес с чувством тигрицы, разнежившейся
от ласк своего детенка...
Когда же
сердце мое
отошло, остыло
от обид его, я спохватился.
— Воистину, осударь. Прикажи переведать. Был голубчик здоровехонек. Покушал нынче хорошо, спал крепко, шутил со мною… Да… вздумал повздорить с Антоном-лекарем за невесту его, дочь Образца… Антон и прислал ему зелья… уморил за посмех. Я своими глазами видел, как,
отходя, мучился бедный царевич.
Сердце у меня
от жалости повернулось.
Когда же
сердце отошло у меня, простыло
от обиды его, я спохватился.
Ермак вспомнил, что и он так часто сидел у себя в избе, думая о Ксении, и в
сердце его закралась жалость к этому дикому кочевнику, но все же человеку. Еще минута, и он готов был броситься в ноги Семену Иоаникиевичу и умолять дать свободу пленнику. Но этого было нельзя — мурза слишком опасен. Ермак пересилил себя и
отошел от окна.
По-нашему: смешно, так смейся, груди легче и
сердцу веселее; дурно — поправь; а когда не слушают — плюнь да
отойди от зла; нездорово — так помоги; грустно — так погрусти немного, а хандре воли не давай, как наш Семен Иваныч, буди не к вечеру сказано…
— Я и сама не знала до недавнего времени. Мерещился он мне как будто и наяву, и во сне… Потом несколько раз я с ним повстречалась… Еще пуще стало, а вот тут уже недели с две щемит мое
сердце,
от окна не могу
отойти, все гляжу: не увижу ли его?.. Просто вся измаялась…
«Ум в
сердце» велел мне просто-напросто молчать и
отойти от этого расщепленного грозою страдания пня, которому возрастить жизнь мог разве только сам начальник жизни.